На ножах

Черный день подкрался к Иосафу Платоновичу нежданно и негаданно, и притом же день этот был весь с начала до конца так лучезарно светел, что никакая дальнозоркость не могла провидеть его черноты.

В этот день Иосаф Платонович встал в обыкновенное время, полюбовался в окно горячим и искристым блеском яркого солнца на колокольном кресте Владимирской церкви, потом вспомнил, что это стыдно, потому что любоваться ничем не следует, а тем паче крестом и солнцем, и сел на софу за преддиванный столик, исправляющий должность письменного стола в его чистой и уютной, но очень, очень маленькой комнатке.

Все было в самом успокоительном порядке; стакан кофе стоял на столе, дымясь между высоких груд газет, как пароходик, приставший на якорь в бухту, окруженную высокими скалами. И какие это были очаровательные скалы! Это были груды газет с громадным подбором самых разноречивых статей по одному и тому же предмету, направо были те, по которым дело выходило белым, налево те, по которым оно выходило черным. Висленев, с помощью крапа и сыпных очков, готовился с чувством и с любовью доказать, что черное бело и белое черно. Это была его специальность и его пассия.

Но прежде чем Висленев допил свой стакан кофе и взялся за обработку крапа и очков в колоде, предложенной ему на сегодняшнюю игру, ему прыгнул в глаза маленький, неопрятно заделанный и небрежно надписанный на его имя пакетик.

Висленев, грызя сухарь, распечатал конверт и прочел: «Примите к сведению, еще одна подлость: Костька Оболдуев, при всем своем либерализме, он женился на Форофонтьевой и взял за нею в приданое восемьдесят тысяч. Пишу вам об этом со слов Роговцова, который заходил ко мне ночью нарочно по этому делу. Утром иду требовать взнос на общее дело и бедным полякам. Завтра поговорим. Анна Скокова».

Висленев повернул два раза в руках это письмо Ванскок и хотел уже его бросить, как горничная квартирной хозяйки подала ему другой конверт, надписанный тою же рукой и только что сию минуту полученный.

«Я задыхаюсь, — писала отвратительнейшим почерком Ванскок. — Я сама удостоверялась обо всем: всё правда, мне ничего не дали на общее дело, но этого мало: знайте и ведайте, что Оболдуев обломал дела, он забрал не только женины деньги, но и деньги свояченицы, и на эти деньги будет… издаваться газета с русским направлением! Бросьте сейчас работу, бросьте все и бегите ко мне, мы должны говорить! P. S. Кстати, я встретила очень трудное место в переводе. Кунцевич „canonisé par le Pape“ [канонизирован папой (франц.).] я перевела, что Иосаф Кунцевич был расстрелян папой, а в сегодняшнем нумере читаю уже это иначе. Что это за самопроизвол в вашей редакции? Попросите, чтобы моими переводами так не распоряжались».

Висленев, сложив оба письма вместе и написав Ванскок, что он не может спешить ей на помощь, потому что занят работой, сел и начертал в заголовке: «Василетемновские тенденции современных москворецко-застенковых философо-сыщиков». Но он далее не продолжал, потому что в двери его с шумом влетела маленькая Ванскок и зачастила:

— Получили вы оба мои письма? Да?

— Да, получил, — отвечал спокойно Висленев.

— Все это отменяется! — воскликнула Ванскок, бросая в угол маленький сак, с привязанною к нему вместо ручек веревочкой.

— Ничего не было?

— Нет, напротив, все было; решительно все было, но представлены доказательства, так что это надо обсудить здесь; знаете о чем идет дело?

Висленев качнул отрицательно головой.

— Русское направление в моде.

— Ну-с?

— За него буду собирать деньги и обращать их на общее дело. Я нахожу, что это честно. Висленев молчал.

— И потом, — продолжала Ванскок, — явится, знаете, кто?

Висленев сделал опять знак, что не знает.

— Не догадываетесь?

— Не догадываюсь же, не догадываюсь.

Ванскок подошла к окну и на потном стекле начертала перстом: «с-у-п-с-и-д-и-я».

— Буки, — проговорил Висленев.

— Нет не буки, а это верно.

— Буки, буки, а не покой… понимаете, не супсидия, а субсидия.

— А, вы об этом? Все это вздор. Итак, будет дана субсидия, и мы все это повернем в пользу общего дела, и потому вредить этому не надо.

— Вас надувают, Ванскок.

— Очень может быть, я даже и сама уверена, что надувают, но по крайней мере так говорят, и потому надо этому помогать, а к тому же есть другая новость: возвратился Горданов и он теперь здесь и кается.

