Неточные совпадения
— Да тут, я у Александры Григорьевны Абреевой квартирку в доме ее внизу
взял!.. Оставлю при нем человека!.. — отвечал
тот.
Он находил, что этому так и надлежало быть, а
то куда же им обоим будет деваться от стыда; но, благодаря бога, благоразумие
взяло верх, и они положили, что Аннушка притворится больною и уйдет лежать к родной тетке своей.
— Очень вам благодарен, я подумаю о
том! — пробормотал он; смущение его так было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея
взять к себе девочку на воспитание.
— И
то, ваше высокородие; отворишь, пожалуй, и не затворишь: петли перержавели; а не затворять тоже опасно; не дорого
возьмут и влезут ночью.
— Эка прелесть, эка умница этот солдат!.. — восклицал полковник вслух: —
то есть, я вам скажу, — за одного солдата нельзя
взять двадцати дворовых!
— Но я не
то, что сам напечатаю, а отнесу ее к какому-нибудь книгопродавцу, — объяснил Павел, — что ж,
тот не убьет же меня за это: понравится ему —
возьмет он, а не понравится — откажется! Печатаются повести гораздо хуже моей.
— Нет, не
то, врешь, не
то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а не
то что денег, не пожалею тебе;
возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж было обидно, что сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
Тот взял у него из рук сигару.
— Меня-то теперь, главное, беспокоит, — начала вдруг Фатеева, — разные тетушки и кумушки кричат на весь околоток, зачем я с мужа
взяла вексель и не возвращаю ему его, но у меня его нет: он у Постена, и
тот мне его не отдает.
— Друг мой!.. — воскликнула Фатеева. — Я никак не могла тогда сказать вам
того! Мари умоляла меня и
взяла с меня клятву, чтобы я не проговорилась вам о
том как-нибудь. Она не хотела, как сама мне говорила, огорчать вас. «Пусть, говорит, он учится теперь как можно лучше!»
— Век ее заел! — воскликнула Анна Гавриловна. — А кто бы ее и
взял без него!.. Приехавши сюда, мы все узнали: княгиня только по доброте своей принимала их, а не очень бы они стоили
того. Маменька-то ее все именье в любовников прожила, да и дочка-то, верно, по ней пойдет.
— Он-то!.. Он и тут вон влюблен в одну молоденькую девочку: она теперь чистенькая, конечно, но, разумеется,
того только и ждет, чтобы ее кто-нибудь
взял на содержание, а он ей, вместо
того, Шекспира толкует и стихи разные читает. Глупо это, по-моему.
Он велел остановиться, вышел из экипажа и приказал Ивану себя почистить, а сам отдал мужику обещанную ему красненькую;
тот,
взяв ее в руки, все еще как бы недоумевал, что не сон ли это какой-нибудь: три-четыре версты проводив, он получил десять рублей!
Вихров, опять подумав, что Каролина Карловна за что-нибудь рассорилась с Анной Ивановной перед отъездом
той на урок и теперь это припоминает, не придал большого значения ее словам, а поспешил
взять со стены указанный ему хозяйкой ключ от номера и проворно ушел.
Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем
том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом, говоря: «Фу ты, черт
возьми!» Фатеева тоже, как ни внимательно старалась слушать, что читал ей Павел, однако принуждена была признаться...
— Эх, mon cher, мало ли в какой форме придется в жизни сделать заем… Я раз, честью моей заверяю, заем делал во французском магазине — перчатками…
Возьму в долг пару перчаток за полтора рубля серебром, а за целковый их продаю;
тем целый месяц и жил, уверяю вас!
— Что уж, какое дело, — произнес
тот невеселым голосом, —
возьмите покамест у меня оброчные деньги; а я напишу, что еще прежде, до получения письма от папеньки, выдал их вам.
Больше всего мысль его останавливалась на «Юлии и Ромео» Шекспира — на пьесе, в которой бы непременно стал играть и Неведомов, потому что ее можно было бы поставить в его щегольском переводе, и, кроме
того, он отлично бы сыграл Лоренцо, монаха; а потом —
взять какую-нибудь народную вещь, хоть «Филатку и Мирошку» [«Филатка и Морошка» — водевиль в одном действии П.Г.Григорьева, впервые поставлен в 1831 году.], дать эти роля Петину и Замину и посмотреть, что они из них сделают.
— Как не вздор!.. И на волю-то вас отпущу, и Кирюшка какой-нибудь — друг мой, а я уж и батькой вторым стал; разве барину следует так говорить; мы ведь не дорого
возьмем и рыло, пожалуй, после
того очень поднимем.
