На ножах

На другой день после этой беседы, происходившей задолго пред теми событиями, с которых мы начали свое повествование, майор Форов, часу в десятом утра, пришел пешком к отцу Евангелу и сказал, что он ему очень поправился.

— Неужели? — отвечал веселый священник. — Что ж, это прекрасно: это значит, мы честные люди, да!.. а жены у нас с вами еще лучше нас самих. Я вам вот сейчас и покажу мою жену: она гораздо лучше меня. Паинька! Паинька! Паинька! — закричал отец Евангел, удерживая за руку майора и засматривая в дверь соседнего покоя.

— Чего тебе нужно, Паинька? — послышался оттуда звонкий, симпатический, молодой голос.

— «Паинька», это она меня так зовет, — объяснил майору Евангел. — Мы привыкли друг на друга все «ты паинька» да «ты паинька», да так уж свои имена совсем и позабыли… Да иди же сюда, Паинька! — возвысил он несколько нетерпеливо свой голос.

В дверях показалась небольшая и довольно худенькая, несколько нестройно сложенная молодая женщина, с очень добрыми большими коричневыми глазами и тоненькими колечками темных волос на висках.

Она была одета в светлое ситцевое платье и держала в одной руке полоскательную фарфоровую чашку с обваренным миндалем, который обчищала другою, свободною рукой.

— Ну что ты здесь, Паинька? Какой ты беспокойный, что отрываешь меня без толку? — заговорила она, ласково глядя на мужа и на майора.

— Как без толку, когда гость пришел.

— Ну так что же гость пришел? Они к нам часто будут ходить.

— Превосходно сказано, — воскликнул Форов. — Буду-с.

— Да; она у меня преумная, эта Пайка, — молвил, слегка обнимая жену, Евангел.

— Ну вот уж и умная! Вы ему не верьте: я в лесу выросла, верее молилась и пню поклонялася, — так откуда я умная буду?

— Нет; вы ей не верьте: она преумная, — уверял, смеясь и тряся майора за руку, Евангел. — Она вдруг иногда, знаете, такое скажет, что только рот разинешь. А они, Паинька, в Бога изволят не веровать, — обратился он, указывая жене на майора.

— Ну так что же такое; они после поверят.

— Видите, как рассуждает!

— Да что ж ты надо мной смеешься? Разумеется, что не всем в одно время верить. Ведь они добрые?

— Ну так что же, что добрый? А как он в царстве небесном будет? Его не пустят.

— Нет, пустят.

— Извольте вы с ней спорить! — рассмеялся Евангел. — Я тебе, Пайка, говорю: его к верующим не пустят; тебе, попадье, нельзя этого не знать.

— Ну, его к неверующим пустят.

— Видите, видите, какая бедовая моя Пайка! У-у-у-х, с ядовитостью женщина! — продолжал он, тихонько с нежностью и восторгом трогая жену за ее свежий раздвоившийся подбородок, и в то же время, оборотясь к майору, добавил: — Ужасно хитрая-с! Ужасно! Один я ее только постигаю, а вы о ней если сделаете заключение по этому первому свиданию, так непременно ошибетесь.

— Да я их совсем и не в первый раз вижу, — перебила его попадья, перемывая в той же полоскательной чашке свой миндаль. — Я их уже видела на висленевском дворе, и мы кланялись.

— Не помню-с, — отвечал майор, с любовию артиста разглядывая это прекрасное творение, как раз подходящее, по его мнению, к типу наипочтеннейших женщин на свете.

— Как же не помните, — толковала попадья, — вы еще шли с супругой… или кто она вам доводится, Катерина-то Астафьевна?.. Да! вы шли по двору, а мы с генеральшей Александрой Ивановной сидели под окном, вишни чистили и вам кланялись.

— Не помню-с.

— Как же-с, а я помню: вы вот теперь в штанах, а тогда были в подштанах.

— Как в подштанах-с? — изумился майор.

— Так, в этаких в белых, со штрифами.

Майор засмеялся, а отец Евангел, хохоча и ударяя себя ладонями по коленам, восклицал:

— Ах, Паинька! Паинька! проговорились вы, прелесть моя, проговорились!

Попадья слегка вспыхнула и хотела возражать мужу, но как тот махал на нее руками и кричал: «т-с, т-с, т-с! молчи, Пайка, молчи, а то хуже скажешь», то она быстро выбежала вон и начала хлопотать о закуске.

— Какая чудесная женщина! — сказал, глядя вслед ей, майор.

— То есть превосходнейшая-с, а не только чудесная, — согласился с ним Евангел. — Видите, всех хочет в царство небесное поместить: мы будем в своем царстве небесном, и ни в своем.

