Неточные совпадения
Но на вопрос: «В чем же состоит это новое слово»? — долгое время
ничего не отвечали, а потом сказали, что это новое слово
есть не что иное, как — что бы вы думали? — народность!
Если в отношении к Островскому до сих пор
не было сделано
ничего подобного, то нам остается только пожалеть об этом странном обстоятельстве и постараться поправить его, насколько хватит сил и уменья.
В-третьих, по согласию всех критиков, почти все характеры в пьесах Островского совершенно обыденны и
не выдаются
ничем особенным,
не возвышаются над пошлой средою, в которой они поставлены. Это ставится многими в вину автору на том основании, что такие лица, дескать, необходимо должны
быть бесцветными. Но другие справедливо находят и в этих будничных лицах очень яркие типические черты.
Тут, разумеется, хитрости особенной и
не может
быть, потому что и всякому дураку закон
не писан, а самодуру — и подавно, следовательно с ним
ничего не сообразишь, по выражению Устиньи Наумовны.
Надуть разом, с рывка, хотя бы и самым бессовестным образом, — это ему
ничего; но, думать, соображать, подготовлять обман долгое время, подводить всю эту механику — на такую хроническую бессовестность его
не станет, и
не станет вовсе
не потому, чтобы в нем мало
было бессовестности и лукавства, — то и другое находится в нем с избытком, — а просто потому, что он
не привык серьезно думать о чем-нибудь.
Во-первых, о ней до сих пор
не было говорено
ничего серьезного; во-вторых, краткие заметки, какие делались о ней мимоходом, постоянно обнаруживали какое-то странное понимание смысла пьесы; в-третьих, сама по себе комедия эта принадлежит к наиболее ярким и выдержанным произведениям Островского; в-четвертых,
не будучи играна на сцене, она менее популярна в публике, нежели другие его пьесы…
Невозможно и требовать от него практического протеста против всей окружающей его среды, против обычаев, установившихся веками, против понятий, которые, как святыня, внушались ему, когда он
был еще мальчишкой,
ничего не смыслившем…
Он видит перед собой своего хозяина-самодура, который
ничего не делает,
пьет,
ест и прохлаждается в свое удовольствие, ни от кого ругательств
не слышит, а, напротив, сам всех ругает невозбранно, — и в этом гаденьком лице он видит идеал счастия и высоты, достижимых для человека.
Тяжело проследить подобную карьеру; горько видеть такое искажение человеческой природы. Кажется,
ничего не может
быть хуже того дикого, неестественного развития, которое совершается в натурах, подобных Подхалюзину, вследствие тяготения над ними самодурства. Но в последующих комедиях Островского нам представляется новая сторона того же влияния, по своей мрачности и безобразию едва ли уступающая той, которая
была нами указана в прошедшей статье.
«У него такой отличный характер, что он вынесет безропотно всякое оскорбление,
будет любить самого недостойного человека», — вот похвала, выше которой самодур
ничего не знает.
Ничего этого
не признает Русаков, в качестве самодура, и твердит свое: «Все зло на свете от необузданности; мы, бывало, страх имели и старших уважали, так и лучше
было… бить некому нынешних молодых людей, а то-то надо бы; палка-то по них плачет».
Жила бы себе спокойно и ровно по плану, раз навсегда начертанному Русаковым, и
ничто бы, кажется,
не должно
было увлекать и совращать с правого пути это совершенное, кроткое создание, эту голубку безответную.
Будь это люди нормальные, с свободной волей и хоть с некоторой энергией, —
ничто не могло бы разлучить их, или по крайней мере разлука эта
не обошлась бы без тяжелой и страшной борьбы.
Человеку с малых лет внушают, что он сам по себе —
ничто, что он
есть некоторым образом только орудие чьей-то чужой воли и что вследствие того он должен
не рассуждать, а только слушаться, слушаться и покоряться.
Охотников, правда, бесчисленное множество, да
не у всякого
есть такая выдержка, какая; напр.,
была у Павла Ивановича Чичикова — а без выдержки тут
ничего не добьешься…
Таким образом, вопрос о законности ставится здесь с бесстыдною прямотою: закон
есть не что иное, как воля самодура, и все должны ей подчиняться, а он
не должен стесняться
ничем…
Хоть день, да мой, думаю, — а там что
будет, то
будет,
ничего я и знать
не хочу»…
Если же в ком и после самодурной дрессировки еще останется какое-нибудь чувство личной самостоятельности и ум сохранит еще способность к составлению собственных суждений, то для этой личности и ума готов торный путь: самодурство, как мы убедились, по самому существу своему, тупоумно и невежественно, следовательно
ничего не может
быть легче, как надуть любого самодура.
Наконец надо и то рассуждать: самодур, по общему сознанию и по его собственному убеждению,
есть начало, центр и глава всего, что вокруг него делается; значит, хоть бы он собственно сам и
ничего не делал, но зато деятельность других принадлежит ему.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое
было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я
ничего не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (
Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора,
ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше
ничего нет?
Анна Андреевна. Да, конечно… и об тебе
было, я
ничего этого
не отвергаю.
Мишка. Да для вас, дядюшка, еще
ничего не готово. Простова блюда вы
не будете кушать, а вот как барин ваш сядет за стол, так и вам того же кушанья отпустят.
Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьезно, что мне нужно
есть. Деньги сами собою… Он думает, что, как ему, мужику,
ничего, если
не поесть день, так и другим тоже. Вот новости!