Неточные совпадения
Сыщица сделала угощение для тетки и, напоив Маслову, предложила ей поступить в хорошее, лучшее в городе заведение, выставляя
перед ней все выгоды и преимущества
этого положения.
Сначала Нехлюдов не мог устоять против соблазна, потом, чувствуя себя виноватым
перед нею, он не мог разорвать
эту связь без ее согласия.
«И извозчики знают о моих отношениях к Корчагиным», подумал Нехлюдов, и нерешенный вопрос, занимавший его постоянно в последнее время: следует или не следует жениться на Корчагиной, стал
перед ним, и он, как в большинстве вопросов, представлявшихся ему в
это время, никак, ни в ту ни в другую сторону, не мог решить его.
В пользу женитьбы вообще было, во-первых, то, что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой жизни, давала возможность нравственной жизни; во-вторых, и главное, то, что Нехлюдов надеялся, что семья, дети дадут смысл его теперь бессодержательной жизни.
Это было за женитьбу вообще. Против же женитьбы вообще было, во-первых, общий всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во-вторых, бессознательный страх
перед таинственным существом женщины.
«Ничто так не поддерживает, как обливание водою и гимнастика», подумал он, ощупывая левой рукой с золотым кольцом на безымяннике напруженный бисепс правой. Ему оставалось еще сделать мулинэ (он всегда делал
эти два движения
перед долгим сидением заседания), когда дверь дрогнула. Кто-то хотел отворить ее. Председатель поспешно положил гири на место и отворил дверь.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость будет удовлетворена. Один Нехлюдов не испытывал
этого чувства: он весь был поглощен ужасом
перед тем, что могла сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
— В
этом признаю. Только я думала, как мне сказали, что они сонные, что от них ничего не будет. Не думала и не хотела.
Перед Богом говорю — не хотела, — сказала она.
В промежутке между ранней и поздней обедней Нехлюдов вышел из церкви. Народ расступался
перед ним и кланялся. Кто узнавал его, кто спрашивал: «чей
это?» На паперти он остановился. Нищие обступили его, он роздал ту мелочь, которая была в кошельке, и спустился со ступеней крыльца.
Так прошел весь вечер, и наступила ночь. Доктор ушел спать. Тетушки улеглись. Нехлюдов знал, что Матрена Павловна теперь в спальне у теток и Катюша в девичьей — одна. Он опять вышел на крыльцо. На дворе было темно, сыро, тепло, и тот белый туман, который весной сгоняет последний снег или распространяется от тающего последнего снега, наполнял весь воздух. С реки, которая была в ста шагах под кручью
перед домом, слышны были странные звуки:
это ломался лед.
Но вот теперь
эта удивительная случайность напомнила ему всё и требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно жить
эти десять лет с таким грехом на совести. Но он еще далек был от такого признания и теперь думал только о том, как бы сейчас не узналось всё, и она или ее защитник не рассказали всего и не осрамили бы его
перед всеми.
В зале были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду
перед решеткой.
Это, как он потом узнал, была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором жила Маслова.
— Вы видите
перед собой, господа присяжные заседатели, характерное, если можно так выразиться, преступление конца века, носящее на себе, так сказать, специфические черты того печального явления разложения, которому подвергаются в наше время те элементы нашего общества, которые находятся под особенно, так сказать, жгучими лучами
этого процесса…
Страх
перед позором, которым он покрыл бы себя, если бы все здесь, в зале суда, узнали его поступок, заглушал происходившую в нем внутреннюю работу. Страх
этот в
это первое время был сильнее всего.
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист,
передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти, и, не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один за другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел к
этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
«Plutôt une affaire d’amour sale», [Скорее дело, в котором замешана грязная любовь, — непереводимый каламбур.] хотела сказать и не сказала Мисси, глядя
перед собой с совершенно другим, потухшим лицом, чем то, с каким она смотрела на него, но она не сказала даже Катерине Алексеевне
этого каламбура дурного тона, а сказала только.
Он остановился, сложил руки
перед грудью, как он делал
это, когда был маленький, поднял глаза кверху и проговорил, обращаясь к кому-то...
И он вспомнил свое вчерашнее намерение всё сказать ее мужу, покаяться
перед ним и выразить готовность на всякое удовлетворение. Но нынче утром
это показалось ему не так легко, как вчера. «И потом зачем делать несчастным человека, если он не знает? Если он спросит, да, я скажу ему. Но нарочно итти говорить ему? Нет,
это ненужно».
Удивительное дело: с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен он сам себе, с тех пор другие перестали быть противными ему; напротив, он чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство. Ему хотелось покаяться и
перед Корнеем, но вид Корнея был так внушительно-почтителен, что он не решился
этого сделать.
