Неточные совпадения
Никогда он
не взял в руки ни одной газеты,
не произнес ни одного слова, ни одного звука; а только сидел, смотря перед собою во все глаза, но таким тупым, безжизненным взглядом, что можно
было побиться об заклад, что он
ничего не видит из всего окружающего и
ничего не слышит.
Случалось и мне попадаться под этот взгляд, бессмысленно упорный и
ничего не различающий: ощущение
было пренеприятное, даже невыносимое, и я обыкновенно как можно скорее переменял место.
Уверяли, что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя, имел намерение употребить все недостатки его в свою пользу; что дочь его Наташа (которой уже
было тогда семнадцать лет) сумела влюбить в себя двадцатилетнего юношу; что и отец и мать этой любви покровительствовали, хотя и делали вид, что
ничего не замечают; что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенно молодого человека,
не видавшего в целый год, ее стараниями, почти ни одной настоящей благородной девицы, которых так много зреет в почтенных домах соседних помещиков.
У Ихменевых я об этом
ничего не говорил; они же чуть со мной
не поссорились за то, что я живу праздно, то
есть не служу и
не стараюсь приискать себе места.
Костюм мой
был жалок и худо на мне сидел; лицом я осунулся, похудел, пожелтел, — а все-таки далеко
не похож
был я на поэта, и в глазах моих все-таки
не было ничего великого, о чем так хлопотал когда-то добрый Николай Сергеич.
— Обещал, все обещал. Он ведь для того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он
не знает, что делает. Он, может
быть, как и венчаются-то,
не знает. И какой он муж! Смешно, право. А женится, так несчастлив
будет, попрекать начнет…
Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай
ничего. Что ж, коль он несчастлив
будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
— Он, может
быть, и совсем
не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего дня он писал, что если я
не дам ему слова прийти, то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною; а отец увезет его к невесте. И так просто, так натурально написал, как будто это и совсем
ничего… Что если он и вправду поехал к ней,Ваня?
Он
был не по летам наивен и почти
ничего не понимал из действительной жизни; впрочем, и в сорок лет
ничего бы, кажется, в ней
не узнал.
А впрочем, вы, кажется, и правы: я ведь
ничего не знаю в действительной жизни; так мне и Наташа говорит; это, впрочем, мне и все говорят; какой же я
буду писатель?
Он уважал ее и любил беспредельно, несмотря на то, что это
была женщина только добрая и
ничего больше
не умевшая, как только любить его, и ужасно досадовал на то, что она в свою очередь
была с ним, по простоте своей, даже иногда слишком и неосторожно наружу.
Она тотчас же угадает, что он виноват, но
не покажет и вида, никогда
не заговорит об этом первая,
ничего не выпытывает, напротив, тотчас же удвоит к нему свои ласки, станет нежнее, веселее, — и это
не была какая-нибудь игра или обдуманная хитрость с ее стороны.
Вещи продолжали продаваться, Наташа продала даже свои платья и стала искать работы; когда Алеша узнал об этом, отчаянию его
не было пределов: он проклинал себя, кричал, что сам себя презирает, а между тем
ничем не поправил дела.
—
Ничего не знаю, друг мой, даю тебе честное слово; с тобой я
был всегда откровенен. Впрочем, я вот что еще думаю: может
быть, он вовсе
не влюблен в падчерицу графини так сильно, как мы думаем. Так, увлечение…
И потому графиня, которая прежде
была против сватовства, страшно обрадовалась сегодня моему успеху у княгини, но это в сторону, а вот что главное: Катерину Федоровну я знал еще с прошлого года; но ведь я
был тогда еще мальчиком и
ничего не мог понимать, а потому
ничего и
не разглядел тогда в ней…
Не буду ничего говорить,
не буду хвалить ее, скажу только одно: она яркое исключение из всего круга.
— Ты как будто на него сердишься, Ваня? А какая, однако ж, я дурная, мнительная и какая тщеславная!
Не смейся; я ведь перед тобой
ничего не скрываю. Ах, Ваня, друг ты мой дорогой! Вот если я
буду опять несчастна, если опять горе придет, ведь уж ты, верно,
будешь здесь подле меня; один, может
быть, и
будешь! Чем заслужу я тебе за все!
Не проклинай меня никогда, Ваня!..
— Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но
ничего не могу теперь отвечать, а почему — долго рассказывать.
Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к тебе и приду много раз. Но вот в чем дело: ты со мной откровенен, а потому и я решаюсь спросить у тебя совета, тем более что ты в этих делах мастак.
