На ножах

Андрей Иванович Подозеров, войдя чрез балкон и застав все общество в наугольной Бодростинского дома, среди общего беспорядочного и непонятного движения, произведенного табаком «Сумасшедшего Бедуина», довольно долгое время ничего не мог понять, что здесь случилось. Лариса кинулась к нему на самом пороге и убежала назад с воплем и испугом. Горданов, Висленев и Бодростина, в разных позах, терли себе глаза, и из них Горданов делал это спокойно, вытираясь белым фуляром, Висленев вертелся и бранился, а Бодростина хохотала.

— Это черт знает что! — воскликнул Висленев, первый открыв глаза, и, увидев Подозерова, тотчас же отступил назад.

— Я вам говорила, что покажу вам настоящий антик, — заметила Бодростина, — надеюсь, вы не скажете, что я вас обманула, — и с этим она тоже открыла глаза и, увидав гостя, воскликнула. — Кого я вижу, Андрей Иваныч! Давно ли?

— Я только вошел, — отвечал Подозеров, подавая ей руку и сухо кланяясь Висленеву и Горданову, который при этом сию же минуту встал и вышел в другую комнату.

— Вы видели, в каком мы были положении? Это «Сумасшедший Бедуин» все рассказывал нам какую-то историю и в заключение засыпал нас табаком. Но где же он? Где Водопьянов?

— Черт его знает, он куда-то ушел! — отвечал Висленев.

— Ах, сделайте милость, найдите его, а то он, пожалуй, исчезнет.

— Прекрасно бы сделал.

— Ну, нет: я расположена его дослушать, история не кончена, и я прошу вас найти его и удержать.

Висленев пожал плечами и вышел.

— Стареюсь, Андрей Иванович, и начинаю чувствовать влечение к мистицизму, — обратилась Бодростина к Подозерову.

— Что делать? платить когда-нибудь дань удивления неразрешимым тайнам — удел почти всеобщий.

— Да; но бог с ними, эти тайны, они не уйдут, между тем как vous devenez rare comme le beau jour. [вы появляетесь так же редко, как ясный день (франц.).] Мы с вами ведь не видались сто лет и сто зим!

— Да; почти не видались все лето.

— Почти! по-вашему, это, верно, очень мало, а по-моему, очень много. Впрочем, счеты в сторону: je suis ravie, [я в восторге (франц.).] что вас вижу, — и с этим Бодростина протянула Подозерову руку.

— Я думала или, лучше скажу, я была даже уверена, что мы с вами более уже не увидимся в нашем доме, и это мне было очень тяжело, но вы, конечно, и тогда были бы как нельзя более правы. Да! обидели человека, наврали на него с три короба и еще ему же реприманды едут делать. Я была возмущена за вас до глубины души, и зато из той же глубины вызываю искреннюю вам признательность, что вы ко мне приехали.

Она опять протянула ему свою руку и, удерживая в своей руке руку Подозерова, продолжала:

— Вы вознаградили меня этим за многое.

— Я вознагражден уж больше меры этими словами, которые слышу, но, — добавил он, оглянувшись, — я здесь у вас по делу.

— Без но, без но: вы сегодня мой милый гость, — добавила она, лаская его своими бархатными глазами, — а я, конечно, буду не милою хозяйкой и овладею вами. — Она порывисто двинулась вперед и, встав с места, сказала, — я боюсь, что Висленев лукавит и не пойдет искать моего Бедуина. Дайте мне вашу руку и пройдемтесь по парку, он должен быть там.

В это время Бодростина, случайно оборотясь, заметила мелькнувшую в коридоре юбку Ларисиного платья, но не обратила на это, по-видимому, никакого внимания.

— У меня по-деревенски ранний ужин, но не ранняя ночь: хлеб-соль никогда не мешает, а сон, как и смерть, моя антипатия. Но вы, мне кажется, намерены молчать… как сон, который я припомнила. Если так, я буду смерть.

— Вы смерть!.. Полноте, бога ради!

— А что?

— Вы жизнь!

— Нет, смерть! Но вы меня не бойтесь: я — смерть легкая, с прекрасными виденьями, с экстазом жизни. Дайте вашу руку, идем.

С этим она облокотилась на руку гостя и пошла с ним своею бойкою развалистою походкой чрез гостиную в зал. Здесь она остановилась на одну минуту и отдала дворецкому приказание накрыть стол в маленькой портретной.

— Мы будем ужинать en petite comité, [в тесном кругу (франц.).] — сказала она, и, держа под руку Подозерова, вернулась с ним в большую темную гостиную, откуда был выход на просторный, полукруглый балкон с двумя лестницами, спускавшимися в парк. В наугольной опять мелькнуло платье Ларисы.

— Ах, ecoute, дружочек Лара! — позвала ее Бодростина, — j'ai un petit mot а vous dire; [послушайте… мне нужно сказать вам словечко (франц.).] у меня разболелась немножко голова и мы пройдемся по парку, а ты, пожалуйста, похозяйничай, и если где-нибудь покажется Водопьянов, удержи его, чтоб он не исчез. Он очень забавен. Allons, [Пойдемте (франц.).] — дернула она Подозерова и, круто поворотив назад, быстрыми шагами сбежала с ним по лестнице и скрылась в темноте парка.

