На ножах

Прошло более часа. Александра Ивановна, сидя с Подозеровым вдвоем в своем осиновом лесочке, вела большие дружеские переговоры. Она начала с гостем без больших прелюдий и тоном дружбы и участия, довольно прямо спросила его, что за слухи носятся, будто он оставляет город.

— Это совершенная правда, — отвечал Подозеров.

— Можно спросить, что же этому за причина?

— Причин, Александра Ивановна, целая область и, пожалуй, нет ни одной: это зависит от того, как кто захочет смотреть на дело.

— А вы как на него смотрите?

— Я? я просто устал.

— От борьбы?

— Нет, скорее от муки. Мучился, мучился и устал.

— Это, значит, что называется, не справился?

— Как хотите называйте: нельзя против рожна прать.

— Вы в самом деле имеете очень измученный вид.

— Да; я не особенно хорошо себя чувствую.

Синтянина вздохнула.

— Я знаю только ваши служебные столкновения с губернатором, с Бодростиным, — начала она после паузы, — и более не вижу пред вами никаких рожнов, от которых бы надо бежать. Служба без неприятностей никому не обходится, на это уж надо быть готовым, и честный человек, если он будет себя выдерживать, в конце концов, всегда выиграет; а в вас, я вижу, нет совсем выдержки, цепкости нет!

— Как во всех русских людях.

— Не во всех, люди дурных намерений в наше время очень цепки и выдержанны, а вот добрые люди, как вы, у нас на наше горе кипятятся и дают всякой дряни, перевес над собою.

— Это правда.

— Так надо исправиться, а не сдаватья без боя. Я женщина, но я, признаюсь вам, такой уступчивости не понимаю. Вы человек умный, честный, сердечный, чуткий, но вы фантазер. Не нужно забывать, что свет не нами начался, не нами и кончится: il faut prendre le monde comme il est. [нужно принимать свет таким, как он есть (франц.).]

— Поверьте, я, может быть, меньше всех на свете думаю о переделке мира. Скажу вам более: мне так опостылели все эти направления и настроения, что я не вспоминаю о них иначе как с омерзением.

— Верю.

— У меня нет никаких пристрастий и я не раб никаких партий: я уважаю и люблю всех искренних и честных людей на свете, лишь бы они желали счастия ближним и верили в то, о чем говорят.

— Знаю; но вы виноваты не пред миром, а прежде всех пред самим собою и пред близкими вам людьми. Вы сами с собою очень перемудрили.

Подозеров наморщил брови.

— Позвольте, — сказал он, — «сам пред собою» — это ничего, но «пред близкими вам людьми…» Перед кем же я виноват? Это меня очень интересует.

— Я удовлетворяю ваше любопытство: например, здесь, у меня, мой друг, Катерина Астафьевна, вы пред ней виноваты.

— Я, пред Катериной Астафьевной?

— Да; она на вас рвет и мечет.

— Я это знаю.

— Знаете?

— Да; мы с ней недавно встретились, она мне не хотела поклониться и отвернулась.

— Да; она уже такая неуемная; а между тем она вас очень любит.

— Она очень добра ко всем.

— Нет; она вас любит больше, чем других, и знаете, за что и почему?

— Не знаю.

— Ну, так я вам скажу: потому что она любит Ларису.

Произнеся эту фразу, Синтянина потупилась и покраснела.

Подозеров молчал.

Прошла минутная пауза, и Синтянина, разбиравшая в это время рукой оборки своего платья, вскинула наконец свои большие глаза и проговорила ровным, спокойным тоном:

— Андрей Иваныч, что вы любите Ларису, это для нас с Катей, разумеется, давно не тайна, на то мы женщины, чтобы разуметь эти вещи; что ваши намерения и желания честны, и в этом тоже, зная вас, усомниться невозможно.

— Не сомневайтесь, пожалуйста, — уронил Подозеров, сбивая щелчками пыль с своей фуражки.

— Но вы вели себя по отношению к любимой вами девушке очень нехорошо.

