На ножах

Утро осветило Александру Ивановну во сне, продлившемся гораздо долее обыкновенного. Она спала сладко, дышала полно, уста ее улыбались и щеки горели ярким румянцем. В таком положении застала ее Вера, вставшая, по обыкновению своему, очень рано и к этой поре уже возвратившаяся с своей далекой утренней прогулки. Она подошла к мачехе, посмотрела на нее и, поставив у изголовья генеральши стакан молока, провела по ее горячей щеке свежею, озерною лилией. Холодный, густой и клейкий сок выбежал из чашки цветка и крупными, тяжелыми, как ртуть, каплями скатился по гладкой коже.

Синтянина открыла глаза и, увидав улыбающееся лицо падчерицы, сама отвечала ей ласковою улыбкой.

— Ты хорошо спала, — сказала ей своею ручною азбукой девушка. — Вставай, пора; довольно спать, пора проснуться.

Синтянина оперлась на локоть и, заглянув чрез дверь на залитую солнцем залу, вдруг беспричинно встревожилась.

Она еще раз посмотрела на Веру, еще раз взглянула на солнечный свет, и они оба показались ей странными: в косых лучах солнца было что-то зловещее, в них как будто что-то млело и тряслось.

Бывает такой странный свет: он гонит прочь покой нервозных душ и наполняет тяжкими предчувствиями душу.

Спокойное и даже приятное расположение духа, которым Александра Ивановна наслаждалась во сне, мгновенно ее оставило и заменилось тревожною тоской.

Она умылась, убрала наскоро голову и села к поданному ей стакану молока, но только что поднесла его ко рту, как глаза ее остановились на кольце и сердце вдруг упало и замерло.

Необыкновенного ничего не было: она только вспомнила про кольцо, которое ей так странно досталось, да в эту же секунду калитка стукнула немножко громче обыкновенного. Более ничего не было, но Александра Ивановна встревожилась, толкнула от себя стакан и бросилась бегом к окну.

По двору шла Форова: но как она шла и в каком представилась она виде? Измятая шляпка ее была набоку, платье на груди застегнуто наперекос, в одной руке длинная, сухая, ветвистая хворостина, другою локтем она прижимала к себе худой коленкоровый зонтик и тащила за собою, рукавами вниз, свое рыжее драповое пальто.

Она шла скоро, как летела, и вела по окнам острыми глазами.

— О, Боже мой! — воскликнула при этом виде Синтянина и, растворив с размаху окно, закричала: — Что сделалось… несчастие?

— Гибель, а не простое несчастие! — проговорила на бегу дрожащими губами Форова.

— О, говори скорей и сразу! — крикнула, рванувшись навстречу к ней, Синтянина: — Скорей и сразу!

— Подозеров убит! — отвечала Катерина Астафьевна, бросая в сторону свою хворостину, зонтик и пальто, и сама падая в кресло.

Генеральша взвизгнула, взялась за сердце и, отыскав дрожащею рукой спинку стула, тихо на него села. Она была бледна как плат и смотрела в глаза Форовой. Катерина Астафьевна, тяжело дыша, сидела пред нею с лицом покрытым пылью и полузавешанным прядями седых волос.

— Что ж дальше? Говори: я знаю за что это и я все снесу! — шептала генеральша.

— Дай мне скорей воды, я умираю жаждой.

Синтянина ей подала воды и приняла назад из рук ее пустой стакан.

— Твой муж…

— Ну да, ну что ж мой муж?.. Скорей, скорей!

— Удар, и пуля в старой ране опустилась книзу.

Стакан упал из рук Синтяниной и покатился по полу.

— Оба! — проговорила она и, обхватив голову руками, заплакала.

— Как был убит Подозеров и… что это такое, — заговорила, кряхтя и с остановками, Форова, — я этого не знаю… Ни от кого нельзя… добиться толку.

— Дуэль! Я так и думала, — прошептала генеральша, — я это чувствовала, но… меня обманули.

— Нет… Форов… говорит убийство… Весь город… мечется… бежит туда… А твой Иван Демьяныч… встал нынче утром… был здоров и… вдруг пакет из Петербурга… ему советуют подать в отставку!

— Ну, ну же, Бога ради!

— За несмотрение… за слабость… за моего Форова с отцом Евангелом… будто они гордановских мужиков мутили. Иван Демьяныч как прочитал… так и покатился без языка.

— Скорей же едем! — и Александра Ивановна, накинув на себя серый суконный платок, схватила за руку Веру и бросилась к двери.

Форова едва плелась и не поспевала за нею.

— Ты на чем приехала сюда? — оборотилась к ней Синтянина.

— Все на твоей же лошади и… в твоей же карафашке.

— Так едем.

И Александра Ивановна, выбежав за ворота, вспрыгнула в тележку, втянула за собой Форову и Веру, и, повернув лошадь, погнала вскачь к городу.

Дорогой никто из них не говорил друг с другом ни о чем, но, переехав брод, Катерина Астафьевна вдруг вскрикнула благим матом и потянулась вбок с тележки.

Синтянина едва удержала ее за руку и тут увидала, что в нескольких шагах пред ними, на тряских извозчичьих дрожках ехал майор Форов в сопровождении обнимавшего его квартального.

— Мой Форов! Форов! — неистово закричала Катерина Астафьевна, между тем как Синтянина опять пустила лошадь вскачь, а Филетер Иванович вырвал у своего извозчика вожжи и осадил коня, задрав ему голову до самой дуги.