Висленев принял эту новую весть недружелюбно, но несколько замечаний, сделанных Ванскок насчет необходимости всяческого снисхождения к свежим ранам, и кипа бумаг, вынутых из саквояжа и представленных Ванскок Висленеву, как подарок в доказательство дружественного расположения Горданова к Висленеву, произвели в уме последнего впечатления миролюбивого свойства. Висленев, освободясь от довольно продолжительного визита Ванскок, тотчас же углубился в чтение бумаг, принесенных ему от Горданова. Подарок пришел Висленеву как нельзя более по сердцу, и он не мог от него оторваться до самого вечера. Он не оставил бы свои занятия и вечером, если бы его часу в восьмом не посетил жилец соседней комнаты, Феоктист Меридианов, маленький желтоволосый человечек, поставляющий своеобразные беллетристические безделки для маленькой газеты со скандальной репутацией.

Феоктист Меридианов вошел к Висленеву без доклада и без сапогов: тихо, как кот, подошел он в мягких кимрских туфлях к углубленному в чтение Висленеву и произнес:

— Здравствуйте, любезный сосед по имению. Висленев вздрогнул и немножко встревоженно спросил:

— Что вам угодно?

Феоктист Меридианов хрипло захохотал и, плюхнув на диван против Висленева, отвечал:

— Вот какой бон-тон: «что вам угодно?» А мне ничего от вас, сударь мой, не угодно, — продолжал он, кряхтя, смеясь и щурясь, — я так, совсем так… осведомиться, все ли в добром здоровьи мой сосед по имению, Иосаф Платоныч Висленев, и более ничего.

— А-а, ну спасибо вам, а я зачитался и не сообразил.

— Что же это вы читаете?

— Очень интересные бумаги по польскому делу.

— Это «щелчок», что ли, вам приволок?

— Какой щелчок? — спросил с нескрываемым удовольствием Висленев.

— Да вот эта стрижка-ерыжка, как вы ее называете?

— Ванскок!

— Ну Ванскок, а я все забываю, да зову ее «щелчок», да это все равно. Я все слышал, что она тут у вас чеготала, и не шел. Эх, бросьте вы, сэр Висленев, водиться с этими нигилисточками.

— Что это вас беспокоит, Феоктист Дмитрич? мне кажется, до вас это совсем не касается, с кем я вожусь.

— Да, касаться-то оно, пожалуй, что не касается, а по человечеству, по-соседски вас жалко, право жалко.

Висленев улыбнулся и, заварив чай из только что поданного самовара, спросил:

— Какие же предвидите для меня опасности от «нигилисточек»?

— Большие, сэр, клянусь святым Патриком, очень большие — женят.

— Ну вот!

— Чего «вот», право, клянусь Патриком, женят, а мне вас жалко… каков ни есть, все сосед по имению, вместе чай пьем!

— Вот видите, как вы заблуждаетесь! Ванскок сама первостатейный враг брака.

— Это, отец Иосаф, все равно, враг, а к чему дело придет, и через нее женитесь; а вы лучше вот что: ко мне опять сваха Федориха заходила…

— Ах, оставьте, Меридианов, это даже и в шутку глупо!

— Нет-с, вы позвольте, она уже теперь не купчиху предлагает, а княжескую фаворитку, танцовщицу… — Меридианов сильно сжал Висленева за руку и добавил, — только перевенчаться и не видать ее, и за то одно пятнадцать тысяч? Это не худая статья, сэр, клянусь святым Патриком, не худая!

— Ну, вот вы и женитесь.

— Не могу, отец, рад бы, да не могу, рылом не вышел, я из простых свиней, из кутейников, а нужен из цуцких, столбовой дворянин, как вы. Не дремлите, государь мой, берите пятнадцать тысяч, пока нигилисточки даром не окрутили. На пятнадцать тысяч можно газету завести, да еще какую… у-у-х!

— Отойди от меня, сатана! — отшутился Висленев, для которого мысль о своей собственной газете всегда составляла отраднейшую и усладительнейшую мечту.

— Чего сатана, а я бы вам стал какие фиэтоны строчить, просто bon Dieu [Господи (франц.).] оборони! Я вот нынче что соорудил. Вот послушайте-ка, — начал он, вытаскивая из кармана переломленную пополам четвертушку бумаги. — Хотите слушать?

— Пожалуй, — отвечал равнодушно Висленев.

Феоктист Меридианов прищурился, тихо крякнул и, нетерпеливо оглянувшись по комнатке, заговорил:

— Идет, видите ли, экзамен, ребятишек в приходское училище принимают и предстоит, видите, этакая морда, обрубок мальчуган Савоська, которого на каникулах приготовил медицинский студент Чертов.

— Гм! Фамилия недурна!

— Да, и с направлением, понимаете?

— Понимаю.

— Ну, слушайте же, — и Меридианов, кряхтя и щурясь, зачитал скверным глухим баском.

