На ножах

В наружности Иосафа Висленева не было ни малейшего сходства с сестрой: он был блондин с голубыми глазами и очень маленьким носом. Лицо его нельзя было назвать некрасивым и неприятным, оно было открыто и даже довольно весело, но на нем постоянно блуждала неуловимая тень тревоги и печали.

Лариса встретилась с братом на половине дорожки, они обнялись и поцеловались.

— Ты не ждала меня так скоро, Лара? — заговорил Висленев.

— То есть я ждала тебя, Жозеф, но не сегодня; я только сейчас получила твое письмо, что ты в Москве и едешь сюда с каким-то твоим товарищем.

— Да, с Гордановым.

— Он здесь с тобой?

Лариса оглядела дорожку.

— Да, он здесь, то есть здесь в городе, мы вместе приехали, но он остановился в гостинице. Я сам не думал быть сюда так скоро, но случайные обстоятельства выгнали нас из Москвы раньше, чем мы собирались. Ты, однако, не будешь на меня сердиться, что я этак сюрпризом к тебе нагрянул?

— Помилуй, что ты!

— Ну да, а я, видишь ли, ввиду этой скоропостижности, расчел, что мы застанем тебя врасплох, и потому не пригласил Горданова остановиться у нас.

— Напрасно, я не бываю врасплох, и твоему гостю нашлось бы место.

— Ну, все равно; он не захотел ни стеснять нас, ни сам стесняться, да тем и лучше: у него дела с крестьянами… нужно будет принимать разных людей… Неудобно это!

— А по крестьянским делам самый влиятельный человек теперь здесь мой добрый знакомый.

— Кто?

— Подозеров, твой товарищ.

— А-а! Я было совсем потерял его из виду, а он здесь; вот что значит долго не переписываться.

Висленев чуть заметно поморщился и отер лоб платком.

— Подозеров кстати и теперь у меня, — продолжала Лариса. — Пойдем туда или сюда, — показала она сначала на дом, а потом на конец сада, где оставались гости.

— Да, — встрепенулся брат. — У тебя гости, мне это сказала девочка, я потому и не велел тебя звать, а пошел сюда сам. Я уже умылся в гостинице и на первый раз, кажется, настолько опрятен, что в качестве дорожного человека могу представиться твоим знакомым.

— О, да, конечно! тем более, что это и не гости, а мои друзья; тут Форовы. Сегодня день рождения дяди.

— Ах, здесь бесценный Филетер Иваныч, — весело перебил Висленев. — А еще кто?

— Жена его и Alexandrine Синтянина.

— И она здесь?

Висленев вспыхнул на минуту и тотчас же весело проговорил:

— Вот еще интереснейшая встреча!

— Ты должен был знать, что ты ее здесь встретишь.

— Представь, что это-то у меня и из ума вон вышло. Да, впрочем, что же такое!

— Разумеется, ничего.

— Много немножко сразу: отставная дружба и изменившая любовь, но все равно! А еще кто такой здесь у тебя?

— Больше никого.

— Ну и прекрасно. Пойдем. Возьми вот только мой портфель: здесь деньги и бумаги, и потому я не хотел его там без себя оставить.

Лариса приняла из рук девочки портфель, и они, взявшись с братом под руку, пошли к оставшимся гостям.

Здесь между тем хранилось мертвое молчание.

Форов, жена его, Подозеров и Синтянина, — все четверо теперь сидели рядом на скамейке и, за исключением майора, который снова читал, все, не сводя глаз, смотрели на встречу брата с сестрой. Катерина Астафьевна держала в своей руке стынущую руку генеральши и постоянно ее пожимала, Синтянина это чувствовала и раза два отвечала легким благодарным пожатием.

Брат и сестра Висленевы подходили.

Катерина Астафьевна в это время взяла из рук мужа книгу, кинула ее в траву, а сама тихо шепнула на ухо Синтяниной: «Саша…»

— Ничего, — проговорила также шепотом Синтянина, — теперь все прошло.

