На ножах

В то самое время, как в Аленином Верхе происходили описанные события, Александра Ивановна Синтянина, пройдя темными переходами, отворила дверь в комнату Лары и изумилась, что здесь была совершенная темнота.

Молодой женщине вдруг пришло в мысль: не сделала ли чего-нибудь с собою Лариса, по меньшей мере не покинула ли она внезапно этого неприветливого и страшного дома и не ушла ли куда глаза глядят?

Пораженная этою мыслью, Александра Ивановна остановилась на пороге. В комнате не было заметно ни малейшего признака жизни.

Александра Ивановна, безуспешно всматриваясь в эту темь, решилась позвать Ларису и, сдерживая в груди дыхание, окликнула ее тихо и нерешительно.

— Я здесь, — отозвалась ей так же тихо Лариса и сейчас же спросила, — что тебе от меня нужно, Alexandrine?

— Ничего не нужно, друг мой Лара, но я устала и пришла к тебе посидеть, — отвечала генеральша, идя на голос к окну, в сером фоне которого на морозном небе мерцали редкие звезды, а внизу на подоконнике был чуть заметен силуэт Ларисы.

Александра Ивановна подошла к ней и, заглянув ей в лицо, заметила, что она плачет.

— Ты сидишь впотьмах?

— Да, мне так лучше, — отвечала Лара.

— Тебе, может быть, неприятно, что я пришла?

— Нет, отчего же? мне все равно.

— Может быть мне уйти?

— Как хочешь.

— Так прощай, — молвила генеральша, — протягивая ей руку.

— Прощай.

— Дай же мне твою руку!

Лариса молча положила пальцы своей руки на руку Синтяниной и прошептала:

— Прощай и… не сердись, что я такая неприветливая…

И с этим она не выдержала и неожиданно громко зарыдала.

— О, боже мой, какое горе, — произнесла Синтянина и, поискав ногой стула и не найдя его, опустилась пред Ларисой на колени, сжала ее руки и поцеловала их.

— Ах, Саша, что ты делаешь! — отозвалась Лариса и поспешно сама поцеловала ее руки.

— Лара, — сказала ей Синтянина, — позволь мне быть с тобою откровенною: я много старше тебя; я знаю тебя с твоего детства, я люблю тебя и мне ясно, что ты несчастлива.

— Очень, очень несчастлива.

— Поговорим же, подумаем об этом; совсем непоправимых положений нет.

— Мое непоправимо.

— Это ты все надумала в своем одиночестве, а я хочу напомнить тебе о людях, способных христиански отнестись ко всякому несчастию…

Лариса быстро ее перебила.

— Ты хочешь мне говорить о моем муже? Я и так думала о нем весь вечер под звуки этой музыки.

— И плакала?

— Да, плакала.

— О чем?

Лариса промолчала.

— Говори же: одолей себя, смирись, сознайся!

И Синтянина снова сжала ее руки.

— Что ж пользы будет в этом, — отвечала Лариса. — Неужели же ты хотела бы, чтоб я разыграла в жизни один из Авдеевских романов?

— Ах, боже мой, да что тебе эти романы, — послушай своего сердца. Ведь ты еще его любишь?

— Да.

— Я вижу, тебя мучит совесть.

— О, да! Страшно, страшно мучит, и мне мало всех моих мучений, чтоб отстрадать мою вину: но я должна идти все далее и далее.

— Это вздор.

Лара покачала головой и, усмехнувшись, прошептала:

— Нет, не вздор.

— Ты должна положить конец своим унижениям.

— Я этого не могу, понимаешь — я не могу, я хочу и не могу.

— Я понимаю, что ты не можешь и не должна сделать тур, какой делали героини тех романов, но если твой муж позовет тебя как добрый, любящий человек, как христианин простит тебя и примет не как жену, а как несчастного друга…

— Для меня бессильно все, даже и религия.

— Дай мне договорить: ты не права; христианская религия не кладет никаких границ великодушию. Конечно, есть чувства… есть вещи… которыми возмущается натура и… я понимаю твои затруднения! Но пойми же меня: разве бы ты не рвалась к Подозерову, если б он был в несчастии, в горе, в болезни?

— О, всюду, всюду, но… ты не понимаешь, что говоришь: я не могу… Я не могу ничего этого сделать; я связана.

