На ножах

Павел Николаевич Горданов, которого Висленев назвал «сиротою», не терпел никаких недостатков в своем временном помещении. Древняя худая слава губернских пристанищ для проезжающих теперь уже почти повсеместно напраслина. В большинстве сколько-нибудь заметных русских городов почти всегда можно найти не только чистый номер, но даже можно получить целый «ложемент», в котором вполне удобно задать обед на десять человек и вечерок на несколько карточных столов.

Такой ложемент из трех комнат с передней и ванной, и с особым ходом из особых сеней занял и Павел Николаевич Горданов. С него спросили за это десять рублей в сутки, — он не поторговался и взял помещение. Эта щедрость сразу дала Горданову вес и приобрела ему почтение хозяина и слуг.

Павел Николаевич на первых же порах объявил, что он будет жить здесь не менее двух месяцев, договорил себе у содержателя гостиницы особого слугу, самого представительного и расторопного изо всего гостиничного штата, лучший экипаж с кучером и парою лошадей, — одним словом, сразу стал не на обыкновенную ногу дюжинного проезжающего, а был редким и дорогим гостем. Его огромные юфтовые чемоданы, строченные цветным шелком и изукрашенные нейзильберными винтами и бляхами с именем Горданова; его гардероб, обширный как у актрисы, батистовое белье, громадные портфели и несессеры, над разбором которых отряженный ему слуга хлопотал целый час, проведенный Висленевым у сестры, все это увеличивало обаяние, произведенное приезжим.

Через час после своего приезда Павел Николаевич, освежившись в прохладной ванне, сидел в одном белье пред дорожным зеркалом в серебряной раме и чистил костяным копьецом ногти.

Горданов вообще человек не особенно представительный: он не высок ростом, плечист, но не толст, ему тридцать лет от роду и столько же и по виду; у него правильный, тонкий нос; высокий, замечательно хорошо развитый смелый лоб; черные глаза, большие, бархатные, совсем без блеска, очень смышленые и смелые. Уста у него свежие, очерченные тонко и обрамленные небольшими усами, сходящимися у углов губ с небольшою черною бородкой. Кисти ослепительно белых рук его малы и находятся в некоторой дисгармонии с крепкими и сильно развитыми мышцами верхней части. Говорит он голосом ровным и спокойным, хотя левая щека его слегка подергивается не только при противоречиях, но даже при малейшем обнаружении непонятливости со стороны того, к кому относится его речь.

— Человек! как вас зовут? — спросил он своего нового слугу после того, как выкупавшись и умывшись, сел пред зеркалом.

— Ефим Федоров, ваше сиятельство, — отвечал ему лакей, униженно сгибаясь пред ним.

— Во-первых, я вас совсем не спрашиваю, Федоров вы или Степанов, а во-вторых, вы не смейте меня называть «вашим сиятельством». Слышите?

— Слушаю-с.

— Меня зовут Павел Николаевич.

— Слушаю-с, Павел Николаевич.

— Вы всех знаете здесь в городе?

— Как вам смею доложить… город большой.

— Вы знаете Бодростиных?

— Помилуйте-с, — отвечал, сконфузясь, лакей.

— Что это значит?

— Как же не знать-с: предводитель!

— Узнайте мне: Михаил Андреевич Бодростин здесь в городе или нет?

— Наверное вам смею доложить, что их здесь нет, — они вчера уехали в деревню-с.

— В Рыбецкое?

— Так точно-с.

— Вы это наверно знаете?

— У нас здесь на дворе почтовая станция: вчера они изволили уехать на почтовых.

— Все равно: узнайте мне, один он уехал или с женой?

— Супруга их, Глафира Васильевна, здесь-с. Они, не больше часу тому назад, изволили проехать здесь в коляске.

Горданов лениво встал, подошел к столу, на котором был расставлен щегольской письменный прибор, взял листок бумаги и написал: «Я здесь к твоим услугам: сообщи, когда и где могу тебя видеть».

