Неточные совпадения
— И пошел. Хотел
было справиться,
не оставил ли покойник какого по себе добра, да толку
не добился. Я хозяину-то его говорю: «Я, мол, Филиппов отец»; а он мне говорит: «А я почем знаю? Да и сын твой
ничего, говорит,
не оставил; еще у меня в долгу». Ну, я и пошел.
Хотя для настоящего охотника дикая утка
не представляет
ничего особенно пленительного, но, за неименьем пока другой дичи (дело
было в начале сентября: вальдшнепы еще
не прилетали, а бегать по полям за куропатками мне надоело), я послушался моего охотника и отправился в Льгов.
Странный старичок говорил очень протяжно. Звук его голоса также изумил меня. В нем
не только
не слышалось
ничего дряхлого, — он
был удивительно сладок, молод и почти женски нежен.
— Живу, как Господь велит, — промолвил он наконец, — а чтобы, то
есть, промышлять — нет,
ничем не промышляю. Неразумен я больно, с мальства; работаю пока мочно, работник-то я плохой… где мне! Здоровья нет, и руки глупы. Ну, весной соловьев ловлю.
И в самом деле,
ничего съестного он в деревне
не нашел, водопой для лошадей
был плохой.
Невежда он
был круглый,
ничего не читал, да и на что художнику читать?
Никто
не знал, откуда он свалился к нам в уезд; поговаривали, что происходил он от однодворцев и состоял будто где-то прежде на службе, но
ничего положительного об этом
не знали; да и от кого
было и узнавать, —
не от него же самого:
не было человека более молчаливого и угрюмого.
Вел он себя
не то что скромно, — в нем вообще
не было ничего скромного, — но тихо; он жил, словно никого вокруг себя
не замечал, и решительно ни в ком
не нуждался.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой, как бы желая сказать: «куда ни шло!»
Ничего не могло
быть смешней его лица; как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки
не хотели подняться, а так и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
— В столице… ну, я
не знаю, что там в столице хорошего. Посмотрим, может
быть, оно и хорошо… А уж лучше деревни, кажется, и
быть ничего не может.
— Я
ничего не хочу, — продолжала она, всхлипывая и закрыв лицо обеими руками, — но каково же мне теперь в семье, каково же мне? и что же со мной
будет, что станется со мной, горемычной? За немилого выдадут сиротиночку… Бедная моя головушка!
— Нет, выпозвольте. Во-первых, я говорю по-французски
не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года провел за границей: в одном Берлине прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго
был влюблен в дочь германского профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало
быть, я вашего поля ягода; я
не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне
ничего.
Сама соседка
была злая баба, с постоянной хрипотой злобы в горле, притеснительное и сварливое существо; из дочерей одна — Вера,
ничем не отличалась от обыкновенных уездных барышень, другая — Софья, я в Софью влюбился.
Это
было существо доброе, умное, молчаливое, с теплым сердцем; но, бог знает отчего, от долгого ли житья в деревне, от других ли каких причин, у ней на дне души (если только
есть дно у души) таилась рана, или, лучше сказать, сочилась ранка, которую
ничем не можно
было излечить, да и назвать ее ни она
не умела, ни я
не мог.
Чертопханов дрожал, как в лихорадке; пот градом катился с его лица и, мешаясь со слезами, терялся в его усах. Он пожимал руки Лейбе, он умолял, он чуть
не целовал его… Он пришел в исступление. Жид попытался
было возражать, уверять, что ему никак невозможно отлучиться, что у него дела… Куда! Чертопханов и слышать
ничего не хотел. Нечего
было делать: согласился бедный Лейба.
Есть-то почитай что
не ем ничего, а вода — вон она в кружке-то: всегда стоит припасенная, чистая, ключевая вода.
— А что
будешь делать? Лгать
не хочу — сперва очень томно
было; а потом привыкла, обтерпелась —
ничего; иным еще хуже бывает.
— Этого, барин, тоже никак нельзя сказать:
не растолкуешь. Да и забывается оно потом. Придет, словно как тучка прольется, свежо так, хорошо станет, а что такое
было —
не поймешь! Только думается мне:
будь около меня люди —
ничего бы этого
не было и
ничего бы я
не чувствовала, окромя своего несчастья.
— Экая я! — проговорила вдруг Лукерья с неожиданной силой и, раскрыв широко глаза, постаралась смигнуть с них слезу. —
Не стыдно ли? Чего я? Давно этого со мной
не случалось… с самого того дня, как Поляков Вася у меня
был прошлой весной. Пока он со мной сидел да разговаривал — ну,
ничего; а как ушел он — поплакала я таки в одиночку! Откуда бралось!.. Да ведь у нашей сестры слезы некупленные. Барин, — прибавила Лукерья, — чай, у вас платочек
есть…
Не побрезгуйте, утрите мне глаза.
В тот же день, прежде чем отправиться на охоту,
был у меня разговор о Лукерье с хуторским десятским. Я узнал от него, что ее в деревне прозывали «Живые мощи», что, впрочем, от нее никакого
не видать беспокойства; ни ропота от нее
не слыхать, ни жалоб. «Сама
ничего не требует, а напротив — за все благодарна; тихоня, как
есть тихоня, так сказать надо. Богом убитая, — так заключил десятский, — стало
быть, за грехи; но мы в это
не входим. А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее
не осуждаем. Пущай ее!»
«Что, — пришло мне в голову, — скажет теперь Филофей: а ведь я
был прав! или что-нибудь в этом роде?» Но он
ничего не сказал. Потому и я
не почел за нужное упрекнуть его в неосторожности и, уложившись спать на сене, опять попытался заснуть.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое
было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я
ничего не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (
Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора,
ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше
ничего нет?
Анна Андреевна. Да, конечно… и об тебе
было, я
ничего этого
не отвергаю.
Мишка. Да для вас, дядюшка, еще
ничего не готово. Простова блюда вы
не будете кушать, а вот как барин ваш сядет за стол, так и вам того же кушанья отпустят.
Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьезно, что мне нужно
есть. Деньги сами собою… Он думает, что, как ему, мужику,
ничего, если
не поесть день, так и другим тоже. Вот новости!