На ножах

На дворе уже по-осеннему стемнело и был час обеда, к которому Глафира Васильевна ждала Горданова, полулежа с книгой на небольшом диванчике пред сервированным и освещенным двумя жирандолями столом.

Горданов вошел и тихо снял свое верхнее платье. Глафира взглянула на его прояснившееся лицо и в ту же минуту поняла, что Павел Николаевич обдумал свое положение, взвесил все pro и contra и решился не замечать ее первенства и господства, и она его за это похвалила.

«Умный человек! — мелькнуло в ее голове. — Что хотите, а с таким человеком все легче делается, чем с межеумком», — и она ласково позвала Горданова к столу, усердно его угощала и даже обмолвилась с ним на «ты».

— Кушай хорошенько, — сказала она, — на хлеб, на соль умные люди не дуются. Знаешь пословицу: губа толще, брюхо тоньше, — а ты и так не жирен. Ешь вот эту штучку, — угощала она, подвигая Горданову фрикасе из маленьких пичужек: — я это нарочно для тебя заказала, зная, что это твое любимое.

Горданов тоже уразумел, что Глафира поняла его и одобрила, и ласкает как покорившегося ребенка. Он уразумел и то, что этой покорностью он еще раз капитулировал, но он уже решился довершить в смирении свою «борьбу за существование» и не стоял ни за что.

— Вот видишь ли, Павел, как только ты вырвался от дураков и побыл час один сам с собою, у тебя даже вид сделался умней, — заговорила Бодростина, оставшись одна с Гордановым за десертом. — Теперь я опять на тебя надеюсь и полагаюсь.

— А то ты уже было перестала и надеяться?

— Я даже отчаялась.

— Я не понимал твоих требований и только, но я буду рад, если ты мне теперь расскажешь, чем ты мною недовольна? Ведь ты мною недовольна?

— Да.

— За что?

— Спроси свою совесть! — отвечала, глядя на носок своей туфли, Глафира.

Горданов просиял; он услышал в этих словах укоризну ревности и, тихо встав со своего места, подошел к Глафире и, наклонясь, поцеловал ее лежавшую на коленях руку.

Она этому не мешала.

— Глафира! — позвал Горданов.

Ответа не было.

— Глафира! Радость моя! Мое счастье, откликнись же!.. дай мне услышать твое слово!

— Радость твоя не Глафира.

— Нет? Что ты сказала? Разве не ты моя радость?

— Нет.

— Нет? Так скажи же мне прямо, Глафира; ты можешь что-нибудь сказать прямо?

— Что за вопрос! Разумеется, я вам могу и смею все говорить прямо.

— Без шуток?

— Спрашивай и увидишь.

— Ты хочешь быть моей женой?

— Н… н… ну, а как тебе это кажется?

— Мне кажется, что нет. Что ты на это скажешь?

— Ничего.

— Это разве ответ?

— Разумеется, и самый искренний… Я не знаю, что ты для меня сделаешь.

Горданов сел у ее ног и, взяв в свои руки руку Глафиры, прошептал, глядя ей в глаза:

— А если я сделаю все… тогда?

— Тогда?.. Я тоже сделаю все.

— То есть что же именно ты сделаешь?

— Все, что будет в моих силах.

— Ты будешь тогда моею женой?

Глафира наклонила молча голову.

— Что же это значит: да или нет?

— Да, и это может случиться, — уронила она улыбаясь.

— Может случиться!.. Здесь случай не должен иметь места!

— Он имеет место повсюду.

— Где нет воли.

— И где она есть.

— Это вздор.

— Это высшая правда.

— Высшая?.. В каком это смысле: в чрезвычайном может быть, в сверхъестественном?

— Может быть.

— Скажи, пожалуйста, ясней! Мы не ребята, чтобы сверхъестественностями заниматься. Кто может тебе помешать быть моею женой, когда мы покончим с Бодростиным?

— Тс!.. Тише!

— Ничего: мы здесь одни. Ну говори: кто, кто?

— Почем я знаю, что и кто? Да и к чему ты хочешь слов?

Она положила ему на лоб свою руку и, поправляя пальцем набежавший вперед локон волос, прошептала:

— Да… вот мы и одни… «какое счастье: ночь и мы одни». Чьи это стихи?

— Фета; но не в этом дело, а говори мне прямо, кто и что может мешать тебе выйти за меня замуж, когда не будет твоего мужа?

