Неточные совпадения
Казалось, все страхи, как мечты, улеглись: вперед манил простор и ряд неиспытанных наслаждений. Грудь дышала свободно, навстречу веяло уже югом, манили голубые небеса и воды. Но вдруг за
этою перспективой возникало опять грозное привидение и росло по мере того, как я вдавался в путь.
Это привидение была мысль: какая обязанность лежит на грамотном путешественнике
перед соотечественниками,
перед обществом, которое следит за плавателями?
Не лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный
перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя, то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает
это природа без всякой платы, где
этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
«Кто и где покупатели?» — спрашиваешь себя, заглядывая и боясь войти в
эти мраморные, малахитовые, хрустальные и бронзовые чертоги,
перед которыми вся шехеразада покажется детскою сказкой.
Перед четырехаршинными зеркальными стеклами можно стоять по целым часам и вглядываться в
эти кучи тканей, драгоценных камней, фарфора, серебра.
Можно снять посредством дагерротипа, пожалуй, и море, и небо, и гору с садами, но не нарисуешь
этого воздуха, которым дышит грудь, не
передашь его легкости и сладости.
Внезапно развернувшаяся
перед нами картина острова, жаркое солнце, яркий вид города, хотя чужие, но ласковые лица — все
это было нежданным, веселым, праздничным мгновением и влило живительную каплю в однообразный, долгий путь.
А замки, башни, леса, розовые, палевые, коричневые, сквозят от последних лучей быстро исчезающего солнца, как освещенный храм… Вы недвижны, безмолвны, млеете
перед радужными следами солнца: оно жарким прощальным лучом раздражает нервы глаз, но вы погружены в тумане поэтической думы; вы не отводите взора; вам не хочется выйти из
этого мления, из неги покоя.
7-го или 8-го марта, при ясной, теплой погоде, когда качка унялась, мы увидели множество какой-то красной массы, плавающей огромными пятнами по воде. Наловили ведра два — икры. Недаром видели стаи рыбы, шедшей незадолго
перед тем тучей под самым носом фрегата. Я хотел продолжать купаться, но
это уже были не тропики: холодно, особенно после свежего ветра. Фаддеев так с радости и покатился со смеху, когда я вскрикнул, лишь только он вылил на меня ведро.
Перед одним кусок баранины, там телятина, и почти все au naturel, как и любят англичане, жаркое, рыба, зелень и еще карри, подаваемое ежедневно везде, начиная с мыса Доброй Надежды до Китая, особенно в Индии;
это говядина или другое мясо, иногда курица, дичь, наконец, даже раки и особенно шримсы, изрезанные мелкими кусочками и сваренные с едким соусом, который составляется из десяти или более индийских перцев.
Вот вы видите, как теперь жарко; представьте, что в Индии такая зима; про лето нечего и говорить; а наши, в
этот жар, с раннего утра отправятся на охоту: чем, вы думаете, они подкрепят себя
перед отъездом?
К сожалению, он чересчур много надеялся на верность черных: и дружественные племена, и учрежденная им полиция из кафров, и, наконец, мирные готтентоты — все
это обманывало его, выведывало о числе английских войск и
передавало своим одноплеменникам, а те делали засады в таких местах, где английские отряды погибали без всякой пользы.
Мы долго мчались по
этим аллеям и наконец в самой длинной и, по-видимому, главной улице остановились
перед крыльцом.
Вскоре мы подъехали к самому живописному месту. Мы только спустились с одной скалы, и
перед нами представилась широкая расчищенная площадка, обнесенная валом. На площадке выстроено несколько флигелей.
Это другая тюрьма. В некотором расстоянии, особо от тюремных флигелей, стоял маленький домик, где жил сын Бена, он же смотритель тюрьмы и помощник своего отца.
Но сколько жизни покоится в
этой мягкой, нежной теплоте,
перед которой вы доверчиво, без опасения, открываете грудь и горло, как
перед ласками добрых людей доверчиво открываете сердце!