Она тихо, все еще продолжая ходить, спросила, почему я так поздно? Я рассказал ей вкратце все мои похождения, но она меня почти и
не слушала. Заметно
было, что она чем-то очень озабочена. «Что нового?» — спросил я. «Нового
ничего», — отвечала она, но с таким видом, по которому я тотчас догадался, что новое у ней
есть и что она для того и ждала меня, чтоб рассказать это новое, но, по обыкновению своему, расскажет
не сейчас, а когда я
буду уходить. Так всегда у нас
было. Я уж применился к ней и ждал.
У меня
был большой медный чайник. Я уже давно употреблял его вместо самовара и кипятил в нем воду. Дрова у меня
были, дворник разом носил мне их дней на пять. Я затопил печь, сходил за водой и наставил чайник. На столе же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела на все с любопытством. Я спросил ее,
не хочет ли и она чего? Но она опять от меня отвернулась и
ничего не ответила.
Она, впрочем, мне почти что призналась в этом сама, говоря, что
не могла утерпеть, чтоб
не поделиться с ним такою радостью, но что Николай Сергеич стал, по ее собственному выражению, чернее тучи,
ничего не сказал, «все молчал, даже на вопросы мои
не отвечал», и вдруг после обеда собрался и
был таков.
—
Ничего не случилось! Все, все завтра узнаешь, а теперь я хочу
быть одна. Слышишь, Ваня: уходи сейчас. Мне так тяжело, так тяжело смотреть на тебя!
Нелли взглянула на меня и
ничего не отвечала. Она, очевидно, знала, с кем ушла ее мамаша и кто, вероятно,
был и ее отец. Ей
было тяжело даже и мне назвать его имя…
— Вот она: ни одним словом, ни одним намеком обо мне
не беспокоить Алешу ни сегодня, ни завтра. Ни одного упрека за то, что он забыл меня; ни одного наставления. Я именно хочу встретить его так, как будто
ничего между нами
не было, чтоб он и заметить
ничего не мог. Мне это надо. Дадите вы мне такое слово?
Вы бы, напротив, должны
были радоваться, а
не упрекать Алешу, потому что он,
не зная
ничего, исполнил все, что вы от него ожидали; может
быть, даже и больше.
— Довольно! — сказал князь, — надо кончить эту тяжелую сцену. Этот слепой и яростный порыв ревности вне всяких границ рисует ваш характер совершенно в новом для меня виде. Я предупрежден. Мы поторопились, действительно поторопились. Вы даже и
не замечаете, как оскорбили меня; для вас это
ничего. Поторопились… поторопились… конечно, слово мое должно
быть свято, но… я отец и желаю счастья моему сыну…
Наташа его
не останавливала, даже сама посоветовала ехать. Она ужасно боялась, что Алеша
будет теперь нарочно, через силу,просиживать у нее целые дни и наскучит ею. Она просила только, чтоб он от ее имени
ничего не говорил, и старалась повеселее улыбнуться ему на прощание. Он уже хотел
было выйти, но вдруг подошел к ней, взял ее за обе руки и сел подле нее. Он смотрел на нее с невыразимою нежностью.
Ведь вы сообразите только, что если
не будет того, что мне хочется, то все мое вдохновение пройдет, пропадет, улетучится, и вы
ничего не услышите; ну, а ведь вы здесь единственно для того, чтоб что-нибудь услышать.
Ведь вы от меня, в самой сущности дела,
ничего другого и
не ожидали, как бы я ни говорил с вами: с раздушенною ли вежливостью, или как теперь; следовательно, смысл все-таки
был бы тот же, как и теперь.
А между прочим, я хотел объяснить вам, что у меня именно
есть черта в характере, которую вы еще
не знали, — это ненависть ко всем этим пошлым,
ничего не стоящим наивностям и пасторалям, и одно из самых пикантных для меня наслаждений всегда
было прикинуться сначала самому на этот лад, войти в этот тон, обласкать, ободрить какого-нибудь вечно юного Шиллера и потом вдруг сразу огорошить его; вдруг поднять перед ним маску и из восторженного лица сделать ему гримасу, показать ему язык именно в ту минуту, когда он менее всего ожидает этого сюрприза.
Он из доброты своей души, созданной, кажется, из патоки, и оттого, что влюбился тогда в меня и сам же захвалил меня самому себе, — решился
ничему не верить и
не поверил; то
есть факту
не поверил и двенадцать лет стоял за меня горой до тех пор, пока до самого
не коснулось.
Заключу же так: вы меня обвиняете в пороке, разврате, безнравственности, а я, может
быть, только тем и виноват теперь, что откровеннеедругих и больше
ничего; что
не утаиваю того, что другие скрывают даже от самих себя, как сказал я прежде…
Она трепетно прижалась ко мне, как будто боялась чего-то, что-то заговорила, скоро, порывисто, как будто только и ждала меня, чтоб поскорей мне это рассказать. Но слова ее
были бессвязны и странны; я
ничего не понял, она
была в бреду.
— О дитя мое,
не плачьте… Это
ничего… Это нервы;
выпейте воды.