— Чем, например, Александра Ивановна?

— А хоть бы тем, Андрей Иваныч, что вы очень долго медлили.

— Я медлил потому, что хотел удостовериться: разделяют ли хоть мало мою склонность.

— Да; извините меня, я вас буду допрашивать немножко как следователь.

— Сделайте милость.

— Но не скрою от вас, что делаю это для того, чтобы потом, убедясь в правоте вашей, стать горячим вашим адвокатом. Дело зашло так далеко, что близким людям молчать долее нельзя: всем тем, кто имеет какое-нибудь право вмешиваться, пора вмешаться.

— Нет, бога ради, не надо! — вскрикнул, вскочив на ноги, Подозеров. — Это все уже ушло, и не надо этого трогать.

— Вы ошибаетесь, — ответила, сажая его рукой на прежнее место, Синтянина, — вы говорите «не надо», думая только о себе, но мы имеем в виду и другую мучающуюся душу, с которою и я, и Катя связаны большою и долгою привязанностию. Не будьте же эгоистом и дозвольте нам наши заботы.

Подозеров молчал.

— Лариса ведь не счастливее вас; если вы хотите бежать куда глаза глядят, то она тоже бежит невесть куда, и вы за это отвечаете.

— Я! я за это отвечаю?

— А непременно! Конечно, отвечаете не суду человеческому, но суду божию и суду своей совести. Вы делали ей не так давно предложение?

— Да, делал.

— Значит, вы убедились, что она разделяет вашу склонность?

— М… м… не знаю, что вам ответить… мне так казалось.

— Да, и вы не ошиблись: Лариса, конечно, отличала и отличает вас как прекрасного человека, внимание которого делает женщине и честь, и удовольствие; но что же она вам ответила на ваши слова?

— Она сначала хотела подумать, — проговорил, подавляя вздох, Подозеров.

— Не припомните ли, когда именно это было?

— Очень помню: это было за день до внезапного приезда ее брата и Горданова.

— И Горданова, — это так; но что же она вам сказала, подумав?

— Потом, подумав, она сказала мне… что она готова отдать мне свою руку, но…

— Но что такое но?

— Но что она чувствует, или, как это вам выразить?.. что она не чувствует в себе того, что она хотела бы или, лучше сказать, что она считала бы нужным чувствовать, давая человеку такое согласие.

Генеральша подумала, сдвинув брови, и проговорила:

— Что же это такое ей надо было чувствовать?

— Дело очень просто: она меня не любит.

— Вы можете и ошибаться.

— Только не на этом случае.

— Ну так я повторяю вам и даже ручаюсь, что здесь возможна большая ошибка, и во всем том, что случилось, виноваты вы, и вы же виноваты будете, если вперед случится что-нибудь нежеланное. Вы что ей ответили при этом разговоре?

— Я тоже просил времени подумать.

Синтянина рассмеялась.

— Да нельзя же было, Александра Ивановна, ничего иного сказать на такой ответ, какой она дала мне.

— Конечно, конечно! Он «сказал», «она сказала», и все на разговорах и кончили. Что такое в этих случаях значат слова? Слова, остроумно кем-то сказано, даны затем, чтобы скрывать за ними то, что мы думаем, и женские слова таковы бывают по преимуществу. Добейтесь чувства женщины, а не ее слов.

— Добиться?.. Мне, признаюсь, это слово и не нравится.

— Да, да; добиться, настойчиво добиться. Добиваетесь же вы почестей, влияния, а женщина одна всего этого стоит. Так добивайтесь ее.

— Я верю в одни свободные, а не внушенные чувства.

— А я вам по секрету сообщу, что это никуда не годится. Если каждый случай требует своей логики от человека, то тем более каждый живой человек требует, чтоб относились к нему, как именно к нему следует относиться, а не как ко всем на свете. Простите, пожалуйста, что я, женщина, позволяю себе читать такие наставления. Вы умнее меня, образованнее меня, конечно, уж без сравнения меня ученее и вы, наконец, мужчина, а я попечительница умственных преимуществ вашего пола, но есть дела, которые мы, женщины, разбираем гораздо вас терпеливее и тоньше: дела сердца по нашему департаменту.