Сделав над собою видимое усилие, она вызвала на лицо улыбку и весело воскликнула навстречу Висленеву:

— Здравствуйте, Иосаф Платонович!

Гость неспешно подошел, с достоинством снял свою шляпу и поклонился всем общим поклоном.

— Я вас первая приветствую и первая протягиваю вам руку, — проговорила Синтянина.

Форова почувствовала в эту минуту, что вместе с последним словам другая рука генеральши мгновенно согрелась.

Висленев, очевидно, не ждал такого приветствия; он ждал чего-нибудь совсем в другом роде: он ждал со стороны отступницы смущения, но ничего подобного не встретил. Конечно, он и теперь заметил в ней небольшую тревогу, которой Александра Ивановна совсем скрыть не могла, но эта тревога так смела, и Александра Ивановна, по-видимому, покушается взять над ним верх.

Висленев решил тотчас же отпарировать это покушение, но сделал неосторожность.

Едва намеревался он, подав Синтяниной руку, поразить ее холодностию взгляда, она посмотрела ему в упор и весело воскликнула:

— Однако как же вы быстро умели перемениться. Почти узнать нельзя!

Висленеву это показалось даже смешно, и он решил не сердиться, а отшучиваться.

— Я думаю, я изменился, как и все, — отвечал он.

— Ну, нет, вы больше всех других, кого я давно не видала.

— Вам незаметно, а вы и сами тоже изменились и…

— Ну да, — быстро перебила его на полуслове генеральша, — конечно, года идут и для меня, но между тем меня еще до сей поры никто не звал старухой, вы разве первый будете так нелюбезны?

— Помилуй бог! — отвечал, рассмеявшись, Висленев. — Я поражен, оставив здесь вас скромным ландышем и видя вас теперь на том же самом месте…

— Не скажете ли пышною лилией?

— Почти. Но вот кто совсем не изменяется, так это Филетер Иванович! — обратился Висленев к майору. — Здравствуйте, мой «грубый материалист»!

Они поцеловались.

— Ничего не переменился! Только нос разве немножко покраснел, — воскликнул, снова обозревая майора, Висленев.

— Нос красен оттого, что у меня насморк вечный, как вечный жид, — отвечал Форов.

— А вам сегодня сколько стукнуло?

— Да пятьдесят два, девять месяцев.

— Девять месяцев? Ах, да, у вас ведь особый счет.

— Конечно, как следует.

— А дети у вас есть?

— Не знаю, но очень может быть, что и есть.

— И опять все врет, — заметила жена.

Висленев подал руку Катерине Астафьевне.

— Вас, тетушка, я думаю, можно и поцеловать?

— Если тебе, милый друг, не противно, сделай милость, поцелуемся.

Висленев и Катерина Астафьевна три раза поцеловались.

— Вы переменились, но немного.

— Как видишь, все толстею.

Иосаф Платонович обернулся к Подозерову, протянул и ему руку, и, приняв серьезную мину, посмотрел на него Молча ласковым, снисходительным взглядом.

— Вы много изменились, — сказал Висленев, удерживая его руку в своей руке.

— Да, все стареем, — отвечал Подозеров.

— «Стареем»! Рано бы еще стареть-то!

— Ну нет, пожалуй, и пора.

— Вот и пора! чуть стукнет тридцать лет, как мы уж и считаем, что мы стареем. Вам ведь, я думаю, лет тридцать пять, не больше?

— Мне тридцать два.

— Изволите ли видеть, век какой! Вон у вас уже виски седые. А у меня будет к вам просьба.

— Очень рад служить.

— То есть еще и не своя, а приятеля моего, с которым я приехал, Павла Николаевича Горданова: с ним по лености его стряслось что-то такое вопиющее. Он черт знает что с собой наделал: он, знаете, пока шли все эти пертурбации, нигилистничанье и всякая штука, он за глаза надавал мужикам самые глупые согласия на поземельные разверстки, и так разверстался, что имение теперь гроша не стоит. Вы ведь, надеюсь, не принадлежите к числу тех, для которых лапоть всегда прав пред ботинком?

