Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть.
Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково
это?
"Было чего испугаться глуповцам, — говорит по
этому случаю летописец, — стоит
перед ними человек роста невеликого, из себя не дородный, слов не говорит, а только криком кричит".
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но и собаки спали, он вышел, крадучись, на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал, что
этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что
перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
И, сказав
это, вывел Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла она
перед ними, та же немытая, нечесаная, как прежде была; стояла, и хмельная улыбка бродила по лицу ее. И стала им
эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.
Этого мало: в первый же праздничный день он собрал генеральную сходку глуповцев и
перед нею формальным образом подтвердил свои взгляды на администрацию.
Вереницею прошли
перед ним: и Клементий, и Великанов, и Ламврокакис, и Баклан, и маркиз де Санглот, и Фердыщенко, но что делали
эти люди, о чем они думали, какие задачи преследовали — вот этого-то именно и нельзя было определить ни под каким видом.
Ему было ясно одно: что
перед глазами его дремучий лес и что следует с
этим лесом распорядиться.
Сверх того, он уже потому чувствовал себя беззащитным
перед демагогами, что последние, так сказать, считали его своим созданием и в
этом смысле действовали до крайности ловко.
Поэтому почти наверное можно утверждать, что он любил амуры для амуров и был ценителем женских атуров [Ату́ры (франц.) — всевозможные украшения женского наряда.] просто, без всяких политических целей; выдумал же
эти последние лишь для ограждения себя
перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки не упускало от времени до времени спрашивать: не пора ли начать войну?
Минуты
этой задумчивости были самыми тяжелыми для глуповцев. Как оцепенелые застывали они
перед ним, не будучи в силах оторвать глаза от его светлого, как сталь, взора. Какая-то неисповедимая тайна скрывалась в
этом взоре, и тайна
эта тяжелым, почти свинцовым пологом нависла над целым городом.
К сожалению, летописцы не предвидели страшного распространения
этого зла в будущем, а потому, не обращая должного внимания на происходившие
перед ними факты, заносили их в свои тетрадки с прискорбною краткостью.
В
эту самую минуту
перед ним явилась маска и положила ему на плечо свою руку.
Разумеется, взятые абсолютно, оба
эти сравнения одинаково нелепы, однако нельзя не сознаться, что в истории действительно встречаются по местам словно провалы,
перед которыми мысль человеческая останавливается не без недоумения.
Понятно, как должен был огорчиться бригадир, сведавши об таких похвальных словах. Но так как
это было время либеральное и в публике ходили толки о пользе выборного начала, то распорядиться своею единоличною властию старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце изложил
перед ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников.
По принятому обыкновению, он сделал рекомендательные визиты к городским властям и прочим знатным обоего пола особам и при
этом развил
перед ними свою программу.
А вор-новотор
этим временем дошел до самого князя, снял
перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные слова на ухо говорить. Долго они шептались, а про что — не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит,
это,
перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой, то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
Скорым шагом удалялся он прочь от города, а за ним, понурив головы и едва поспевая, следовали обыватели. Наконец к вечеру он пришел.
Перед глазами его расстилалась совершенно ровная низина, на поверхности которой не замечалось ни одного бугорка, ни одной впадины. Куда ни обрати взоры — везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать до бесконечности.
Это был тоже бред, но бред точь-в-точь совпадавший с тем бредом, который гнездился в его голове…
В речи, сказанной по
этому поводу, он довольно подробно развил
перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в словах его было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.
Историю
этих ошеломлений летописец раскрывает
перед нами с тою безыскусственностью и правдою, которыми всегда отличаются рассказы бытописателей-архивариусов.
Левин, которого давно занимала мысль о том, чтобы помирить братьев хотя
перед смертью, писал брату Сергею Ивановичу и, получив от него ответ, прочел
это письмо больному. Сергей Иванович писал, что не может сам приехать, но в трогательных выражениях просил прощения у брата.
—
Это помещение для доктора и аптеки, — отвечал Вронский, увидав подходившего к нему в коротком пальто архитектора, и, извинившись
перед дамами, пошел ему навстречу.
— Да
это газеты все одно говорят, — сказал князь. —
Это правда. Да уж так-то всё одно, что точно лягушки
перед грозой. Из-за них и не слыхать ничего.
Когда он
передал Кити совет Степана Аркадьича ехать за границу, он очень удивился, что она не соглашалась на
это, а имела насчет их будущей жизни какие-то свои определенные требования.
День скачек был очень занятой день для Алексея Александровича; но, с утра еще сделав себе расписанье дня, он решил, что тотчас после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь Двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он решил себе бывать у нее в неделю раз для приличия. Кроме того, в
этот день ему нужно было
передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
Расспросив подробности, которые знала княгиня о просившемся молодом человеке, Сергей Иванович, пройдя в первый класс, написал записку к тому, от кого
это зависело, и
передал княгине.
— Но человек может чувствовать себя неспособным иногда подняться на
эту высоту, — сказал Степан Аркадьич, чувствуя, что он кривит душою, признавая религиозную высоту, но вместе с тем не решаясь признаться в своем свободомыслии
перед особой, которая одним словом Поморскому может доставить ему желаемое место.
