На ножах

Проводив Горданова, Висленев возвратился назад в дом, насвистывая оперетку, и застал здесь уже все общество наготове разойтись: Подозеров, генерал и Филетер Иванович держали в руках фуражки, Александра Ивановна прощалась с Ларисой, а Катерина Астафьевна повязывалась пред зеркалом башлыком.

Иосаф Платонович хотел показать, что его эти сборы удивили.

— Господа! — воскликнул он, — куда же вы это?

— Домой-с, домой, — отвечал, протягивая ему руку, генерал.

— Что ж это так рано и притом все вдруг?

— Вам спать пора, — отвечала ему, подавая на прощанье руку, генеральша Синтянина.

— И даже вы, тетушка, тоже уходите? — обратился он к Форовой, окончившей в эту минуту свой туалет.

— Муж меня, батюшка, берет, замуж вышла, не свой человек.

— Лара, уговори хоть ты, — обратился он к сестре.

— Alexandrine, погоди, — проговорила Лара.

— Мой друг… ты знаешь, у меня дома есть больная.

Александра Ивановна нагнулась к уху Ларисы и прошептала:

— Я и так поступаю не хорошо: Вера весь день очень беспокойна.

— Я больше не прошу, — ответила ей громко Лариса.

— Ну, делать нечего, прощайте, господа, — повторил Висленев, — но я во всяком случае надеюсь, что мы будем часто видеться. А как вам, Филетер Иванович, показался мой приятель Горданов? Не правда ли, умница?

— Да вы что же сами подсказываете? — возразил Форов.

— Я не подсказываю, я только так…

— Ну, уж теперь нечего «так»! прощайте.

— Нет, а ведь вправду умен? — допрашивал Висленев, удерживая за руку майора.

— Ну вот, не видала Москва таракана: экая редкость, что умен!

— И резонен, на ветер не болтает.

— Это еще того дешевле. Нам его резоны все равно, что морю дождик, мы резоны-то и без него с прописей списывали, а вот он настоящую свою суть покажи!

— Пока вы его провожали, мы на его счет по нашей провинциальной привычке уже немножко посплетничали, — сказала почти на пороге генеральша. — Знаете, ваш друг, — если только он друг ваш, — привел нас всех к соглашению между тем как, все мы чувствуем, что с ним мы вовсе не согласны.

Висленев засмеялся и сказал:

— Я это ему передам.

У своего крыльца Синтянина на минуту остановилась с Подозеровым и, удержав в своей руке руку, которую последний подал ей на прощанье, спросила его:

— Ну, а вам, Андрей Иванович, понравился этот барин?

— Не очень понравился, Александра Ивановна, — коротко отвечал Подозеров.

— Это значит, что он вам совсем не понравился. Я это, впрочем, видела и очень сожалела, что вы сегодня так убийственно скучны и молчаливы. Вы один могли бы ему отвечать, и вы-то и не сказали ни слова.

— К чему? — ответил Подозеров. — Он говорит красно. Да; они совсем довоспиталися: теперь уже не так легко открыть, кто под каким флагом везет какую контрабанду.

— Зачем же вы молчали? И вообще, что значит: целый день унылость, а к ночи сплин?

— Не знаю, скучно и сердце болит.

— А вы бы вот поучились у Горданова владеть собою! Удивительное самообладание!

— Ничего удивительного! Самообладанием отличается шулер, когда смотрит всем в глаза, чтобы не заметили, как он передергивает карту.

— Во всяком случае, господин Горданов мастерски владеет собою.

— И другими даже, — подтвердила Форова, целуя в лоб Синтянину. — Это, господа, не человек, а… кто его знает, кто он такой: его в ступе толки, он будет вокруг толкача бегать.

— А ваше мнение, Филетер Иванович, о новом госте какое?

— Пока не вложу перста моего — ничего не знаю.

— Вы неисправимы, — промолвила генеральша и добавила, — я рада бы с вами много говорить, да Вера нездорова; но одно вам скажу: по-моему, этот Горданов точно рефлектор, он все отражал и все соединял в фокусе, но что же он нам сказал?

— А ничего! — ответил Форов. — С пытливых дам и этого довольно.