Запечатав это письмо, он положил его под обложку красиво переплетенной маленькой книжечки, завернул ее в бумагу, снова запечатал и велел лакею отнести Бодростиной. Затем, когда слуга исчез, Горданов сел пред зеркалом, развернул свой бумажник, пересчитал деньги и, сморщив с неудовольствием лоб, долго сидел, водя в раздумьи длинною ручкой черепаховой гребенки по чистому, серебристому пробору своих волос.

В это время в дверь слегка постучали.

Горданов отбросил в сторону бумажник и, не поворачиваясь на стуле, крикнул:

— Войдите!

Ему видно было в зеркало, что вошел Висленев.

— Фу, фу, фу, — заговорил Иосаф Платонович, бросая на один стул пальто, на другой шляпу, на третий палку. — Ты уже совсем устроился?

— Как видишь, сижу на месте.

— В полном наряде и добром здоровьи!

— Даже и в полном наряде, если белье по-твоему составляет для меня полный наряд, — отвечал Горданов.

— Нет, в самом деле, я думал, что ты не разобрался.

— Рассказывай лучше, что ты застал там у себя и что твоя сестра?

— Сестра еще похорошела.

— То была хороша, а теперь еще похорошела?

— Красавица, брат, просто волшебная красавица!

— Наше место свято! Ты меня до крайности интересуешь похвалами ее красоте.

— И не забудь, что ведь нимало не преувеличиваю.

— Ну, а твоя, или ci-devant [прежняя (франц.).] твоя генеральша… коварная твоя изменница?

— Ну, та уж вид вальяжный имеет, но тоже, черт ее возьми, хороша о сю пору.

— За что же ты ее черту-то предлагаешь? Расскажи же, как вы увиделись, оба были смущены и долго молчали, а потом…

— И тени ничего подобного не было.

— Ну ты непременно, чай, пред ней балет протанцевал, дескать: «ничтожество вам имя», а она тебе за это стречка по носу?

— Представь, что ведь в самом деле это было почти так.

— Ну, а она что же?

— Вообрази, что ни в одном глазу: шутит и смеется.

— В любви клянется и изменяет тут же шутя?

— Ну, этого я не сказал.

— Да этого и я не сказал; а это из Марты, что ли, — не помню. А ты за которой же намерен прежде приударить?

Висленев взглянул на приятеля недоумевающим взглядом и переспросил:

— То есть как за которою?

— То есть за которою из двух?

— Позволь, однако, любезный друг, тебе заметить, что ведь одна из этих двух, о которых ты говоришь, мне родная сестра!

— Тьфу, прости, пожалуйста, — отвечал Павел Николаевич: — ты меня с ума сводишь всеми твоими рассказами о красоте, и я, растерявшись, горожу вздор. Извини, пожалуйста: а уж эту последнюю глупость я ставлю на твой счет.

— Можешь ставить их на мой счет сколько угодно, а что касается до ухаживанья, то нет, брат, я ни за кем: я, братец, тон держал, да, серьезный тон. Там целое общество я застал: тетка, ее муж, чудак, антик, нигилист чистой расы…

Скажи, пожалуйста! а здесь и они еще водятся?

Висленев посмотрел на него пристально и спросил:

— А отчего же им не быть здесь? Железные дороги… Да ты постой… ведь ты его должен знать.

— Откуда и почему я это должен?

— А помнишь, он с Бодростиным-то приезжал в Петербург, когда Бодростин женился на Глафире? Такой… бурбон немножко!

— Нос с красниной?

— Да, на нутро немножко принимает.

— Ну помню: как бишь его фамилия?

— Форов.

— Да, Форов, Форов, — меня всегда удивляла этимология этой фамилии. Ну, а еще кто же там у твоей сестры?

— Один очень полезный нам человек.

— Нам? — удивился Горданов.

— Да; то есть тебе, самый влиятельный член по крестьянским делам, некто Подозеров. Этого, я думаю, ты уж совсем живо помнишь?

— Подозеров?.. я его помню? Откуда и как: расскажи, сделай милость.

— Господи! Что ты за притворщик!

— Во-первых, ты знаешь, я все и всех позабываю. Рассказывай: что, как, где и почему я знал его?

— Изволь: я только не хотел напоминать тебе неприятной истории: этот Подозеров, когда все мы были на четвертом курсе, был распорядителем в воскресной школе.