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило
перед ним. — Они опасные, а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые, зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был
этот мальчик самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в
этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Нехлюдов думал всё
это, уже не слушая того, что происходило
перед ним. И сам ужасался на то, что ему открывалось. Он удивлялся, как мог он не видеть
этого прежде, как могли другие не видеть
этого.
Особенная
эта служба состояла в том, что священник, став
перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом и черными руками) того самого Бога, которого он ел, освещенным десятком восковых свечей, начал странным и фальшивым голосом не то петь, не то говорить следующие слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к Тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия Тя, всех, Иисусе, святых Твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
Всё было странно Нехлюдову, и страннее всего то, что ему приходилось благодарить и чувствовать себя обязанным
перед смотрителем и старшим надзирателем,
перед людьми, делавшими все те жестокие дела, которые делались в
этом доме.
В первую минуту она соединила теперь сидящего
перед ней человека с тем юношей, которого она когда-то любила, но потом, увидав, что
это слишком больно, она перестала соединять его с тем.
И такой взгляд на свою жизнь и свое место в мире составился у Масловой. Она была проститутка, приговоренная к каторге, и, несмотря на
это, она составила себе такое мировоззрение, при котором могла одобрить себя и даже гордиться
перед людьми своим положением.
В приемной помощник
передал Нехлюдову готовое прошение и на вопрос о гонораре сказал, что Анатолий Петрович назначил 1000 рублей, объяснив при
этом, что собственно таких дел Анатолий Петрович не берет, но делает
это для него.
— Беспременно скажи про нас, — говорила ей старуха Меньшова, в то время как Маслова оправляла косынку
перед зepкалом с облезшей наполовину ртутью, — не мы зажгли, а он сам, злодей, и работник видел; он души не убьет. Ты скажи ему, чтобы он Митрия вызвал. Митрий всё ему выложит, как на ладонке; а то что ж
это, заперли в зàмок, а мы и духом не слыхали, а он, злодей, царствует с чужой женой, в кабаке сидит.
— Я чувствую, что я
перед Богом должен сделать
это.
Нехлюдов был удивлен, каким образом надзиратель, приставленный к политическим,
передает записки, и в самом остроге, почти на виду у всех; он не знал еще тогда, что
это был и надзиратель и шпион, но взял записку и, выходя из тюрьмы, прочел ее. В записке было написано карандашом бойким почерком, без еров, следующее...
Это было
перед масленицей, в глуши, верст за шестьдесят от железной дороги.
— Что ж,
это можно, — сказал смотритель. — Ну, ты чего, — обратился он к девочке пяти или шести лет, пришедшей в комнату, и, поворотив голову так, чтобы не спускать глаз с Нехлюдова, направлявшейся к отцу. — Вот и упадешь, — сказал смотритель, улыбаясь на то, как девочка, не глядя
перед собой, зацепилась зa коврик и подбежала к отцу.
Проходя назад по широкому коридору (было время обеда, и камеры были отперты) между одетыми в светло-желтые халаты, короткие, широкие штаны и коты людьми, жадно смотревшими на него, Нехлюдов испытывал странные чувства — и сострадания к тем людям, которые сидели, и ужаса и недоумения
перед теми, кто посадили и держат их тут, и почему-то стыда за себя, за то, что он спокойно рассматривает
это.
Потом — истинно ли ты
перед своей совестью поступаешь так, как ты поступаешь, или делаешь
это для людей, для того, чтобы похвалиться
перед ними?» спрашивал себя Нехлюдов и не мог не признаться, что то, что будут говорить о нем люди, имело влияние на его решение.
После обеда Нехлюдов с усилием усадил приказчика и, для того, чтобы проверить себя и вместе с тем высказать кому-нибудь то, что его так занимало,
передал ему свой проект отдачи земли крестьянам и спрашивал его мнение об
этом.
«И как они все уверены, и те, которые работают, так же как и те, которые заставляют их работать, что
это так и должно быть, что в то время, как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу, и дети их в скуфеечках
перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить
этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку, одному из тех самых, которые разоряют и грабят их», думал Нехлюдов, глядя на
этот дом.
— Я близко стою к одной из них, к Масловой, — сказал Нехлюдов, — и вот желал бы видеть ее: я еду в Петербург для подачи кассационной жалобы по ее делу. И хотел
передать вот
это.
Это только фотографическая карточка, — сказал Нехлюдов, вынимая из кармана конверт.
