Неточные совпадения
— Все
это вздор
перед вечностью, — говорил он товарищам, указывавшим ему на худой сапог или лопнувший под мышкою сюртук.
Это было за семь лет
перед тем, как мы встретились с Юстином Помадою под частоколом бахаревского сада.
— Да. Ну-с шубку-то, шубку-то, да и выйдите, побудьте где-нибудь, пока лошадь заложат. А лампадочку-то
перед иконами поправьте:
это очень хорошо.
Народ
это очень чувствовал и не только ходил без шапок
перед Масленниковыми хоромами, но и гордился им.
Иногда ей бывало жалко Женни и вообще даже жалко всего
этого простенького мирка; но что же был
этот мирок
перед миром, который где-то носился
перед нею, мир обаятельный, свободный и правдивый?
— Что ж
это такое? — спросил Вязмитинов, безучастно глядя на положенное
перед ним письмо.
— Мой муж… я его не осуждаю и не желаю ему вредить ни в чьем мнении, но он подлец, я
это всегда скажу… я
это скажу всем,
перед целым светом. Он, может быть, и хороший человек, но он подлец… И нигде нет защиты! нигде нет защиты!
— Бедный Дмитрий Петрович! — говорил Помада, ходя с Лизою
перед ужином по палисаднику. — Каково ему
это выносить! Каково
это выносить, Лизавета Егоровна! Скандал! срам! сплетни! Жена родная, жена жалуется! Каково! ведь
это надо иметь медный лоб, чтобы еще жить на свете.
— Все
это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент
перед окном, у которого работала Лиза, —
эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались; только всего и было.
По целым часам он стоял
перед «Снятием со креста», вглядываясь в каждую черту гениальной картины, а Роберт Блюм тихим, симпатичным голосом рассказывал ему историю
этой картины и рядом с нею историю самого гениального Рубенса, его безалаберность, пьянство, его унижение и возвышение. Ребенок стоит, пораженный величием общей картины кельнского Дома, а Роберт Блюм опять говорит ему хватающие за душу речи по поводу недоконченного собора.
Араповские стремления были нежнейшая сантиментальность
перед тем, чего желал Бычков.
Этот брал шире...
Кроме того,
этот маленький зверек обладал непомерным самолюбием. Он никогда не занимался обыкновенными, недальновидными людьми и предоставлял им полное право верить в маркизин ум, предполагать в ней обширные способности и даже благоговеть
перед ее фразами. Но зато он вволю потешался над людьми умными.
— Вздор! Нет, покорно вас благодарю. Когда гибнет дело, так хорошо начатое, так
это не вздор. По крайней мере для меня
это не вздор. Я положительно уверен, что
это какой-нибудь негодяй нарочно подстраивает. Помилуйте, — продолжал он, вставая, — сегодня еще
перед утром зашел, как нарочно, и все три были здоровехоньки, а теперь вдруг приходит и говорит: «пуздыхалы воны».
А в
эту ночь была еще сходка, после которой,
перед утром дня, назначенного для допроса Розанова, было арестовано несколько студентов.
Все
это слабо освещалось одною стеариновою свечкою, стоявшею
перед литографическим камнем, за которым на корточках сидел Персиянцев. При
этом слабом освещении, совершенно исчезавшем на темных стенах погреба и только с грехом пополам озарявшем камень и работника, молодой энтузиаст как нельзя более напоминал собою швабского поэта, обращенного хитростью Ураки в мопса и обязанного кипятить горшок у ведьмы до тех пор, пока его не размопсит совершенно непорочная девица.
— Так-с; они ни больше ни меньше, как выдали студента Богатырева, которого увезли в Петербург в крепость;
передавали все, что слышали на сходках и в домах, и, наконец, Розанов украл, да-с, украл у меня вещи, которые, вероятно, сведут меня, Персиянцева и еще кого-нибудь в каторжную работу. Но тут дело не о нас. Мы люди, давно обреченные на гибель, а он убил
этим все дело.
После смиренства, налегшего на
этот кружок с арестом кроткого Персиянцева, взявшего на себя грехи сумасбродства своего кружка, и несколько скандального возвращения Сережи Богатырева из рязанской деревни,
перед Лизою как-то вдруг обнажилась вся комическая сторона
этого дела.
Розанов — вспомнил Нечаев, но
это опять не подходило: там теснота и дети, да и снова Ольга Александровна может сразу выкинуть колено, которое развернет
перед чужими людьми то, что Розанов всегда старался тщательно скрывать и маскировать.
Это было за два месяца
перед тем, как Полинька сделалась матерью.
Подруга Бычкова была вдвое его моложе: ей было лет девятнадцать.
Это была простенькая, миловидная и добродушная московская швейка, благоговеющая
перед его непонятными словами и не умеющая никак определить себе своего положения. Ее все звали просто Стешей, как звали ее, когда она училась в магазине.
— Ну! — отозвался Розанов и, взглянув на Помаду, который стоял
перед ним с фуражкой в руке и с чемоданчиком под мышкой, спросил: — куда
это ты?