— Ну, прощайте, — произнесла генеральша и, кивнув всем головою, пошла на крыльцо.

Форов втроем с женою и Подозеровым вышли за калитку и пошли по пустынной улице озаренного луной и спящего города.

Иосаф Платонович, выпроводив гостей, счел было нужным поговорить с сестрой no-сердцу и усадил ее в гостиной на диване, но, перекинувшись двумя-тремя фразами, почувствовал нежелание говорить и ударил отбой.

— Ну и слава богу, что у тебя все хорошо, — сказал он. — Ты сколько же берешь нынче в год за дом с Синтяниных?

— Столько же, как и прежде, Жозеф.

— То есть, что же именно? Я ведь уже все это позабыл, сколько за все платилось.

— Они мне платят шестьсот рублей.

— Фуй, фуй, как дешево! Квартиры повсеместно ужасно вздорожали.

— Да? я, право, этого не знаю, Жозеф.

— Как же, Ларушка. По крайней мере у нас в Петербурге все стало черт знает как дорого. Ты напрасно не обратишь на это внимания.

— Но что же мне до этого?

— Как что тебе до этого, моя милая? Их превосходительства могли бы тебе теперь и подороже…

— Ах, полно бога ради, цена, которую они платят, мне ровесница. Синтянин, с тех пор как выехали Гриневичи, платит за этот дом шестьсот рублей, не я же стану набавлять на них… С какой стати?

— Как с какой стати? Все дорожает, а деньги дешевеют. Матушка наша, я помню, платила кухарке два рубля серебром в месяц, а мы теперь сколько платим?

— Пять.

— Ну вот, здравствуй, пожалуйста! Платишь за все втрое, а берешь то же самое, что и сто лет тому назад брала. Это невозможно. Я даже удивляюсь, как им самим это не совестно жить за старую цену, и если они этого не понимают, то я дам им это почувствовать.

— Нет, я прошу тебя, Жозеф, этого не делать! Во-первых, Синтянины небогаты, а во-вторых, у нас квартиры втрое и не вздорожали, в-третьих же, я дорожу Синтяниными, как хорошими постояльцами, и дружна с Alexandrine.

— Да; «дружба это ты!» когда нам это выгодно, — перебил, махнув рукой, Висленев.

— А в-четвертых… — проговорила и замялась на слове Лариса.

— В-четвертых, это не мое дело. Я с тобой согласен, часть свою я тебе уступил, и дом вполне твоя собственность, но ведь тебе же надо на что-нибудь и жить.

— Я и живу.

— Да, ты живешь мастерски, живешь чисто и прекрасно, — продолжал он, — но все-таки… быть посвободнее в гроше никогда не мешает. Конечно, я пред тобой много виноват…

— Ты виноват? Чем это? я не знаю.

— Ну, помнишь, ведь я обещал тебе, что я буду помогать и даже определил тебе триста рублей в год, но мне, дружочек Лара, так не везет, — добавил он, сжимая руку сестре, — мне так не везет, что даже одурь подчас взять готова! Тяжко наше переходное время! То принципы не идут в согласие с выгодами, то… ах, да уж лучше и не поднимать этого! Вообще тяжело человеку в наше переходное время.

— Вообще ты напоминаешь мне о том, Жозеф, о чем я давно позабыла.

— То есть, о чем же я тебе напоминаю?

— О твоем обещании, которое ты исполнять отнюдь не должен, потому что имеешь теперь уже свою семью, и о том, как живется человеку в наше переходное время. Я его ненавижу.

— Что же, разве ты перешла «переходы» и видишь пристанище? — пошутил Висленев, гладя сестру по руке и смотря ей в глаза.

— Пристанище в том: жить как живется.

— Ой, шутишь, сестренка!

— Нимало.

— Тебе всего ведь девятнадцать лет.

— Нет, через месяц двадцать.

— Пора бы тебе и замуж.

Лариса рассмеялась и отвечала:

— Не берут.

— Ой, лжешь ты, Лара, лжешь, чтобы тебя не брали! Ты хороша, как пери.

— Полно, пожалуйста.