« — Читать умеешь? — вопросил Савоську лопоухий педагог.

— Ну-ка-ся! — отвечал с презрением бойкий малец.

— И писать обучен?

— Эвося! — еще смелее ответил Савоська.

— А закон Божий знаешь? — ветрел поп.

— Да коего лиха там знать-то! — гордо, презрительно, гневно, закинув вверх голову, рыкнул мальчуган, в воображении которого в это время мелькнуло насмешливое, иронически-честно-злобное лицо приготовлявшего его студента Чертова».

— Что, хорошо? Можете вы этакую штуку провести в своей серьезной статье, или нет?

Но прежде чем Висленев что-нибудь ответил своему собеседнику, послышался тихий стук в дверь, причем Меридианов быстро спрятал в карман рукопись и сказал: «вот так у вас всегда», а Висленев громко крикнул: взойдите!

Дверь растворилась, и в комнату предстал довольно скромно, но с иголочки одетый в чистое платье Горданов.

Висленев немного смешался, но Павел Николаевич протянул ему братски руки и заговорил с ним на ты. Через минуту он уже сидел мирно за столом и вел с Висленевым дружеский разговор о литературе и о литературных людях, беспрестанно вовлекая в беседу и Меридианова, который, впрочем, все кряхтел и старался отмалчиваться. Не теряя напрасно времени, Горданов перешел и к содержанию бумаг, присланных им Висленеву чрез Ванскок.

— Бумажки интересные, — отвечал Висленев, — и по ним бы кое-что очень хлесткое можно написать.

— Я затем их к тебе и прислал, — отвечал Горданов. — Я знаю, что у меня они проваляются даром, а ты из них можешь выкроить пользу и себе, и делу.

Висленеву эта похвала очень нравилась, особенно тем, что была выражена в присутствии Меридианова, но он не полагался на успех по «независящим обстоятельствам».

— Что же, теперь ведь цензуры нет, — говорил простодушно Горданов.

— Мало что цензуры нет, да есть другие, брат, грозы.

— Зато есть суд и на грозу.

— Да ищи того суда, как Франклина в море: по суду-то на сто рублей оштрафуют, а без суда на пять тысяч накажут, как пить дадут. Нет, если бы это написать, да за границей напечатать.

— И то можно, — ответил Горданов.

— Если только есть способы?

Горданов сказал, чтобы Висленев об этом не заботился, что способы будут к его услугам, что он, Горданов, сам переведет сочинение Висленева на польский язык и сам пристроит его в заграничную польскую газету.

Затем Павел Николаевич еще побеседовал приветно с Висленевым и с Меридиановым и простился.

— А ничего это, что я говорил при этом лоботрясе? — спросил он у Висленева, когда тот провожал его по коридору.

— Это ты о Меридианове-то?

— Да.

— Полно, пожалуйста, это дремучий семинарист, в котором ненависть-то, как старый блин, зачерствела.

— Да, черт их нынче разберет, они все теперь ненавистники и все мастера на все руки, — отвечал Горданов.

— Нет, этот не такой.

— А мне он не нравится; знаешь, слишком молчалив и исподлобья смотрит. А впрочем, это твое дело, я говорил у тебя.

— Понимаю и принимаю всю ответственность на себя, будь совершенно покоен.

— Ну, и прекрасно.

И с этим Горданов ушел.

— А мне сей субъект препротивен, — сказал Висленеву в свою очередь Меридианов, когда Висленев, проводив Горданова, вернулся в свой дортуар.

— Чем он вам не хорош?

— Очень хорош, совсем даже до самого дна маслян. Зачем это он постучал, прежде чем войти?

— Так водится, чтобы не обеспокоить.

— Да; и вам вот это, небось, нравится, а меня от таких финти-фантов тошнит. Прощайте, я пойду к Трифандосу в кухмистерскую, с Бабиневичем шары покатаю.

— Прощайте.

— А вы опять сочинять?

— Да.

— А Федорихе что же сказать; нужны вам пятнадцать тысяч или не нужны?

— Да вы что же это, не шутите?

— Нимало не шучу.

— Ну, так я вам скажу, что я вам удивляюсь, что вы мне это говорите, я никогда себя не продавал ни за большие деньги, ни за малые, и на княжеских любовницах жениться не способен.

Меридианов «презрительно-гордо» пожал плечами и сказал:

— А я вам удивляюсь и говорю вам, что будете вы, сэр, кусать локоть, клянусь Патриком, будете, да не достанете. Бабиневич ведь, только ему об этом сказать, сейчас отхватит, а он ведь тоже из дворян.

— Сделайте милость и оставьте меня с этим.

— Сделаем вам эту милость и оставим вас, — отвечал Меридианов и, не прощаясь с Висленевым, зашлепал своими кимрскими туфлями.