Горданов спокойно произнес вопросительным тоном:

— Да?

— Ну да, и… ты, конечно, помнишь все остальное?

— Ничего я не помню.

— История в Ефремовском трактире?

— И никакой такой истории не помню, — холодно отвечал Горданов, прибирая волосок к волоску в своей бороде.

— Так я тебе ее напомню.

— Сделай милость.

— Мы зашли туда все вчетвером: ты, я, Подозеров и Форов, прямо с Бодростинской свадьбы, и ты хотел, чтобы был выпит тост за какое-то родимое пятно на плече или под плечом Глафиры Васильевны.

— Ты, друг любезный, просто лжешь на меня; я не дурак и не могу объявлять таких тостов.

— Да; ты не объявлял, но ты шепнул мне на ухо, а я сказал.

— Ах ты сказал… это иное дело! Ты ведь тоже тогда на нутро брал, тебе, верно, и послышалось, что я шептал. Ну, а что же дальше? Он, кажется, тебя побил, что ли?

— Ну, вот уж и побил! ничего подобного не было, но он заставил меня сознаться, что я не имею права поднимать такого тоста.

— Однако, он, значит, мужчина молодец! Ну, ты, конечно, и сознался?

— Да; по твоему же настоянию и сознался: ты же уговорил меня, что надо беречь себя для дела, а не ссориться из-за женщин.

— Скажи, пожалуйста: как это я ничего этого не помню?

— Ну полно врать: помнишь! Прекрасно ты все помнишь! Еще по твоему же совету… ты же сказал, что ты понимаешь одну только такую дуэль, по которой противник будет наверняка убит. Что, не твои это слова?

— Ну, без допроса, — что же дальше?

— Пустили слух, что он доносчик.

— Ничего подобного не помню.

— Ты, Павел Николаич, лжешь! это все в мире знают.

— Ну да, да, Иосаф Платоныч, непременно «все в мире», вы меньшею мерой не меряете! Ну и валяй теперь, сыпь весь свой дикционер: «всякую штуку», «батеньку» и «голубушку»… Эх, любезный друг! сколько мне раз тебе повторять: отучайся ты от этого поганого нигилистического жаргона. Теперь настало время, что с порядочными людьми надо знаться.

— Ну, так просто: все знают.

— Ошибаешься, и далеко не все: вот здешний лакей, знающий здесь всякую тварь, ничего мне не доложил об этаком Подозерове, но вот в чем дело: ты там не того?..

— Что такое?

— Балет-то танцевал, а, надеюсь, не раскрывался бутоном?

— То есть в чем же, на какой предмет, и о чем я могу откровенничать? Ты, ведь, черт знает, зачем меня схватил и привез сюда; я и сам путем ничего иного не знаю, кроме того, что у тебя дело с крестьянами.

— И ты этого, надеюсь, не сказал?

— Нет, это-то, положим, я сказал, но сказал умно: я закинул только слово.

Горданов бросил на него бархатный взгляд, обдававший трауром, и внятно, отбивая каждое слово от слова, протянул:

— Ты это сказал? Ты, милый, умен как дьякон Семен, который книги продал, да карты купил. И ты претендуешь, что я с тобой не откровенен. Ты досадуешь на свою второстепенную роль. Играй, дружок, первую, если умеешь.

— Паша, я ведь не знаю, в чем дело?

— Дело в истине, изреченной в твоей детской прописи: «истинный способ быть богатым состоит в умерении наших желаний». Не желай ничего знать более того, что тебе надо делать в данную минуту.

— Позволь, голубушка, — отвечал Висленев, перекатывая в руках жемчужину булавки Горданова. — Я тебя очень долго слушал.

— И всегда на этом выигрывал.

— Кроме одного раза.

— Какого?

— Моей женитьбы.

— Что же такое? и тут, кажется, обмана не было: ты брал жену во имя принципа. Спас женщину от родительской власти.

— То-то, что все это вышло вздор: не от чего ее было спасать.

— Ну ведь я же не мог этого знать! Да и что ты от этого потерял, что походил вокруг аналоя? Гиль!