Лариса все это видела и была этим поражена. Эта решительность и смелость приема ее смущала, и вовсе незнакомое ей до сих пор чувство по отношению к Подозерову щипнуло ее за сердце; это чувство было ревность. Он принадлежал ей, он ее давний рыцарь, он был ее жених, которому она, правда, отказала, но… зачем же он с Бодростиной?.. И так явно. В Ларисе заиграла «собака и ее тень». Притом ей стало вдруг страшно; она никогда не гостила так долго у Бодростиной; ее выгнали сюда домашние нелады с теткой, и теперь ей казалось, что она где-то в плену, в злом плену. Собственный дом ей представлялся давно покинутым раем, в который уже нельзя вернуться, и бедная девушка, прислонясь лбом к холодному стеклу окна, с замирающим сердцем думала: пусть вернется Подозеров, и я скажу ему, чтоб он взял меня с собой, и уеду в город.

— Где вы и с кем вы? — произнес в это мгновение за нею тихий и вкрадчивый голос.

Она вздрогнула и, обернувшись, увидала пред собою Горданова.

— Вы меня, кажется, избегаете? — говорил он, ловко заступая ей дорогу собою и стулом, который взял за спинку и наклонил пред Ларисой.

— Нимало, — отвечала Лариса, но голос ее обличал сильное беспокойство; она жалась всем телом, высматривая какой-нибудь выход из-за устроенной ей баррикады.

— Мне необходимо с вами говорить. После того, что было вчера вечером в парке…

— После того, что было вчера между нами, ни нынче и никогда не может быть ни о чем никакого разговора.

— Оставьте этот тон; я знаю, что вы говорите то, чего не чувствуете. Сделайте милость, ради вас самой, не шутите со мною.

Лариса побледнела и отвечала:

— Оставьте меня, Павел Николаевич, примите стул и дайте мне дорогу.

— А-а! Я вижу, вы в самом деле меня не понимаете!

— Я не желаю вас понимать; пропустите меня или я позову брата! — сказала Лариса.

— Ваш брат волочится за госпожой дома, которая в свою очередь волочится за вашим отставным женихом, но это все равно, оставим их прогуливаться. Мы одни, и я должен вам сказать, что мы должны объясниться…

— Чего же вы требуете от меня? — продолжала Лариса с упреком. — Не стыдно ли вам не давать покоя девушке, которая вас избегает и знать не хочет.

— Нет, тысячу раз нет! вы меня не избегаете, вы лжете.

— Горданов! — воскликнула гневно обиженная Лариса.

— Что вы?.. Я вас не оскорбил: я говорю, что вы лжете самим себе. Не верите? Я представлю на это доказательства. Если бы вы не хотели меня знать, вы бы уехали вчера и не остались на сегодня. Бросьте притворство. Наша встреча — роковая встреча. Нет силы, которая могла бы сдержать страсть, объемлющую все существо мое. Она не может остаться без ответа. Лариса, ты так мне нравишься, что я не могу с тобой расстаться, но и не могу на тебе жениться… Ты должна меня выслушать!

Лариса остолбенела.

Горданов не понял ее и продолжал, что он не может жениться только в течение некоторого времени и опять употребил слово «ты».

Лариса этого не вынесла.

— «Ты!» — произнесла она, вся вспыхнув, и, рванувшись вперед, прошептала задыхаясь: — пустите! — Но одна рука Горданова крепко сжала ее руку, а другая обвила ее стан.

— Ты спрашиваешь, что хочу я от тебя: тебя самой!

— Нет, нет! — отрицала с закрытым лицом Лариса. — Но Бога ради! Как милости, как благодеяния, прошу вас: прекратите эту сцену. Умоляю вас: не обнимайте же меня по крайней мере, не обнимайте, я вам говорю! Все двери отперты…

— Вы мне смешны… дверей боитесь! — ответил Горданов и, сжав Ларису, хотел поцеловать ее.

Но в эту же минуту чья-то сильная рука откинула его в сторону. Он даже не мог вдруг сообразить, как это случилось, и понял все только, оглянувшись назад и видя пред собою Подозерова.

— Послушайте! — прошипел Горданов, глядя в горящие глаза Андрея Ивановича. — Вы знаете, с кем шутите?

— Во всяком случае с мерзавцем, — спокойно молвил Подозеров.

Лариса вскрикнула и, пользуясь суматохой, убежала.

— Вы это смеете сказать? — подступал Горданов.

— Смею ли я?

— Вы знаете?.. вы знаете!.. — шептал Горданов.

— Что вы подлец? о, давно знаю, — произнес Подозеров.

— Это вам не пройдет так. Я не кто-нибудь… Я…

— Прах, ходящий на двух лапках! — произнес за ним голос Водопьянова, и колоссальная фигура «Сумасшедшего Бедуина» стала между противниками с распростертыми руками. Подозеров повернулся и вышел.

Павел Николаевич постоял с минуту, закусив губу. Фонды его заколебались в его дальновидном воображении.

«Скандал! во всяком разе гадость… Дуэль… пошлое и опасное средство… Отказаться, как это делают в Петербурге… но здесь не Петербург, и прослывешь трусом… Что же делать? Неужто принимать… дуэль на равных шансах для обоих?.. нет; я разочтусь иначе», — решил Горданов.