Другая записка была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта Богатырева, которого Нехлюдов просил лично
передать приготовленное им прошение от имени сектантов государю. Богатырев своим крупным, решительным почерком писал, что прошение он, как обещал, подаст прямо в руки государю, но что ему пришла мысль: не лучше ли Нехлюдову прежде съездить к тому лицу, от которого зависит
это дело, и попросить его.
Он нахмурился и, желая переменить разговор, начал говорить о Шустовой, содержавшейся в крепости и выпущенной по ее ходатайству. Он поблагодарил за ходатайство
перед мужем и хотел сказать о том, как ужасно думать, что женщина
эта и вся семья ее страдали только потому, что никто не напомнил о них, но она не дала ему договорить и сама выразила свое негодование.
— Ах, тетя, не мешайте… — и она не переставая тянула себя за прядь волос и всё оглядывалась. — И вдруг, представьте себе, на другой день узнаю — мне перестукиванием
передают — , что Митин взят. Ну, думаю, я выдала. И так
это меня стало мучать, так стало мучать, что я чуть с ума не сошла.
Нехлюдов уехал бы в тот же день вечером, но он обещал Mariette быть у нее в театре, и хотя он знал, что
этого не надо было делать, он всё-таки, кривя
перед самим собой душой, поехал, считая себя обязанным данным словом.
— Отвратительна животность зверя в человеке, — думал он, — но когда она в чистом виде, ты с высоты своей духовной жизни видишь и презираешь ее, пал ли или устоял, ты остаешься тем, чем был; но когда
это же животное скрывается под мнимо-эстетической, поэтической оболочкой и требует
перед собой преклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в него, не различая уже хорошего от дурного.
Эти так называемые испорченные, преступные, ненормальные типы были, по мнению Нехлюдова, не что иное, как такие же люди, как и те,
перед которыми общество виновато более, чем они
перед обществом, но
перед которыми общество виновато не непосредственно
перед ними самими теперь, а в прежнее время виновато прежде еще
перед их родителями и предками.
С тех пор они оба развратились: он — военной службой, дурной жизнью, она — замужеством с человеком, которого она полюбила чувственно, но который не только не любил всего того, что было когда-то для нее с Дмитрием самым святым и дорогим, но даже не понимал, что
это такое, и приписывал все те стремления к нравственному совершенствованию и служению людям, которыми она жила когда-то, одному, понятному ему, увлечению самолюбием, желанием выказаться
перед людьми.
— Да. Я полагаю, что все мы, поставленные в известное положение, должны нести те обязанности, которые вытекают из
этого положения, должны поддерживать те условия быта, в которых мы родились и унаследовали от наших предков и которые должны
передать нашим потомкам.
Работа
эта шла внутри острога, снаружи же, у ворот, стоял, как обыкновенно, часовой с ружьем, десятка два ломовых под вещи арестантов и под слабых и у угла кучка родных и друзей, дожидающихся выхода арестантов, чтобы увидать и, если можно, поговорить и
передать кое-что отправляемым. К
этой кучке присоединился и Нехлюдов.
Он знал еще твердо и несомненно, узнав
это прямо от Бога, что люди
эти были точно такие же, как и он сам, как и все люди, и что поэтому над
этими людьми было кем-то сделано что-то дурное — такое, чего не должно делать; и ему было жалко их, и он испытывал ужас и
перед теми людьми, которые были закованы и обриты, и
перед теми, которые их заковали и обрили.
Они не сделали
этого, даже мешали делать
это другим только потому, что они видели
перед собой не людей и свои обязанности
перед ними, а службу и ее требования, которые они ставили выше требований человеческих отношений.
Вокруг
этой кучки тотчас же образовался круг любопытных и подобострастных
перед богатством людей: начальник станции в красной фуражке, жандарм, всегда присутствующая летом при прибытии поездов худощавая девица в русском костюме с бусами, телеграфист и пассажиры: мужчины и женщины.
Так
это и было на последнем этапе
перед большим городом, на котором партию принял новый конвойный офицер.
Сторговав яиц, связку бубликов, рыбы и свежего пшеничного хлеба, Маслова укладывала всё
это в мешок, а Марья Павловна рассчитывалась с торговками, когда среди арестантов произошло движение. Всё замолкло, и люди стали строиться. Вышел офицер и делал последние
перед выходом распоряжения.
Как ни знакомо было Нехлюдову
это зрелище, как ни часто видел он в продолжение
этих трех месяцев всё тех же 400 человек уголовных арестантов в самых различных положениях: и в жаре, в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах по дороге, и на этапах в теплое время на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата, он всё-таки всякий раз, когда входил в середину их и чувствовал, как теперь, что внимание их обращено на него, испытывал мучительное чувство стыда и сознания своей виноватости
перед ними.