— Да, очень тебе благодарен! Я и сам когда-то так рассуждал, а теперь не рассуждаю, и знаю, что это содержания требует.

— Ну вот видишь, зато у тебя есть один лишний опыт.

— Да, шути-ка ты «опыт». Запрягся бы ты сам в такой опыт!

— Ты очень добр ко мне. Я, брат, всегда сознавался, что я пред тобою нуль в таких делах, где нужно полное презрение к преданию: но ведь зато ты и был вождь, и пользовался и уважением и славой, тобой заслуженными, и я тебе не завидовал.

— Ах, оставь, пожалуйста, Павел Николаич, мне вовсе не весело.

Горданов оборотился к Висленеву, окинул его недовольным взглядом и спросил:

— Это еще что такое значит? Чем ты недовольна, злополучная тень, и чего еще жаждешь?

— Да что ж ты шутишь?

— Скажите, пожалуйста! А чего бы мне плакать?

— Не плачь, но и не злорадствуй. Что там за опыт я получил в моей женитьбе? Не новость, положим, что моя жена меня не любит, а любит другого, но… то, что…

— Ну, а что же новость?

— Что? — крикнул Висленев. — А то, что она любит черт знает кого, да и его не любит.

— А тебе какое дело?

— Она любит ростовщика, процентщика.

— А тебе, повторяю, какое до этого дело?

— Какое дело? такое, что это подлость… тем более, что она и его не любит!

— Так что же ты за него, что ли, обижаешься?

— За кого?

— За Тихона Ларионовича?

— О, черт бы его побрал! еще имя этого проклятого здесь нужно.

— Шут ты, — сказал мягко Горданов и, встав, начал одеваться. — Шут и более ничего! Какое тебе до всего этого дело?

— Ах, вот, покорно вас благодарю: новый министр юстиции явился и рассудил! Что мне за дело? А имя мое, и ведь все знают, а дети, черт их возьми, а дети… Они «Висленевы», а не жиды Кишенские.

— Скажите, какая важная фамилия: «Висленев»! Фу, черт возьми! Да им же лучше, что они не будут такие сумасшедшие, как ты! Ты бы еще радовался, что она не на твоей шее, а еще тебе же помогала.

Висленев не отвечал и досадливо кусал ногти. Горданов продолжал одеваться: в комнате минут пять продолжалось молчание.

— Ты ему сколько должен, Кишенскому-то?

Висленев промолчал.

— Да что же ты это на меня, значит, сердишься за то, что женился нехорошо, или за то, что много должен?

Висленев опять промолчал.

— Вот престранная, ей-богу, порода людей! — заговорил, повязывая пред зеркалом галстук, Горданов, — что только по ихнему желанию ни случится, всем они сами же первые сейчас недовольны. Захотел Иосаф Платонович быть вождем политической партии, — был, и не доволен: подчиненные не слушаются; захотел показать, что для него брак гиль, — и женился для других, то есть для жены, и об этом теперь скорбит; брезговал собственностью, коммуны заводил, а теперь душа не сносит, что карман тощ; взаймы ему человек тысченок десяток дал, теперь, зачем он дал? поблагородничал, сестре свою часть подарил, и об этом нынче во всю грудь провздыхал: зачем не на общее дело отдал, зачем не бедным роздал? зачем не себе взял?

— Ну извини, пожалуйста: последнего я никогда не говорил.

— Ну полно, брат Жозеф, я ведь давно читаю тебя насквозь. А ты скажи, что это у вас, родовое, что ли? И сестра твоя такая?

— Оставь мою сестру; а читать меня немудрено, потому что в таких каторжных сплетениях, в каких я, конечно, пожалеешь о всяком гроше, который когда-нибудь употреблял легкомысленно.

— Ну вот то-то и есть!

— Да, но все-таки, я, конечно, уж, если за что на себя не сетую, так это за то, что исполнил кое-как свой долг по отношению к сестре. Да и нечего о том разговаривать, что уже сделано и не может быть переделано.

— Отчего же не может быть переделано? дар дарится и возвращается.

— Какой вздор!

— Не смей, Иосафушка, закона называть вздором.