Евангел расхохотался.

— Вы давно женаты? — спросил майор.

— Семь лет женат, да-с, семь лет, но в том числе она три года была в гусара влюблена, а однако еще я всякий день в ней открываю новые достоинства.

— Гм!.. а в гусара-таки была влюблена?

— Ужасно-с! Каких это ей, бедненькой, мук стоило, если бы вы знали! Я ей студентом нравился, а в рясе разонравился, потому что они очень танцы любили, да! А тут гусары пришли, ну, шнурочки, усики, глазки… Она, бедняжка, одним и пленилась… Иссохла вся, до горловой чахотки чуть не дошла, и все у меня на груди плакала. «Зачем, — бывало говорит, — Паинька, я не могу тебя любить, как я его люблю?»

— Ну, а вы же что?

— Стыдно сказать, право.

— Однако же?

— Да что-с? сижу бывало, глажу ее по головке да и реву вместе с нею. И даже что-с? — продолжал он, понизив голос и отводя майора к окну: — Я уже раз совсем порешил: уйди, говорю, коли со мной так жить тяжело; но она, услыхав от меня об этом, разрыдалась и вдруг улыбается: «Нет, — говорит, — Паинька, я никуда не хочу: я после этого теперь опять тебя больше люблю». Она влюбчива, да-с. Это один, один ее порок: восторженна и в восторге сейчас влюбляется.

— Однако же, черт возьми, позвольте мне вас уважать! — закричал зычно майор.

— Нет-с; это ее надо за это уважать: скудельный сосуд, а совладала с собою, и все для меня!.. А вот и она, Паинька, а что же, душка, водочки-то? — вопросил он входящую жену, увидев, что на подносе, который она несла, не было ни графина, ни рюмки.

— А кто же станет водку пить?

— А вот они, Филетер Иванович.

— Вы пьете разве? — отнеслась попадья к майору и, получив от него короткий, но утвердительный ответ, принесла графин и рюмку и, поставив их на стол, сказала:

— Не хорошо, кто пьет вино.

— Отчего-с? — спросил, принимаясь за рюмку, майор.

— Так… мысли дурные от вина приходят.

— Ну, мне не приходят.

— Как не приходят; а вон вы почему же до сих пор не женитесь?

Майор перестал закусывать и с удивлением смотрел на сидевшую у стола с подпертым на руку подбородочком попадью; но ту это нимало не смутило, и она спокойно продолжала:

— Что вы на меня так смотрите-то? Разве же это хорошо так женщину конфузить?

— Послушайте, моя милая! — ласково заговорил с ней майор, но она его тотчас же перебила.

— Ничего, ничего, «моя милая!» — передразнила его попадья, — не знаю я что ль? А мне вашей Катерины Ас-тафьевны жалко, — вот вам и сказ, и я насчет вас своему Паиньке давно сказала, что вы недобрый и жестокий человек.

— Вот тебе и раз! Да позвольте же-с: я ведь Катерину Астафьевну все равно люблю-с.

— Да-а! Нет, это не все равно: если вы так, не обвенчавшись, прежде ее умрете, она не будет за вас пенсиона получать.

Попадья говорила все это с самым серьезным и сосредоточенным видом и с глубочайшею заботливостью о Катерине Астафьевне. Ее не развлекал ни веселый смех мужа, наблюдавшего трагикомическое положение Форова, ни удивление самого майора, который был поражен простотой и оригинальностью приведенного ею довода в пользу брака, и наконец, отерев салфеткой усы и подойдя к попадье, попросил у нее ручку.

— Зачем же это? — спросила она.

— Я женюсь и вас матерью посаженою прошу.

— Непременно?

— Всенепременно и как можно скорее; а то, действительно, пенсион может пропасть.

— Ну, за это вы умник, и я не жалею, что мы познакомились, — отвечала ему весело попадья, с радостью подавая свою руку.

— А я так буду сожалеть об этом, — отвечал, громко чмокнув ее ручонку, Форов. — Теперь мне в первый раз завидно, что у другого человека будет жена лучше моей.

— О, не завидуйте, не завидуйте, ваша добрее.

— Почему же вы это знаете?

— Да ведь она вас целует? Уже наверно целует?

— Случается; редко, но случается.

— Ну вот видите! А уж я бы не поцеловала.

— Это почему?

— Потому что от вас водкой пахнет.

— Покорно вас благодарю-с, — отвечал, комически поклонясь и шаркнув ногой, майор, и затем еще раз поцеловал на прощанье руку у попадьи и откланялся.