Прошла минута, две, пять, Розанов с Лизою перешепнулись и послали Помаду нанять первый экипаж, как в
это же мгновение сияющий голиаф поставил
перед Полинькой ребенка, опять высоко подняв локоть, сорвал с себя шляпу, опять сказал с насмешливою важностью: «же ву салю, мадам» и, закрутив ус, пошел по дорожке.
— Отчего же-с: что вы любили когда-то свою жену и что любите, может быть, ребенка —
это еще не велика заслуга
перед человечеством. Вы себя в них любите.
В
этих ночных беседах ни она, ни он никогда не говорили о своем будущем, но незаметно для них самих самым тщательным образом рассказали друг другу свое прошедшее.
Перед Розановым все более и более раскрывалась нежная душа Полиньки, а в Полиньке укреплялось сожаление к доктору.
Давно они склонялись на сторону разъединения
этой смешной и жалкой пары, но еще останавливались
перед вопросом о девочке, которую Розанов, как отец, имел право требовать.
В последнюю ночь, проведенную Розановым в своей московской квартире, Ольга Александровна два раза приходила в комнату искать зажигательных спичек. Он видел
это и продолжал читать.
Перед утром она пришла взять свой платок, который будто забыла на том диване, где спал Розанов, но он не видал и не слыхал.
Пуще всего Ольге Сергеевне понравилось
это новое открытие, что она несет за дочерей ответственность
перед обществом: так она и стала смотреть на себя, как на лицо весьма ответственное.
—
Это ничего, maman: я уеду и буду жить честно; вы не будете краснеть за меня ни
перед кем.
Это была красивая грациозная крошка, и
перед нею стояла куча всякого народа и особенно женщин.
— Иная, батюшка, и при отце с матерью живет, да ведет себя так, что за стыд головушка гинет, а другая и сама по себе, да чиста и
перед людьми и
перед Господом. На
это взирать нечего. К чистому поганое не пристанет.
— А нет, Анна Львовна,
этого нельзя говорить, — снисходительно заметил Белоярцев. —
Это только так кажется, а в существе
это и есть тот тонкий путь, которым разврат вводится в человеческое общество. Я вам подаю бурнус, я вам поднимаю платок, я
перед вами растворяю двери, потому что
это ничего не стоит, потому что
это и вам самим легко было бы сделать без моей помощи.
Не спал в
этом доме еще Белоярцев. Он проходил по своей комнате целую ночь в сильной тревоге. То он брал в руки один готовый слепок, то другой, потом опять он бросал их и тоже только
перед утром совсем одетый упал на диван, не зная, как вести себя завтра.
Авторитет Белоярцева в Доме рос и креп, как сказочный богатырь, не по дням, а по часам.
Этого авторитета не признавали только Райнер и Лиза, видевшие Белоярцева насквозь, но они молчали, а он
перед ними до поры до времени тоже помалчивал.
Лиза узнала об
этом решении в тот же вечер и объявила, что она очень рада никому не мешать пресмыкаться
перед кем угодно, даже
перед Белоярцевым.
— Да кто лечит? Сулима наш прописывает. Вот сейчас
перед вашим приходом чуть с ним не подралась: рецепт прописал, да смотрю, свои осматки с ног скидает, а его новые сапожки надевает. Вам, говорит, пока вы больны, выходить некуда. А он молчит. Ну что же
это такое: последние сапожонки, и то у живого еще с ног волокут! Ведь
это ж аспиды, а не люди.
— Прощай! Вот
это письмо
передай, только не по почте. Я не знаю адреса, а Красин его знает.
Передай и оставайся.
— Я тоже имею
это намерение, — оказал он, остановясь
перед Райнером, и начал качаться на своих высоких каблуках. — Но, вы знаете, в польской организации можно знать очень многих ниже себя, а старше себя только того, от кого вы получили свою номинацию, а я еще не имею номинации. То есть я мог бы ее иметь, но она мне пока еще не нужна.
В
эту минуту облачное небо как бы нарочно прорвалось в одном месте, и бледная луна, глянув в
эту прореху, осветила пожелтевшую поляну, стоящие на ней два стога и
перед одним из них черную, чудовищную фигуру старого зубра.
Евгения Петровна отделила прядь наполовину седых волос Лизы и перевесила их через свою ладонь у нее
перед глазами. Лиза забрала пальцем
эти волосы и небрежно откинула их за ухо.
— Люди
перед смертью бывают слабы, — начала она едва слышно, оставшись с Лобачевским. — Физические муки могут заставить человека сказать то, чего он никогда не думал; могут заставить его сделать то, чего бы он не хотел. Я желаю одного, чтобы
этого не случилось со мною… но если мои мучения будут очень сильны…
Весь
этот день она провела в сильном жару, и нервное раздражение ее достигало крайних пределов: она вздрагивала при малейшем шорохе, но старалась владеть собою. Амигдалина она не хотела принимать и пила только ради слез и просьб падавшей
перед нею на колени старухи.
Кроме обыкновенных посетителей
этого дома, мы встречаем здесь множество гостей, вовсе нам не знакомых, и несколько таких лиц, которые едва мелькнули
перед читателем в самом начале романа и которых читатель имел полное право позабыть до сих пор.
— Смею вас уверить, ваше превосходительство, что все
это чистейший вздор, — распинался
перед Меревою статский генерал, стараясь ее всячески урезонить.