Синтянина возразила ей, что Подозеров ее законный муж, что его права так велики и сильны пред законом, что их никто не смеет оспорить, и заключила она:

— Если ты позволишь, я напишу твоему мужу, и ручаюсь тебе за него…

Ларису передернуло.

— Ты за него ручаешься!

— Да, я за него ручаюсь, что он будет счастлив, доставив тебе, разбитой, покой и отдых от твоих несчастий, — тем более, что он умеет быть самым нетребовательным другом, и ты еще можешь в тишине дожить век с ним.

Лариса сделала еще более резкое, нетерпеливое движение.

— Ты сердишься?

— Нет, — отвечала Лара, — нет, я не сержусь, но вот что, я не могу сносить этого тона, каким ты говоришь о моем бывшем муже. Мне все это дорого стоит. Я уважаю тебя, ты хорошая, добрая, честная женщина; я нередко сама хочу тебя видеть, но когда мы свидимся… в меня просто вселяется дьявол, и… прости меня, сделай милость, я не хотела бы сказать тебе то, что сейчас должно быть скажу: я ненавижу тебя за все и особенно за твою заботу обо мне. Тетя Катерина Астафьевна права: во мне бушует Саул при приближении кротости Давида.

— Ты просто больна; тебя надо лечить.

— Нет, я не больна, а твои превосходства взяли у меня душу моего мужа.

— О, если тебя только это смущает, то…

— Нет, молчи, перебила ее Лара, — ты знаешь ли, что я сделала? Я двумужница! Я венчалась с Гордановым!

Синтянина стояла как ошеломленная.

— Да, да, — повторила Лара, — с тобой говорит двумужница, о которой ему стоит сказать слово, чтобы свести на каторгу, и он скажет это слово, если я окажу ему малейшее неповиновение.

— Ты шутишь, Лара?

— О, да, да; это шутка: они надо мною шутят, они бесчеловечно шутят, но мне это уже надоело, и я не шучу.

При этих словах она вскочила с места и, скрежеща зубами, вскричала:

— Он хочет убить Бодростина и, женясь тайно на мне, жениться на Глафире, но этого не будет, не будет! Я им отомщу, отомщу…

Она зашаталась на ногах и, произнеся: «я их всех погублю!» — упала на прежнее место.

— Оставь их, оставь этот дом…

— Нет, никогда! — простонала Лара. — И теперь это поздно: я их предала, а они уже все совершили.

— Бежим, бога ради бежим!

— Бежать!.. Стой!.. Что это такое?

По лестнице слышались чьи-то шаги, кто-то спешил, падал, вскакивал и бежал снова, и наконец с шумом растворилась дверь, и кто-то, ворвавшись, закричал:

— Лариса! Лара! Alexandrine! Где вы? — откликнитесь бога ради!

Это был голос Бодростиной.

Лариса и Синтянина остались как окаменевшие: на них напал ужас, а вбежавшая Глафира металась впотьмах, наконец нащупала их платья и, схватись за них дрожащими руками, трепеща, глядела в непроглядную темень, откуда опять было слышались шум, шаги и паденья.

— Закройте меня! — простонала Глафира.

На Синтянину напал ужас. Ближе и ближе несся шум, и в шуме в этом было что-то страшное и зловещее. Меж тем кто-то прежде ворвавшийся путался в переходах, тяжко дышал, бился о двери и, спотыкаясь, шептал:

— Где ты! где же ты наконец… я наконец сделал все, что ты хотела… ты свободна… вдова… наконец я тебя заслужил.

Холодные мурашки, бегавшие по телу генеральши, скинулись горячим песком; ее горло схватила судорога, и она сама была готова упасть вместе с Ларисой и Бодростиной. Ум ее был точно парализован, а слух поражен всеобщим и громким хлопаньем дверей, такою беготней, таким содомом, от которого трясся весь дом. И весь этот поток лавиной стремился все ближе и ближе, и вот еще хлоп, свист и шорох, в узких пазах двери сверкнули огненные линии… и из уст Лары вырвался раздирающий вопль.

Пред ними на полу вертелся Жозеф Висленев, с окровавленными руками и лицом, на котором была размазанная и смешанная с потом кровь.

— Убийца! — вскрикнула страшным голосом Лара.