— Тсс!

Глафира быстро откинулась назад к спинке дивана и сказала:

— Ты глуп, если позволяешь себе так часто повторять это слово.

— Но мы одни.

— Одни!.. Во сне не бредь о том, чем занят, — кикимора услышит.

— Я не боюсь кикиморы; я не суевер.

— Ну, так я суеверка и прошу не говорить со мной иначе как с суеверкой.

— Ага, ты меня отводишь от прямого ответа; но это тебе не удастся.

— Отчего же? — И Глафира тихо улыбнулась.

— Оттого, что я не такой вздорный человек, чтобы меня можно было втравить в спор о вере или безверии, о боге или о демоне: верь или не верь в них, — мне это все равно, но отвечай мне ясно и положительно: кто и что тебе может помешать быть моею женой, когда… когда Бодростина не будет в живых.

— Совесть: я никогда не захочу расстроивать чужого счастья.

— Чьего счастья? Что за вздор.

— Счастья бедной Лары.

— Ты лжешь; ты знаешь, что я не думаю на ней жениться и не женюсь.

— А, жаль, она глупа и будет верною женой.

— Мне это все равно, ты не заговоришь меня ни Ларой и ничем на свете; дай мне ответ, что может помешать тебе быть моею женой, и тогда я отстану!.. А, а! ты молчишь, ты не знаешь, куда еще увильнуть! Так знай же, что я знаю, кто и что тебе может помешать! Ты любишь! Ты поймана! Ты любишь не меня, а Подозе…

Но Глафира быстрым движением руки захватила ему рот и воскликнула:

— Вы забываетесь, Горданов!

— Да, да, ты можешь делать все, что тебе угодно, но это тебе не поможет; я дал тебе слово добиться ответа, кто и что может тебе помешать быть моею женою, и я этого добьюсь. Более: я это проник и почти уже всего добился; твое смущение мне сказало кто…

— Кто?.. Кто?.. Кто?.. — перебила его речь, проникшаяся вдруг внезвпным беспокойством, Глафира. — Ты проник… ты добился…

и с этими словами, она вдруг сделала порывистое движение вперед и, стукнув три раза кряду похолодевшими белыми пальцами в жаркий лоб Горданова, прошептала:

— А кто помешал тебе убить того, кого ты сейчас назвал?

Горданов молчал.

— Что ты молчишь?

— Что же говорить? Его спас «тик и так»; это редкоснейший случай.

— Редкостный случай? Случай!.. Случай стал между твоею рукой и его беззащитной грудью?..

— Да, «тик и так».

— Да, «тик и так»; это случай? — шептала Бодростина. — Много вы знаете со своим «тик и так».

— А что же по-твоему его спасло?

— Я это знаю.

— Так скажи.

— Изволь: уйди-ка вон туда, за перегородку, и посмотри в угол.

— Что же я там увижу?

— Не знаю: посмотри, что-нибудь увидишь.

Горданов встал и, заглянув за дверь в полутемную комнату, в которую слабый свет чуть падал через резную кайму ореховой перегородки, сказал:

— Что же там смотреть? Платье да тень.

— Что такое: как платье да тень?

— Там платье.

— Какое платье? Там вовсе нет никакого платья. Там образ и я хотела указать на образ.

— А я там вижу платье, зеленое женское платье.

Бодростина побледнела.

— Ты его видишь и теперь? — спросила она падающим и прерывающимся голосом.

Горданов опять посмотрел и, ответив наскоро: «нет, теперь не вижу», схватил одну жирандоль и вышел с нею в темную комнату.

Угол был пуст, и сверху его на Горданова глядел благой, успокоивающий лик Спасителя. Горданов постоял и затем, возвратясь, сказал, что действительно угол пуст и платья никакого нет.

— Я знаю, знаю, знаю, — прошептала в ответ ему Бодростина, которая сидела, снова прислонясь к спинке дивана и, глядя вдаль прищуренными глазами, тихо обирала ветку винограда.

Но вдруг, сорвав устами последнюю ягоду с виноградной кисти, она сверкнула на Павла Николаевича гневным взглядом и, заметив его покушение о чем-то ее спросить, простонала:

— Молчи, пожалуйста, молчи! — И с этим нервно кинула ему в лицо оборванную кисть и, упав лицом и грудью на подушку дивана, тихо, но неудержимо зарыдала.