Несмотря на то, что Степан Аркадьич был кругом виноват
перед женой и сам чувствовал
это, почти все в доме, даже нянюшка, главный друг Дарьи Александровны, были на его стороне.
Как всегда, у него за время его уединения набралось пропасть мыслей и чувств, которых он не мог
передать окружающим, и теперь он изливал в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он читал, и в особенности идею своего сочинения, основу которого, хотя он сам не замечал
этого, составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве.
— Я только бы одно условие поставил, — продолжал князь. — Alphonse Karr прекрасно
это писал
перед войной с Пруссией. «Вы считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну, — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!»
—
Передайте вашей жене, что я люблю ее как прежде, и что если она не может простить мне мое положение, то я желаю ей никогда не прощать меня. Чтобы простить, надо пережить то, что я пережила, а от
этого избави ее Бог.
«Нужно физическое движенье, а то мой характер решительно портится», подумал он и решился косить, как ни неловко
это будет ему
перед братом и народом.
Метров
передал известные ему из верного источника слова, будто бы сказанные по
этому случаю Государем и одним из министров.
— Нет, как же! — со сдержанным бешенством говорил Левин. — И
эти дурацкие открытые жилеты! Невозможно! — говорил он, глядя на измятый
перед своей рубашки. — И что, как вещи увезли уже на железную дорогу! — вскрикнул он с отчаянием.
Весь день
этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее два часа, Анна провела в сомнениях о том, всё ли кончено или есть надежда примирения и надо ли ей сейчас уехать или еще раз увидать его. Она ждала его целый день и вечером, уходя в свою комнату, приказав
передать ему, что у нее голова болит, загадала себе: «если он придет, несмотря на слова горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, всё конечно, и тогда я решу, что мне делать!..»
— Вы знаете, граф Вронский, известный… едет с
этим поездом, — сказала княгиня с торжествующею и многозначительною улыбкой, когда он опять нашел ее и
передал ей записку.
И Левину и молодому малому сзади его
эти перемены движений были трудны. Они оба, наладив одно напряженное движение, находились в азарте работы и не в силах были изменять движение и в то же время наблюдать, что было
перед ними.
—
Это как есть, — отвечал приказчик,
передавая ему вожжи и застегивая кожаный фартук. — А с покупочкой, Михаил Игнатьич?
Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и людей подобных мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум —
это другое дело), и которые никогда ни
перед кем не подличали, никогда ни в ком не нуждались, как жили мой отец, мой дед.
Узнав все
эти подробности, княгиня не нашла ничего предосудительного в сближении своей дочери с Варенькой, тем более что Варенька имела манеры и воспитание самые хорошие: отлично говорила по-французски и по-английски, а главное —
передала от г-жи Шталь сожаление, что она по болезни лишена удовольствия познакомиться с княгиней.
Алексей Александрович откашлялся и, не глядя на своего противника, но избрав, как он
это всегда делал при произнесении речей, первое сидевшее
перед ним лицо — маленького, смирного старичка, не имевшего никогда никакого мнения в комиссии, начал излагать свои соображения.
И, делая
это, он всё рассматривал и наблюдал, что открывалось
перед ним; то он срывал кочеток, съедал его или угощал Левина, то отбрасывал носком косы ветку, то оглядывал гнездышко перепелиное, с которого из-под самой косы вылетала самка, то ловил козюлю, попавшуюся на пути, и, как вилкой подняв ее косой, показывал Левину и отбрасывал.
Степан Аркадьич
передал назад письмо и с тем же недоумением продолжал смотреть на зятя, не зная, что сказать. Молчание
это было им обоим так неловко, что в губах Степана Аркадьича произошло болезненное содрогание в то время, как он молчал, не спуская глаз с лица Каренина.
«Да нынче что? Четвертый абонемент… Егор с женою там и мать, вероятно.
Это значит — весь Петербург там. Теперь она вошла, сняла шубку и вышла на свет. Тушкевич, Яшвин, княжна Варвара… — представлял он себе — Что ж я-то? Или я боюсь или
передал покровительство над ней Тушкевичу? Как ни смотри — глупо, глупо… И зачем она ставит меня в
это положение?» сказал он, махнув рукой.
Он не думал, чтобы картина его была лучше всех Рафаелевых, но он знал, что того, что он хотел
передать и
передал в
этой картине, никто никогда не
передавал.
— Нет, я и сама не успею, — сказала она и тотчас же подумала: «стало быть, можно было устроиться так, чтобы сделать, как я хотела». — Нет, как ты хотел, так и делай. Иди в столовую, я сейчас приду, только отобрать
эти ненужные вещи, — сказала она,
передавая на руку Аннушки, на которой уже лежала гора тряпок, еще что-то.
И тут же в его голове мелькнула мысль о том, что ему только что говорил Серпуховской и что он сам утром думал — что лучше не связывать себя, — и он знал, что
эту мысль он не может
передать ей.
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только
это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она
перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать
перед смертью?
Он стал на колени возле кровати, приподнял ее голову с подушки и прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто в
этом поцелуе хотела
передать ему свою душу…
Мне пришло на мысль окрестить ее
перед смертию; я ей
это предложил; она посмотрела на меня в нерешимости и долго не могла слова вымолвить; наконец отвечала, что она умрет в той вере, в какой родилась.