— Пожалуйста, говорите не стесняясь, я вас внимательно слушаю.

— Очень вам благодарна за терпение; я вам, кроме добра, ничего не желаю.

Подозеров протянул свою руку и пожал руку генеральши.

— Позвольте сказать вам, что вы много виноваты пред Ларой своими необыкновенными к ней отношениями: я разумею: необыкновенно благоразумными, такими благоразумными, что бедная девушка, по милости их, свертелась и не знает, что ей делать. Вы задались необыкновенно высокою задачей довести себя до неслыханного благородства.

— То есть, до возможного.

— Да; вся ваша жизнь, проходившая здесь, на наших глазах, была какое-то штудированье себя. Скажите, что до всего этого молодой девушке? Что же вы делали для того, чтоб обратить к себе ее сердце? Ничего!

— Вы правы… Я, кажется, ничего не делал.

— Кажется! Нет, Андрей Иваныч, это не кажется, а вы, действительно, ничего не делали того, что должны бы были делать. Вы были всегда безукоризненно честны, но за это только почитают; всегда были очень умны, но… женщины учителей не любят, и… кто развивает женщину, тот работает на других, тот готовит ее другому; вы наконец не скрывали, или плохо скрывали, что вы живете и дышите одним созерцанием ее действительно очаровательной красоты, ее загадочной, как Катя Форова говорит, роковой натуры; вы, кажется, восторгались ее беспрерывными порываниями и тревогами, но…

До побежденных женщинам нет дела! Видите, какая я предательница для женщин; я вам напоминаю то, о чем должна бы стараться заставить вас позабыть, потому что Байрон этими словами, действительно, говорит ужасную правду, и дает советы против женщин:

— Это все учит хитрости, а я ее ненавижу и не хочу.

— Это учит житейскому такту, Андрей Иваныч. Вы так мило боитесь хитрости и рветесь к прямоте… Да кто, какая честная душа не хотела бы лететь к своим целям прямо как стрела? Но на каждом шагу есть свое но, и стреле приходится делать зигзаги, чтобы не воткнуться в дерево. Кто говорит против того, что с полною искренностию жить лучше, но надо знать, с кем можно так жить и с кем нет? Скажу примером: если бы дело шло между мною и вами, я бы вам смело сказала о моих чувствах, как бы они ни были глубоки, но я сказала бы это вам потому, что в вас есть великодушие и прямая честь, потому что вы не употребили бы потом мою искренность в орудие против меня, чтобы щеголять властью, которую дало вам мое сердце; но с другим человеком, например с Иосафом Платоновичем, я никогда бы не была так прямодушна, как бы я его ни любила.

— Вы бы даже кокетничали?

— Если бы любила его и хотела удержать? Непременно! Я бы ему дала столько, сколько он может взять для своего счастия, и не ввела бы его в искушение промотать остальное.

— Так и я должен был поступать?

— Так и вы должны были поступать, и это было бы полезно не для одного вашего, но и для ее счастия.

— Но это мне не было бы легко.

— И очень, на том и ловятся мужчины — хорошие: негодяи гораздо умней, те владеют собой гораздо лучше. Вы позвольте мне вас дружески спросить в заключение нашей долгой беседы: вы знаете ли Ларису?

— Мне кажется.

— Вы ошибаетесь: вы ее любите, но не знаете, и не смущайтесь этим: вы в этом случае далеко не исключение, большая часть людей любит, не зная, за что любит, и это, слава Богу, потому, что если начать разбирать, то поистине некого было бы и любить.

— Сделайте исключение хоть для героя или для поэта.

— Бог с ними — ни для кого; к тому же, я терпеть не могу поэтов и героев: первые очень прозаичны, докучают самолюбием и во всем помнят одних себя, а вторые… они совсем не для женщин.

— Вы, однако же, не самолюбивы.