— И неужто ты думаешь, что я когда-нибудь прибегнул бы к такому средству?

— Ни за что не думаю.

— Очень тебе благодарен хоть за это. Я нимало не сожалею о том, что я отдал сестре, но только я охотно сбежал бы со света от всех моих дел.

— Да куда, странничек, бежать-то? Это очень замысловатая штучка! в поле холодно, в лесу голодно. Нет, милое дитя мое Иосаф Платоныч, не надо от людей отбиваться, а надо к людям прибиваться. Денежка, мой друг, труд любит, а мы с тобой себе-то хотя, давай, не будем лгать: мы, когда надо было учиться, свистели; когда пора была грош на маленьком месте иметь, сами разными силами начальствовали; а вот лето-то все пропевши к осени-то и жутко становится.

— Ах, жутко, Поль, жутко!

— То-то и есть, но нечего же и головы вешать. С азбуки нам уже начинать поздно, служба только на кусок хлеба дает, а люди на наших глазах миллионы составляют; и дураков, надо уповать, еще и на наш век хватит. Бабы-то наши вон раньше нас за ум взялись, и посмотри-ко ты, например, теперь на Бодростину… Та ли это Бодростина, что была Глаша Акатова, которая, в дни нашей глупости, с нами ради принципа питалась снятым молоком? Нет! это не та!

— И как она в свою роль вошла! говорят, совсем природная дюшесса, герцогиня.

— Да и удивляться нечего; а почему? А потому что есть царь в голове. Чего ей не быть дюшессой? Она всем сумела бы быть. Вот это-то и надо иметь в уме таким людям, как мы с тобой, которые ворчали, что делать состояние будто бы «противно природе». Кто идет в лес по малину спустя время, тому одно средство: встретил кого с кузовом и отсыпь себе в кузовок.

— А что если бы твои эти слова слышал бы кто-нибудь посторонний? — спросил, щуря глаза и раскачивая ногою, Висленев.

— Что ж: сказал бы, что я подлец?

— Наверно.

— И наверно соврал бы; потому что сам точно так же, подлец, думает. Ты хочешь быть добр и честен?

— Конечно.

— Так будь же прежде богат, чтобы было из чего добрить и щедрить, а для этого… пересыпай, любезный, в свой кузов из кузова тех, от кого, как от козла, ни шерсти, ни молока. А что скажут?.. Мы с тобой, почтенный коллега, сбившись с толку в столицах, приехали сюда дела свои пристраивать, а не нервничать, и ты, пожалуйста, здесь все свои замашки брось и не хандри, и тоже не поучай, а понимаешь… соглашайся. Время, когда из Петербурга можно было наезжать в провинции с тем, чтобы здесь пропагандировать да развивать свои теории, прошло безвозвратно. Вы, господа «передовые», трунили, что в России железных дорог мало, а железные дороги вам первая помеха; они наделали, что Питер совсем перестает быть оракулом, и теперь, приехав сюда из Петербурга, надо устремлять силы не на то, чтобы кого-нибудь развивать, а на то, чтобы кого-нибудь… обирать. Это одно еще пока ново и не заезжено.

Висленев молчал.

— Но только вот что худо, — продолжал Горданов, — когда вы там в Петербурге считали себя разных дел мастерами и посылали сюда разных своих подмастерьев, вы сами позабыли провинцию, а она ведь иной раз похитрей Петербурга, и ты этого пожалуйста не забывай. В Петербурге можно целый век, ничего умного не сделавши, слыть за умника, а здесь… здесь тебя всего разберут, кожу на тебе на живом выворотят и не поймут…

— Да я это сто раз проводил в моих статьях, но ты, с твоим высоким о себе мнением, разумеется, ничего этого не читал.

