На ножах

Прибыв в город, где у Катерины Астафьевны был известный нам маленький домик с наглухо забитыми воротами, изгнанный майор и его подруга водворились здесь вместе с Драдедамом. Прошел год, два и три, а они по-прежнему жили все в тех же неоформленных отношениях, и очень возможно, что дожили бы в них и до смерти, если бы некоторая невинная хитрость и некоторая благоразумная глупость не поставила эту оригинальную чету в законное соотношение.

Филетер Форов, выйдя в отставку и водворясь среди родства Катерины Астафьевны, сначала был предметом некоторого недоброжелательства и косых взглядов со стороны Ларисиной матери; да и сама Лара, подрастая, стала смущаться по поводу отношений тетки к Форову; но Филетер Иванович не обращал на это внимания. Майор Филетер Иванович не искал ни друзей, ни приятелей: он повторял на все свое любимое «наплевать», лежебочествовал, слегка попивал, читал с утра до поздней ночи и порой ругал все силы, господствия, начальства и власти.

Но Катерину Астафьевну это сокрушало, и сокрушало в одном отношении. Она боялась за душу Форова и всегда лелеяла заветную мечту «привести его к Богу».

Эта мысль в первый раз сверкнула в ее голове, когда принесенный в госпиталь раненый майор пришел в себя и, поведя глазами, остановил их на чепце Катерины Астафьевны и зашевелил губами.

— Что вам: верно, желаете батюшку позвать? — участливо спросила она раненого.

— Совсем нет; а я хочу выплюнуть, — отвечал Форов, отделя опухшим языком от поднебесья сгусток запекшейся крови.

— Вы не веруете в Бога? — грустно вопросила религиозная Катерина Астафьевна.

Майор качнул утвердительно головой.

— Ах, это ужасное несчастие!

И с тех пор она начала нежно за ним ухаживать и положила в сердце своем надежду «привести его к Богу»; но это ей никогда не удавалось и не удалось до сих пор.

Во все время службы майора в полку она не без труда достигла только одного, чтобы майор не гасил на ночь лампады, которую она, на свои трудовые деньги, теплила пред образом, а днем не закуривал от этой лампады своих растрепанных толстых папирос; но удержать его от богохульных выходок в разговорах она не могла, и радовалась лишь тому, что он подобных выходок не дозволял себе при солдатах, при которых даже и крестился и целовал крест. По удалении же в свой городок, подруга майора, возобновив дружеские связи с Синтяниной, открыла ей свои заботы насчет обращения Форова и была несказанно рада, замечая, что Филетер Иванович, что называется, полюбил генеральшу.

— Нравится она тебе, моя Сашурочка-то? — говорила Катерина Астафьевна, заглядывая в глаза майору.

— Прекрасная женщина, — отвечал Форов.

— А ведь что ее делает такою прекрасною женщиной?

— Что? Я не знаю что: так, хорошая зародилась.

— Нет; она христианка.

— Ну да, рассказывай! Будто нет богомольных подлецов, точно так же, как и подлецов не молящихся?

И майор отходил от жены с явным нежеланием продолжать подобные разговоры.

Затем он сошелся у той же Синтяниной с отцом Евангелом и заспорил было на свои любимые темы о несообразности вещественного поста, о словесной молитве, о священстве, которое он назвал «сословием духовных адвокатов»; но начитанный и либеральный Евангел шутя оконфузил майора и шутя успокоил его словами, что «не ядый о Господе не ест, ибо лишает себя для Бога, и ядый о Господе ест, ибо вкушая хвалит Бога».

Форов сказал:

— Если так, то не о чем спорить. Впрочем, я в этом и не знаток.

— А в чем же вы по этой части великий знаток?

— В чем? В том, что ясно разумом постигаю моим.

— Например-с?

— Например, я постигаю, что никакой всемогущий опекун в дела здешнего мира не мешается.

— Так-с. Это вы разумом постигли?

— Да, разумеется, потому что иначе разве могли бы быть такие несправедливости, видя которые у всякого мало-мальски честного человека все кишки в брюхе от негодования вертятся.