Как ни приятно любоваться на страстную улыбку красавицы с влажными глазами, с полуоткрытым, жарко дышащим ртом, с волнующейся грудью; но видеть
перед собой только
это лицо, и никогда не видеть на нем ни заботы, ни мысли, ни стыдливого румянца, ни печали — устанешь и любоваться.
Взглянув на
этот базар, мы поехали опять по городу, по всем кварталам — по малайскому, индийскому и китайскому, зажимая частенько нос, и велели остановиться
перед буддийской кумирней.
Добрый Константин Николаевич перепробовал, по моей просьбе, все фрукты и верно
передавал мне понятие о вкусе каждого. «
Это сладко, с приятной кислотой, а
это дряблый, невкусный; а
этот, — говорил он про какой-то небольшой, облеченный красной кожицей плод, больше похожий на ягоду, — отзывается печеным луком» и т. д.
Орудия закрепили тройными талями и, сверх того, еще занесли кабельтовым, и на
этот счет были довольно покойны. Качка была ужасная. Вещи, которые крепко привязаны были к стенам и к полу, отрывались и неслись в противоположную сторону, оттуда назад. Так задумали оторваться три массивные кресла в капитанской каюте. Они рванулись, понеслись, домчались до средины; тут крен был так крут, что они скакнули уже по воздуху, сбили столик
перед диваном и, изломав его, изломавшись сами, с треском упали все на диван.
Прожил ли один час из тысячи одной ночи, просидел ли в волшебном балете, или
это так мелькнул
перед нами один из тех калейдоскопических узоров, которые мелькнут раз в воображении, поразят своею яркостью, невозможностью и пропадут без следа?
Наконец явился какой-то старик с сонными глазами, хорошо одетый; за ним свита. Он стал неподвижно
перед нами и смотрел на нас вяло. Не знаю, торжественность ли они выражают
этим апатическим взглядом, но только сначала, без привычки, трудно без смеху глядеть на
эти фигуры в юбках, с косичками и голыми коленками.
Опять появились слуги: каждый нес лакированную деревянную подставку, с трубкой, табаком, маленькой глиняной жаровней, с горячими углями и пепельницей, и тем же порядком ставили
перед нами. С
этим еще было труднее возиться. Японцам хорошо, сидя на полу и в просторном платье, проделывать все
эти штуки: набивать трубку, закуривать углем, вытряхивать пепел; а нам каково со стула? Я опять вспомнил угощенье Лисицы и Журавля.
После
этого вдруг раздался крикливый, жесткий, как карканье вороны, голос Кичибе: он по-голландски
передал содержание бумаги нам. Смеяться он не смел, но втягивал воздух в себя; гримасам и всхлипываньям не было конца.
В бумаге заключалось согласие горочью принять письмо. Только было, на вопрос адмирала, я разинул рот отвечать, как губернатор взял другую бумагу, таким же порядком прочел ее; тот же старик, секретарь, взял и
передал ее, с теми же церемониями, Кичибе. В
этой второй бумаге сказано было, что «письмо будет принято, но что скорого ответа на него быть не может».
Потом он, потянув воздух в себя, начал переводить, по обычаю, расстановисто, с спирающимся хохотом в горле — знак, что
передает какой-нибудь отказ и
этим хохотом смягчает его, золотит пилюлю.
Адмирал просил их
передать бумаги полномочным, если они прежде нас будут в Нагасаки. При
этом приложена записочка к губернатору, в которой адмирал извещал его, что он в «непродолжительном времени воротится в Японию, зайдет в Нагасаки, и если там не будет ни полномочных, ни ответа на его предложения, то он немедленно пойдет в Едо».
Сзади всех подставок поставлена была особо еще одна подставка
перед каждым гостем, и на ней лежала целая жареная рыба с загнутым кверху хвостом и головой. Давно я собирался придвинуть ее к себе и протянул было руку, но второй полномочный заметил мое движение. «
Эту рыбу почти всегда подают у нас на обедах, — заметил он, — но ее никогда не едят тут, а отсылают гостям домой с конфектами». Одно путное блюдо и было, да и то не едят! Ох уж
эти мне эмблемы да символы!