— Напротив: я безмерно самолюбива, но я прозаична; я люблю тишь и согласие, и в них моя поэзия. Что мне в поэте, который приходит домой брюзжать да дуться, или на что мне годен герой, которому я нужна как забава, который черпает силу в своих, мне чуждых, борениях? Нет, — добавила она, — нет; я простая, мирная женщина; дома немножко деспотка: я не хочу удивлять, но только уж если ты, милый друг мой, если ты выбрал меня, потому что я тебе нужна, потому что тебе не благо одному без меня, так (Александра Ивановна, улыбаясь, показала к своим ногам), так ты вот пожалуй сюда; вот здесь ищи поэзию и силы, у меня, а не где-нибудь и не в чем-нибудь другом, и тогда у нас будет поэзия без поэта и героизм без Александра Македонского.

Подозеров молча смотрел во все глаза на свою собеседницу и лицо его выражало: «ого, вот ты какая!»

— Вы меня такой никогда себе не представляли? — спросила Синтянина.

— Да; но ведь слова, по-вашему, даны затем, чтобы скрывать за ними чувства.

— Нет; я серьезно, серьезно, Андрей Иваныч, такова.

— Вы утверждаете, что за достоинства нельзя любить?

— Нет, можно, но это рисковано и непрочно.

— Pour rien [Ни за что (франц.).] верней?

— О, несравненно! В достоинствах можно сшибиться; притом, — добавила она, вздохнув, — один всегда достойнее другого, пойдут сравнения и выводы, а это смерть любви; тогда как тот иль та, которые любимы просто потому, что их любят, они ничего уж не потеряют ни от каких сравнений.

— Итак…

— Итак, — перебила его, весело глядя, генеральша, — мы любим pour rien, и должны добиваться того, что нам мило.

— А если оно перестанет быть мило?

Синтянина зорко посмотрела ему в глаза и отвечала:

— Тогда не добиваться; но чем же будет жизнь полна? Нет, милое, уж как хотите, будет мило.

— Тогда любить… что совершеннее, что выше, и любить, как любят совершенство.

— Только?

— Да.

— Так дайте мне такого героя, который бы умел любить такою любовью.

— Не верите?

— Нет, верю, но такой герой, быть может, только… тот… кто лучше всех мужчин.

— Да, то есть женщина?

Александра Ивановна кивнула молча головой.

— Итак, программа в том: любить pour rien и попросту, что называется, держать человека в руках?

— Непременно! Да ведь вы и сами не знаете, к чему вам всем ваша «постылая свобода», как называл ее Онегин? Взять в руки это вовсе не значит убить свободу действий в мужчине или подавить ее капризами. Взять в руки просто значит приручить человека, значит дать ему у себя дома силу, какой он не может найти нигде за домом: это иго, которое благо, и бремя, которое легко. На это есть тысячи приемов, тысячи способов, и их на словах не перечтешь и не передашь, — это дело практики, — докончила она и, засмеявшись, сжала свои руки на коленях и заключила, — вот если бы вы попали в эти сжатые руки, так бы давно заставила вас позабыть все ваши муки и сомнения, с которыми с одними очень легко с ума сойти.

Подозеров встал и, бросив на землю свою фуражку, воскликнул:

— О, умоляю вас, позвольте же мне за одно это доброе желание ваше поцеловать ваши руки, которые хотели бы снять с меня муки.

Подозеров нагнулся и с чувством поцеловал обе руки Александры Ивановны. Она сделала было движение, чтобы поцеловать его в голову, но тотчас отпрянула и выпрямилась. Пред нею стояла бледная Вера и положила обе свои руки на голову Подозерова, крепко прижала его лицо к коленам мачехи и вдруг тихо перекрестила, закрыла ладонью глаза и засмеялась.

Александра Ивановна нежно прижала падчерицу к плечу и жарко поцеловала ее в обе щеки. Она была немножко смущена этою шалостью Веры, и яркий румянец играл на ее свежих щеках. Подозеров в первый раз видел ее такою оживленною и молодою, какой она была теперь, словно в свои восемнадцать лет.