— Решительно не принадлежу.

— Вы за крупное землевладение?

— Ни за крупное, ни за дробное, а за законное, — отвечал Подозеров.

— Ну, в таком случае вы наша опора! Вы позволите нам побывать у вас на днях?

— Сделайте милость, я дома каждое утро до одиннадцати часов.

— Впрочем… сестра! — обратился Висленев к Ларисе, удерживая в своей руке руку Подозерова, — теперь всего ведь семь часов, не позволишь ли попросить тебя велеть приготовить что-нибудь часам к одиннадцати?

— Охотно, брат, охотно.

В это время они прошли весь сад и стояли у террасы.

— Право, — продолжал Висленев, — что-нибудь такое, что Бог послал, что напомнило бы святой обычай старины. Можно?

Лариса кивнула в знак согласия головою:

— Я очень рада.

— Так вот, Андрей Иваныч, — отнесся Висленев к Подозерову, — теперь часочек я приберусь, сделаю кое-как мой туалет, оправлюсь и привезу с собой моего приятеля, — он тут сирота, а к десяти часам позвольте вас просить придти побеседовать, вспомнить старину и выпить рюмку вина за упокой прошлого и за многие лета грядущего.

— От таких приглашений, Иосаф Платонович, не отказываются, — отвечал Подозеров.

— Вашу руку! — и Висленев, взяв руку Подозерова, крепко сжал ее в своей руке и сказал: «До свидания».

Всем остальным гостям он поклонился общим поклоном, и тоже от всех взял слово вечером придти к Ларисе на ужин.

Гости ушли.

Висленев, взойдя с сестрою и теткою в дом, направился прямо в свой кабинет, где еще раз умылся и переоделся, прихлебывая наскоро поданный ему сюда чай, — и послал за извозчиком.

— Брат! — сказала ему Лариса, когда он вышел в зал и оправлялся перед большим зеркалом, — не дать ли знать Бодростиной, что ты приехал?

— Кому это? Глафире Васильевне?

— Да.

— Что ты это! Зачем?

— Да, может быть, и она захотела бы приехать?

— Бог с ней совсем!

— За что же это?

— Да так; на что она здесь?

— Она очень умная и приятная женщина.

— Ну, мне она вовсе не приятная, — пробурчал Висленев, обтягивая воротник рубашки.

— А неприятна, так и не надо, но только как бы она сама не заехала.

— Будет предосадно.

— И еще вот что, Жозеф: ты позвал вечером Синтянину?

— Кажется… да.

— Нет, наверное да. Так зайди же к ним, позови генерала Ивана Демьяныча.

Висленев оборотился к сестре и сморщился.

— Что такое? — проговорила Лариса.

— Так, знаешь, там доносом пахнет, — отвечал Висленев.

Лариса вспыхнула и нетерпеливо сказала:

— Полно, пожалуйста: мы об этом никогда не говорим и не знаем; а Александрина… такая прекрасная женщина…

— Но дело-то в том, что если вы чего не знаете, то я это знаю! — говорил, смеясь, Висленев. — Знаю, дружок, Ларушка, все знаю, знаю даже и то, какая прекрасная женщина эта Александра Ивановна.

Лариса промолчала.

— Да, сестра, — говорил он, наклонив к Ларисе голову и приподняв на виске волосы, — здесь тоже в мои тридцать лет есть серебряные нити, и их выпряла эта прекрасная белая ручка этой прекрасной Александры Ивановны… Так уж предоставь мне лучше вас знать эту Александру Ивановну, — заключил он, ударяя себя пальцем в грудь, и затем еще раз сжал сестрину руку и уехал.

Лариса глядела ему вслед.

«Все тот же самый! — подумала она, — даже десять раз повторяет, что ему тридцать лет, когда ему уж тридцать пятый! Бедный, бедный человек!»

Она вздохнула и пошла распорядиться своим хозяйством и туалетом к встрече приезжего гостя.