— Вы видите! — отвечал
тот, усиливаясь улыбнуться и показывая на свои мокрые щеки, по которым, помимо воли его, текли у него слезы; потом он встал и,
взяв Павла за руку, поцеловал его.
Оклеить стены обоями он тоже
взял на себя и для этого пришел уже в старой синей рубахе и привел подсоблять себе жену и малого сынишку;
те у него заменяли совсем мастеровых, и по испуганным лицам их и по быстроте, с которой они исполняли все его приказания, видно было, что они страшно его боялись.
Вихров хотел для этого
взять какого-нибудь молоденького семинаристика от приходу, какового и поручил отыскать Кирьяну, но
тот на другой же день, придя к нему, объявил, что мальчиков-семинаристов теперь нет у прихода, потому что все они в училище учатся, а вот тут дьякон-расстрига берется переписывать.
Только целовальник мне вдруг говорит: «Я-ста, говорит, и не бирал никакого мешка!» Такая меня злость
взяла: чувствую, что сам-то я какое воровство и мошенничество сделал, и вижу, что против меня
то же делают, и начал я этого целовальника утюжить, и как я его не убил — не знаю…
Тот взял стакан, молча со всеми чокнулся и выпил.
— Пойдем, черт
возьми, и я потанцую! — отвечал
тот, прибодряясь.
Окончив письмо, она послала служителя
взять себе карету, и, когда
та приведена была, она сейчас же села и велела себя везти в почтамт; там она прошла в отделение, где принимают письма, и отдала чиновнику написанное ею письмо.
— Да кто же может, кто? — толковал ему Живин. — Все мы и пьем оттого, что нам дела настоящего, хорошего не дают делать, — едем, черт
возьми, коли ты желаешь
того.
Вихров на другой день, не
взяв даже никакого экипажа с собой, зашел к Живину.
Тот уж его дожидался.
Старик между
тем взял грибы, ушел с ними на мельницу, откуда принес ковшичек, зачерпнул им воды и подал. Все напились.
— С Саловым ужасная вещь случилась; он там обыгрывал какого-то молодого купчика и научил его, чтобы он фальшивый вексель составил от отца;
тот составил. Салов пошел продавать его, а на бирже уж было заявлено об этой фальши, так что их теперь обоих
взяли в часть; но, вероятно, как прибавляет Марьеновский, и в острог скоро переведут.
Дом блестящего полковника Абреева находился на Литейной; он
взял его за женой, урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое
то старинное и азиатское убранство; полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски. Жена у него, говорят, была недальняя, но красавица. Эту прекрасную партию отыскала для сына еще Александра Григорьевна и вскоре затем умерла. Абреев за женой, говорят, получил миллион состояния.
Стряпчий
взял у него бумагу и ушел. Вихров остальной день провел в тоске, проклиная и свою службу, и свою жизнь, и самого себя. Часов в одиннадцать у него в передней послышался шум шагов и бряцанье сабель и шпор, — это пришли к нему жандармы и полицейские солдаты; хорошо, что Ивана не было, а
то бы он умер со страху, но и Груша тоже испугалась. Войдя к барину с встревоженным лицом, она сказала...
— Но нас ведь сначала, — продолжала Юлия, — пока вы не написали к Живину, страшно напугала ваша судьба: вы человека вашего в деревню прислали,
тот и рассказывал всем почти, что вы что-то такое в Петербурге про государя, что ли, говорили, — что вас схватили вместе с ним, посадили в острог, — потом, что вас с кандалами на ногах повезли в Сибирь и привезли потом к губернатору, и что
тот вас на поруки уже к себе
взял.
Вихров для раскапывания могилы велел позвать именно
тех понятых, которые подписывались к обыску при первом деле. Сошлось человек двенадцать разных мужиков: рыжих, белокурых, черных, худых и плотноватых, и лица у всех были невеселые и непокойные. Вихров велел им
взять заступы и лопаты и пошел с ними в село, где похоронена была убитая. Оно отстояло от деревни всего с версту. Доктор тоже изъявил желание сходить с ними.
— Мне опосля показалось, что она маленько все еще трепещет; я
взял да через нее раз пять лошадь провел;
та, надо полагать, копытом-то и проломила это место, а лошадь-то была кованая.
Парфен и родные его, кажется, привыкли уже к этой мысли; он, со своей стороны, довольно равнодушно оделся в старый свой кафтан, а новый
взял в руки;
те довольно равнодушно простились с ним, и одна только работница сидела у окна и плакала; за себя ли она боялась, чтобы ей чего не было, парня ли ей было жаль — неизвестно; но между собой они даже и не простились.