— Напротив, я «читал, и духом возмутился, зачем читать учился». Ты все развиваешь там, что в провинции тебя не поймут. Да, любезный друг, пожалуй что и не поймут, но не забудь, что зато непременно разъяснят. Провинция — это волшебница Всеведа: она до всего доберется. И вы вот этого-то именно и не чаете, и оттого в Петербурге свистите, а здесь как раз и заревете. Советую тебе прежде всего не объявляться ни под какою кличкой, тем более, что, во-первых, всякая кличка гиль, звук пустой, а потом, по правде тебе сказать, ты вовсе и не нигилист, а весьма порядочный гилист. Гиль заставила тебя фордыбачить и отказываться от пособия, которое тебе Тихон Ларионыч предлагал для ссудной кассы, гиль заставила тебя метаться и искать судебных мест, к которым ты неспособен; гиль загнала тебя в литературу, которая вся яйца выеденного не стоит, если бы не имела одной цели — убить литературу; гиль руководит тобой, когда ты всем и каждому отрицаешься от нигилизма; одним словом, что ты ни ступишь, то это все гиль. Держись, пожалуйста, умней, мой благородный вождь, иначе ты будешь свешен и смерян здесь в одну неделю, и тебя даже подлецом не назовут, а просто нарядят в шуты и будут вышучивать! а тогда уж и я не стану тебя утешать, а скажу тебе: выпроси, друг Иосаф Платоныч, у кого-нибудь сахарную веревочку и подвесся минут на десять.

— Ты, однако, очень своеобразно утешаешь.

— Да, именно очень своеобразно; я не развожу вам разводов о «силе и материи», а ищу действующей силы, которая бы нашу голову на плечи поставила.

Висленев в отчаянии всплеснул руками.

— Да где же эта сила, Поль? — воскликнул он почти со слезами на глазах.

— Вот здесь, в моем лбу и в твоем послушании и скромности. Я тебе это сказал в Москве, когда уговорил сюда ехать, и опять тебе здесь повторяю то же самое. Верь мне; вера не гиль, она горы двигает; верь в меня, как я в тебя верю, и ты будешь обладать и достатком, и счастием.

— Полно, пожалуйста, где ты там в меня веришь?

— А уж я другому наверно бы не отдал портфеля с полусотней тысяч денежных бумаг.

— А я кстати не знаю, зачем ты их мне отдал? Возьми их Бога ради!

— Нельзя, мой милый; я живу в гостинице.

— Да все равно, конечно: ключ ведь у тебя?

В это время в комнату явился слуга, посланный Гордановым с книгою к Бодростиным, и вручил ему маленькую записочку, на которую тот только взглянул и тотчас же разорвал ее в мельчайшие лепесточки. Долго, впрочем, в ней нечего было и читать, потому что на маленьком листке была всего одна коротенькая строчка, написанная мелким женским почерком. Строчка эта гласила: «12 chez vous». [у вас (франц.).]

Горданова на минуту только смутила цифра 12. К какой поре суток она относилась? Впрочем, он сейчас же решил, что она не может относиться к полудню; некстати также, чтоб это касалось какой-нибудь и другой полуночи, а не той, которая наступит вслед за нынешним вечером.

«Она всегда толкова, и дело здесь, очевидно, идет о сегодня», — сказал он себе и, положив такое решение, вздохнул из глубины души и, обратясь к сидевшему в молчании Висленеву, добавил: — так-то, так-то, брат Савушка; все у нас с тобой впереди и деньги прежде всего.

— Ах, деньги важная вещь!

— Еще бы! Деньги, дитя мое, большой эффект в жизни. И вот раз, что они у нас с тобой явятся в изобилии, исцелятся даже и все твои язвы сердечные. Прежде же всего надобно заботиться о том, чтобы поправить грех юности моей с мужичонками. Для этого я попрошу тебя съездить в деревню с моею доверенностью.

— Хорошо; я поеду.

— Я дам тебе план и инструкции как действовать, а самому мне нужно будет тем временем остаться здесь. А еще прежде того, есть у тебя деньги или нет?

— Откуда же они, голубчик Павел? Из ста рублей…

— Да полно вычислять!

Горданов развернул свой портфель, вынул из него двести рублей и подал Висленеву.

— Мне, право, совестно, Поль… — заговорил Висленев, протягивая руку к деньгам.

— Какой же ты после этого нигилист, если тебе совестно деньги брать? Бери, пожалуйста, не совестись. Не далеко время, когда у тебя будут средства, которыми ты разочтешься со мною за все сразу.