— Заговорила
было со мной о Наталье Николаевне, но я ей
ничего не могла сказать; она и перестала расспрашивать и все потом плакала, так и уснула в слезах.
Но назавтра же Нелли проснулась грустная и угрюмая, нехотя отвечала мне. Сама же
ничего со мной
не заговаривала, точно сердилась на меня. Я заметил только несколько взглядов ее, брошенных на меня вскользь, как бы украдкой; в этих взглядах
было много какой-то затаенной сердечной боли, но все-таки в них проглядывала нежность, которой
не было, когда она прямо глядела на меня. В этот-то день и происходила сцена при приеме лекарства с доктором; я
не знал, что подумать.
Она поссорилась даже раз с Александрой Семеновной, сказала ей, что
ничего не хочет от нее. Когда же я стал пенять ей, при Александре же Семеновне, она разгорячилась, отвечала с какой-то порывчатой, накопившейся злобой, но вдруг замолчала и ровно два дня ни одного слова
не говорила со мной,
не хотела принять ни одного лекарства, даже
не хотела
пить и
есть, и только старичок доктор сумел уговорить и усовестить ее.
— Ну, так пусть она отошлет свою служанку, а я ей
буду служить. Все
буду ей делать и
ничего с нее
не возьму; я любить ее
буду и кушанье
буду варить. Вы так и скажите ей сегодня.
Нелли
не дала ему договорить. Она снова начала плакать, снова упрашивать его, но
ничего не помогло. Старичок все более и более впадал в изумление и все более и более
ничего не понимал. Наконец Нелли бросила его, вскрикнула: «Ах, боже мой!» — и выбежала из комнаты. «Я
был болен весь этот день, — прибавил доктор, заключая свой рассказ, — и на ночь принял декокт…» [отвар (лат. decoctum)]
В смертельной тоске возвращался я к себе домой поздно вечером. Мне надо
было в этот вечер
быть у Наташи; она сама звала меня еще утром. Но я даже и
не ел ничего в этот день; мысль о Нелли возмущала всю мою душу. «Что же это такое? — думал я. — Неужели ж это такое мудреное следствие болезни? Уж
не сумасшедшая ли она или сходит с ума? Но, боже мой, где она теперь, где я сыщу ее!»
Выслушав, она тоже
ничего не сказала и о ней, но краска покрыла ее бледное лицо, и весь почти этот день она
была в особенном волнении.
Я
был так поражен, что долго
не мог
ничего сообразить.
— До сих пор я
не могла
быть у Наташи, — говорила мне Катя, подымаясь на лестницу. — Меня так шпионили, что ужас. Madame Albert [мадам Альбер (франц.)] я уговаривала целых две недели, наконец-то согласилась. А вы, а вы, Иван Петрович, ни разу ко мне
не зашли! Писать я вам тоже
не могла, да и охоты
не было, потому что письмом
ничего не разъяснишь. А как мне надо
было вас видеть… Боже мой, как у меня теперь сердце бьется…
А мамаша все сама с собой говорила и мне все говорила: «
Будь бедная, Нелли, и когда я умру,
не слушай никого и
ничего.
Дедушка
ничего не сказал, но повел меня на рынок и купил мне башмаки и велел тут же их надеть, а потом повел меня к себе, в Гороховую, а прежде зашел в лавочку и купил пирог и две конфетки, и когда мы пришли, сказал, чтоб я
ела пирог, и смотрел на меня, когда я
ела, а потом дал мне конфетки.
— Денег у нас уж
ничего больше
не было, я и стала ходить с капитаншей.
— Нелли только что заснула, бедняжка! — шепчет она мне поскорее, — ради бога,
не разбудите! Только уж очень она, голубушка, слаба. Боимся мы за нее. Доктор говорит, что это покамест
ничего. Да что от него путного-то добьешься, от вашегодоктора! И
не грех вам это, Иван Петрович? Ждали вас, ждали к обеду-то… ведь двое суток
не были!..
Тогда он
был совсем больной и почти
ничего уж
не понимал.
—
Ничего еще неизвестно, — отвечал он, соображая, — я покамест догадываюсь, размышляю, наблюдаю, но…
ничего неизвестно. Вообще выздоровление невозможно. Она умрет. Я им
не говорю, потому что вы так просили, но мне жаль, и я предложу завтра же консилиум. Может
быть, болезнь примет после консилиума другой оборот. Но мне очень жаль эту девочку, как дочь мою… Милая, милая девочка! И с таким игривым умом!
— Да
ничего не вышло. Надо
было доказательств, фактов, а их у меня
не было. Одно только он понял, что я все-таки могу сделать скандал. Конечно, он только скандала одного и боялся, тем более что здесь связи начал заводить. Ведь ты знаешь, что он женится?