— Так как же? — спросила она, не глядя на него, расправляя кудри Веры. — Так вы побеждены?

— Да, я немножко разбит.

— Вы согласны, что вы действовали до сих пор непрактично?

— Согласен; но иначе действовать не буду.

— Так вы наказаны за это: вы непременно женитесь на Ларе.

— Я!

— Да; вы обвенчаетесь с Ларисой.

— Помилуйте! какими же судьбами?

— Женскими! Вы будете ее мужем по ее желанию, если только вы этого хотите.

Подозеров промолчал.

— Держите же себя, как я говорила, и я вас поздравлю с самою хорошенькою женой.

С этим Александра Ивановна встала, оправила платье и воскликнула:

— А вот и Катя идет сюда! Послушай, бранчивое созданье, — отнеслась она к подходившей Форовой. — Я беру Андрея Иваныча в наш заговор против Ларисы. Ты разрешаешь?

— Разумеется.

— Но я беру с условием, чтоб он спрятал на время свои чувства в карман.

— Ну да, ну да! — утвердила Форова. — Ни слова ей… А я пришла вам сказать, что мне из окна показалось, будто рубежом едут два тюльбюри: это, конечно, Бодростина с компанией и наша Лариса Платоновна с ними.

— Не может быть!

Но в это время послышался треск колес, и два легких экипажа промелькнули за канавой и частоколом.

— Они! — воскликнула Форова.

— Какова наглость! — тихо, закусив губу, проронила Синтянина и сейчас же добавила, — а впрочем, это прекрасно, — и пошла навстречу гостям.

Форова тотчас же быстро повернулась к Подозерову и, взяв его за обе руки, торопливо проговорила:

— А ты, Андрей Иванович, на меня, сделай милость, не сердись.

— Нет, я не сержусь, — отвечал, не глядя на нее, Подозеров.

— Скажи мне: дом Ларисин уже заложен?

— И деньги даже взяты нынче.

— Ах, боже мой! И кто же их получал?

— Конечно, брат владелицы.

— Разбойник!

— Уж это как хотите!

— На что же, на что все это сделано? зачем заложен дом?

— Да думаю, что просто Иосафу деньги нужны.

— На что ж, голубчик, нужны?

— Ну, я в эти соображения не входил.

— Не входил! Гм! очень глупо делал. А сколько выдано?

— Немного менее пяти тысяч.

— Господи! и если дом за это пропадет? Ведь это последнее, Андрюша, последнее, что у нее есть.

— Что же делать? Да что вы все о деньгах: оставьте это. Уж не поправишь ничего. Это все ужасно опротивело.

— Ах, опротивело! Не рада, кажется, и жизни, все это видя.

— Ну так скажите мне о чем-нибудь другом.

— О чем?

— О чем хотите, — хоть об Александре Ивановне.

— О Саше? да что о ней… Она святая! — отвечала, махнув рукой, Форова.

— Как она могла выйти так странно замуж:

— Мой милый друг, не надобно про это говорить, — это большая тайна…

— Однако вы ее знаете?

— Догадываюсь, но не знаю.

— Она несчастлива?

— Была несчастлива превыше всяких слов… А вон и гости жалуют. Пойду навстречу. Прошу же тебя, пожалуйста, веселое лицо и чтобы не очень с нею… Не стоит она ничьей жалости!..

Подозеров не тронулся с места и, стоя у дерева со сложенными руками, думал: «Какое ненавистное, тупое состояние! Я ничего, ровно ничего не чувствую, хотя не хотел бы быть в таком состоянии за десять часов до смерти. Между тем в этой глупости чувствую в себе… какой-то перелом… словом, какое-то иго отпадает пред готовой могилой… Какая разница в ощущениях, вносимых в душу этими двумя женщинами? Какой сладкий покой льет в душу ее трезвое, от сердца сказанное слово. Да! я рад, что я приехал к ней проститься пред смертью, потому… что иначе… не знаю, о ком бы вздохнул я завтра, умирая».