Праздник
этот — важный факт, доказывающий, что все бессильно
перед временем и обстоятельствами.
Если и Японии суждено отворить настежь ворота
перед иностранцами, то
это случится еще медленнее; разве принудят ее к тому войной.
Но и в
этом отношении она имеет огромные преимущества
перед Китаем.
Перед обедом им опять показали тревогу в батарейной палубе, но у них от
этого, кажется, душа в пятки ушла.
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками,
перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись в вашу творческую мечту, не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается в одном свете: деревья с водой, земля с небом… Придешь потом через несколько дней — и
эти бледные очерки обратились уже в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
Все открывшееся
перед нами пространство, с лесами и горами, было облито горячим блеском солнца; кое-где в полях работали люди, рассаживали рис или собирали картофель, капусту и проч. Над всем
этим покоился такой колорит мира, кротости, сладкого труда и обилия, что мне, после долгого, трудного и под конец даже опасного плавания, показалось
это место самым очаровательным и надежным приютом.
Говорят, жители не показывались нам более потому, что
перед нашим приездом умерла вдовствующая королева, мать регента, управляющего островами вместо малолетнего короля. По
этому случаю наложен траур на пятьдесят дней. Мы видели многих в белых травяных халатах. Известно, что белый цвет — траурный на Востоке.
Эти дамы выбирали из кучи по листу, раскладывали его
перед собой на скамье и колотили каменьями так неистово, что нельзя было не только слышать друг друга, даже мигнуть.
Молодые мои спутники не очень, однако ж, смущались шумом; они останавливались
перед некоторыми работницами и ухитрялись как-то не только говорить между собою, но и слышать друг друга. Я хотел было что-то спросить у Кармена, но не слыхал и сам, что сказал. К
этому еще вдобавок в зале разливался запах какого-то масла, конечно табачного, довольно неприятный.
Что
это перед здешней массой народонаселения?
Читая
эти страницы, испещренные названиями какого-то птичьего языка, исполненные этнографических, географических, филологических данных о крае, известном нам только по имени, благоговею
перед всесокрушающею любознательностью и громадным терпением ученого отца и робко краду у него вышеприведенные отрывочные сведения о Корее — все для вас.
Но
это перед зимой, а тут и весной то же самое.
Вглядыванье в общий вид нового берега или всякой новой местности, освоение глаз с нею, изучение подробностей —
это привилегия путешественника, награда его трудов и такое наслаждение,
перед которым бледнеет наслаждение, испытываемое
перед картиной самого великого мастера.
И когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, неизвестный, предстанет
перед изумленным человечеством, требуя себе имени и прав, пусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг
это здание, и так же не допытается, как не допыталась, кто поставил пирамиды в пустыне.
В путешествии своем, в главе «Ликейские острова», я вскользь упомянул, что два дня,
перед приходом нашим на Ликейский рейд, дул крепкий ветер, мешавший нам войти, — и больше ничего. Вот
этот ветер чуть не наделал нам большой беды.
В
этой неизвестности о войне пришли мы и в Манилу и застали там на рейде военный французский пароход. Ни мы, ни французы не знали, как нам держать себя друг с другом, и визитами мы не менялись, как
это всегда делается в обыкновенное время. Пробыв там недели три, мы ушли, но
перед уходом узнали, что там ожидали английскую эскадру.
Перед отплытием из Татарского пролива время, с августа до конца ноября, прошло в приготовлениях к
этому рискованному плаванию, для которого готовились припасы на непредвиденный срок, ввиду ожидания встречи с неприятелем.
Русский священник в Лондоне посетил нас
перед отходом из Портсмута и после обедни сказал речь, в которой остерегал от
этих страхов. Он исчислил опасности, какие можем мы встретить на море, — и, напугав сначала порядком, заключил тем, что «и жизнь на берегу кишит страхами, опасностями, огорчениями и бедами, — следовательно, мы меняем только одни беды и страхи на другие».