— Ах, только будут ли они? будут ли когда-нибудь? — повторял Висленев, опуская деньги в карман.

— Будут; все будет: будут деньги, будет положение в свете; другой жены новой только уж не могу тебе обещать; но кто же в наш век из порядочных людей живет с женами? А зато, — добавил он, схватывая Висленева за руку, — зато любовь, любовь… В провинциях из лоскутков шьют очень теплые одеяла… а ты, каналья, ведь охотник кутаться!

— Пусти, пожалуйста, с твоею любовью! — проговорил, невольно осклабляясь, Висленев.

— Нет, а ты не шути! — настойчиво сказал Горданов и, наклонясь к уху собеседника, прошептал: — я знаю, кто о тебе думает, и не самовольно обещаю тебе любовь такой женщины, пред которою у всякого зарябит в глазах. Это вот какая женщина, пред которою и сестра твоя, и твоя генеральша — померкнут как светляки при свете солнца, и которая… сумеет полюбить так… как сорок тысяч жен любить не могут! — заключил он, быстро кинув руку Висленева.

— Ты это от себя фантазируешь?

— Да разве такие вещи можно говорить, не имея на то полномочия?

— Так что ж она меня знает, что ли?

— Конечно, знает.

Висленев подернул в недоумении плечами, а Горданов заглянул ему в глаза и, улыбаясь, проговорил:

— А! глаза забегали!

Висленев рассмеялся.

— Да что же, — отвечал он, — нельзя же все в самом деле серьезно слушать, как ты интригуешь, точно в маскараде.

— Нечего тебе толковать, маскарад это или не маскарад: довольно с тебя, что я сдержу все мои слова, а ты будешь и богат, и счастлив, а теперь я вот уж и одет, и если ты хочешь меня куда-нибудь везти, то можешь мною располагать.

— Да, я пригласил к себе приятелей сестры поужинать и сам приехал за тобой.

— Прекрасно сделал, что пригласил их, и я очень рад познакомиться с приятелями твоей сестры, но только два условия: сейчас мне дома нужно написать маленькую цидулочку, и потом не сердись, что я долее половины двенадцатого ни за что у вас не останусь.

— А мне бы, знаешь… кажется, надо бы забежать…

— Куда?

— Да к этому генералу Синтянину, — заговорил, морщась, Висленев. — Сестра уверяет, что, по их обычаям, будто без того и генеральше неловко будет придти.

— Ну, разумеется! А ты не хочешь, что ли, идти к нему?

— Конечно, не хотелось бы.

— Почему?

Висленев сделал заученную гримасу и проговорил:

— Все, знаешь, лучше как подалее от синего мундира.

— Ах ты, кум! — Горданов пожал плечами и комически проговорил, — вот что общество так губит: предрассудкам нет конца! Нет, лучше поближе, а не подальше! Иди сейчас к генералу, сию же минуту иди, и до моего приезда умей снискать его любовь и расположение. Льсти, лги, кури ему, — словом, делай что знаешь, это все нужно — добавил он, пихнув тихонько Висленева рукой к двери.

— Ну так постой же, знаешь еще что? Сестра хотела позвать Бодростину.

— Ну, это вздор!

— Я ей так и сказал.

— Да Глафира и сама не поедет. Ах, женщина какая, Иосаф?

— Кусай, любезный, локти! — проговорил, уходя, Иосаф Платонович.

Висленев ушел, а Горданов запер за ним двери на ключ, достал из дорожной шкатулки два револьвера, осмотрел их заряды, обтер замшей курки и положил один пистолет на комод возле изголовья кровати, другой — в ящик письменного стола. Затем он взял листок бумаги и написал большое письмо в Петербург, а потом на другом клочке бумаги начертил:

«Я непременно должен был отлучиться из дому, но к урочному часу буду назад, и если минуту запоздаю, то ты подожди».

Окончив это последнее писание, Горданов позвонил лакея и велел ему, если бы кто пришел от Бодростиных, отдать посланному запечатанную записку, а сам сел в экипаж и поехал к Висленевым.

На дворе уже совсем смерклось и тучилось; был девятый час вечера, в небе далеко реяли зарницы и пахло дождем.