— Ей-богу! Ведь ты ослепительно хороша! Погляди-ка на меня! Фу ты, господи! Что за глазищи: мрак и пламень, и сердце не камень.

— Камень, Иосаф, — отвечала, улыбаясь, Лара.

— Врешь, Ларка! Я тебя уже изловил.

— Ты изловил меня?.. На чем?

— На гусиной печенке.

Лариса выразила непритворное удивление.

— Не понимаешь? Полно, пожалуйста, притворяться! Нам, брат, Питер-то уже глаза повытер, мы всюду смотрим и всякую штуку замечаем. Ты зачем Подозерову полчаса целых искала в супе печенку?

— Ах, это-то… Подозерову!

И Лариса вспыхнула.

— Стыд не потерян, — сказал Иосаф Платонович, — но выбор особых похвал не заслуживает.

— Выбора нет.

— Что же это… Так?

— Именно так… ничего.

— Ну, я так и говорил.

— Ты гак говорил?.. Кому и что так ты говорил?

— Нет, это так, пустяки. Горданов меня спрашивал, просватана ты или нет? а я говорю: «с какой стати?»

Висленев вздохнул, выпустил клуб сигарного дыма и, потеребя сестру за мизинец, проговорил:

— Покрепись, Ларушка, покрепись, подожди! У меня все это настраивается, и прежде бог даст хорошенько подкуемся, а тогда уж для всех и во всех отношениях пойдет не та музыка. А теперь покуда прощай, — добавил он, вставая и целуя Ларису в лоб, а сам подумал про себя: «Тьфу, черт возьми, что это такое выходит! Хотел у ней попросить, а вместо того ей же еще наобещал».

Лариса молча пожала его руку.

— А мой портфель, который я тебе давеча отдал, у тебя? — спросил, простившись, Висленев.

— Нет; я положила его на твой стол в кабинете.

— Ай! зачем же ты это сделала так неосторожно?

— Но ведь он, слава богу, цел?

— Да, это именно слава богу; в нем сорок тысяч денег, и не моих еще вдобавок, а гордановских.

— Он так богат?

— Н… н… не столько богат, как тороват, он далеко пойдет. Это человек как раз по времени, по сезону. Меня, признаюсь, очень интересует, как он здесь, понравится ли?

— Я думаю.

— Нет; ведь его, дружок, надо знать так, как я его знаю; ведь это голова, это страшная голова!

— Он умен.

— Страшная голова!.. Прощай, сестра.

И брат с сестрой еще раз простились и разошлись. Зала стемнела, и в дверях Ларисы щелкнул замок, повернутый ключом из ее спальни.

— Ключ! — прошептал, услыхав этот звук, Иосаф Платонович, стоя в раздумья над своим письменным столом, на котором горели две свечи и между ними лежал портфель.

— Ключ! — повторял он в раздумьи и, взяв в руки портфель, повертел его, пожал, завел под его крышку костяной ножик, поштурфовал им во все стороны и, бросив с досады и ножик, и портфель, вошел в залу и постучал в двери сестриной спальни.

— Что тебе нужно, Жозеф? — отозвалась Лариса.

— К тебе, Лара, ходит какой-нибудь слесарь?

— Да, когда нужно, у Синтяниных есть слесарь солдат, — отвечала сквозь двери Лариса.

— Пошли за ним, пожалуйста, завтра он мне нужен.

— Хорошо. А кстати, Жозеф, ты завтра делаешь кому-нибудь визиты?

— Кому же, Лара?

— Бодростиной, например?

— Бодростиной! Зачем?

— Мы же с ней в родстве: она двоюродная сестра твоей жены, и она у меня бывает.

— Да, милый друг, мы с ней в родстве, но не в согласии, — проговорил, уходя, брат. — Прощай, Ларушка.

— Спокойной ночи, брат.

«Да, да, да, — мысленно проговорил себе Иосаф Платонович, остановившись на минуту пред темными стеклами балконной двери. — Да, и Бодростина, и Горданов, это все свойственники… Свойство и дружество!.. Нет, друзья и вправду, видно, хуже врагов. Ну, да еще посмотрим, кто кого? Старые охотники говорят, что в отчаянную минуту и заяц кусается, а я хоть и загнан, но еще не заяц».