— А мы можем ли постигать, что справедливо и что несправедливо?

— Вот тебе на еще! Конечно можем, потому что мы факт видим.

— А факт-то иногда совсем не то выражает, что оно значит.

— Темно.

— А вот я вас сейчас в этом просвещу, если угодно.

— Сделайте милость.

— Извольте-с. Положим, что есть на свете мать, добрая, предобрая женщина, которая мухи не обидит. Допускаете вы, что может быть на свете такая женщина?

— Ну-с, допускаю: вот моя Торочка такая.

— Ну-с, прекрасно! Теперь допустим, что у Катерины Астафьевны есть дитя.

— Не могу этого допустить, потому что она уже не в таких летах, чтобы детей иметь.

— Ну, все равно: допустим это как предположение.

— Зачем же допускать нелепые предположения.

Евангел улыбнулся и сказал:

— Вы мелочный человек: вас занимает процесс спора, а не искомое; но все равно-с. Извольте, ну нет у нее ребенка, так у нее есть вот собака Драдедам, а этот Драдедам пользуется ее вниманием, которого он почему-нибудь заслуживает.

— Допускаю.

— Теперь-с, если б этот Драдедам был болен и ему нужно было дать мяса, а купить его негде.

— Ну-с?

— Вот Катерина Астафьевна берет ножик и режет голову курице и варит из нее Драдедаму похлебку: справедливо это или нет?

— Справедливо, потому что Драдедам благороднейшее создание.

— Так-с: а курица, которой отрезали голову, непременно думала, что с нею поступали ужасно несправедливо.

— Что же вы этим доказали?

— То, что факт жестокости тут есть: курица убита, — это для нее жестоко и с ее куриной точки зрения несправедливо, а между тем вы сами, существо гораздо высшее и умнейшее курицы, нашли все это справедливым.

— Гм!

— Да так-с. Есть будто факт жестокосердия, но и его нет.

— Ну уж этого совсем не понимаю: и оно есть, и его нет.

— Да нет-с ее, жестокости, нет, ибо Катерина Астафьевна остается столь же доброю после накормления курицей Драдедама, как была до сего случая и во время сего случая. Вот вам — есть факт жестокости и несправедливости, а он вовсе не значит того, чем кажется. Теперь возражайте!

— Я не хочу вам возражать, — отвечал, подумав, Форов.

— А почему, спрошу?

— Почему?.. потому что я в этом не силен, а вы много над этим думали и имеете начитанность и можете меня сбить, чего я отнюдь не желаю.

— Почему же вы не желаете прийти к какой-нибудь истине и разубедиться в заблуждении?

— Так, не желаю, потому что не хочу забивать себе и без того темные памороки этою путаницей.

— Памороки не хотите забывать? Гм! Нет-с, это не потому.

— А почему же?

Евангел снова улыбнулся и, сжав легонько руку майора немножко пониже локтя, ласково проговорил:

— Вы потому не хотите об этом говорить и думать как следует, что души вашей коснулось святое сомнение в справедливости рутины безверия! И посмотрите зато сюда!

С этим отец Евангел, подвинув слегка майора к себе, показал ему через дверь другой комнаты, как Катерина Астафьевна, слышавшая весь их разговор, вдруг упала на колени и, протянув руки к освященному лампадой образ-пику, плакала радостными и благодарными слезами.

— Эти слезы с неба, — шепнул Евангел.

— Бабье, ото всего плачут, — сухо отвечал, отворачиваясь, майор.

Но веселый Евангел вдруг смутился и, взяв майора за руку, тем же добродушным тоном проговорил:

— Бабье-с? Вы сказали бабье?.. Это недостойно вашей образованности… Женщины — это прелесть! Они наши мироносицы: без их слез этот злой мир заскоруз бы-с!

— Вы диалектик.

— Да-с: я диалектик; а вы баба, ибо боитесь свободомыслия и бежите чистого чувства, женской слезой пробужденного. Что-с? Ха-ха-ха… Да вы ничего, не робейте: То ведь проходит!