— Слышали мы это: моленную это ихнюю ломать, — сказал кучер. — Какой богатый храм, богаче других церквей христианских! Тоже вы хоть бы из сотских кого
взяли, а
то один-одинехонек едете! — прибавил он.
Кучер и писарь сейчас же
взяли у стоявших около них раскольников топоры, которые
те послушно им отдали, — и взлезли за Вихровым на моленную. Втроем они стали катать бревно за бревном. Раскольники все стояли около, и ни один из них не уходил, кроме только головы, который куда-то пропал. Он боялся, кажется, что Вихров что-нибудь заставит его сделать, а сделать — он своих опасался.
Я
взяла да кукиш ему и показала; однако он
тем не удовольствовался: кухарку свою еще подсылал после
того; денег ужас сколько предлагал, чтобы только я полюбила его…
— Да, немножко, — отвечала Юлия, а сама между
тем с таким выражением
взяла себя за грудь, которым явно хотела показать, что, напротив, — множко.
Клыков
той же осторожной походкой сходил и привел Родиона Федорова. Оказалось, что это был хохлатый и нескладный мужик, который пришел как-то робко, стал поеживаться, почесываться, несмело на все кругом озираться. Вихров
взял лист бумаги и стал записывать его показание.
Клыков сделал вид, как будто бы и не понимает, что
тот ему говорит. Вихров больше не пояснял ему, а
взял фуражку и вышел на двор. Мужики-недоимщики еще стояли тут.
— В кабаке! За вином всего в третий раз с Сарапкой пришли, — тут и захватили, а прочую шайку
взяли уж по приказу от Сарапки: он им с нищим рукавицу свою послал — и будто бы приказывает, чтобы они выходили в такое-то место;
те и вышли, а там солдаты были и переловили их.
Когда он встал на ноги,
то оказалось (Вихров до этого видел его только сидящим)… оказалось, что он был необыкновенно худой, высокий, в какой-то длинной-предлинной ваточной шинели, надетой в рукава и подпоясанной шерстяным шарфом; уши у него были тоже подвязаны, а на руках надеты зеленые замшевые перчатки; фамилия этого молодого человека была Мелков; он был маменькин сынок, поучился немного в корпусе, оттуда она по расстроенному здоровью его
взяла назад, потом он жил у нее все в деревне — и в последнюю баллотировку его почти из жалости выбрали в члены суда.
— Да-с, виноват-с, — отвечал
тот и поспешил губами снять перчатку, положил ее в карман, а пистолет
взял уже голою рукою.
Петр Петрович от всего этого был в неописанном восторге; склонив немного голову и распустив почти горизонтально руки, он
то одной из них поматывал басам,
то другою — дискантам,
то обе опускал, когда хору надо бы было
взять вместе посильнее; в
то же время он и сам подтягивал самой низовой октавой.
Во всем этом разговоре Вихрова по преимуществу удивила смелость Виссариона, с которою
тот говорил о постройке почтового дома. Груня еще прежде
того рассказывала ему: «Хозяин-то наш, вон, почтовый дом строил, да двадцать тысяч себе и
взял, а дом-то теперь весь провалился». Даже сам Виссарион, ехавши раз с Вихровым мимо этого дома, показал ему на него и произнес: «Вот я около этого камелька порядком руки погрел!» — а теперь он заверял губернатора, что чист, как солнце.
Лакеи в продолжение всего вечера беспрестанно разносили фрукты и конфеты. Наконец подана была груша — по два рубля штука. Виссарион, несмотря на
то, что разговаривал с начальником губернии, не преминул подбежать к m-me Пиколовой и упросил ее
взять с собой домой пяток таких груш. Он знал, что она до страсти их любила и ела их обыкновенно, лежа еще в постели поутру. За такого рода угощенье m-me Пиколова была в восторге от вечеров Захаревского и ужасно их хвалила, равно как и самого хозяина.
— Потом об голоде и холере они никаких новых повальных обысков не делали, а
взяли только прежние о
том постановления земского суда и опеки.
Он сам Христом богом упрашивал мужа, чтобы
тот взял его с собою, — и когда Евгений Петрович согласился,
то надобно было видеть восторг этого господина; об неприятеле он не может говорить без пены у рта и говорит, что вся Россия должна вооружиться, чтобы не дать нанести себе позора, который задумала ей сделать Франция за двенадцатый год.