На ножах

Верстах в тридцати от села Бодростина в больших имениях одного из князей древнего русского рода жил оригинальный человек, Светозар Владенович Водопьянов. Крестьяне в окружности называли его «черным барином», а соседи помещики — «Сумасшедшим Бедуином». Он происходил откуда-то из южных славян; служил когда-то без году неделю в русской артиллерии и, выйдя в отставку, управлял с очень давних пор княжескими имениями. Последнее было несколько удивительно. Водопьянов, казалось бы, не мог управлять ничем, но между тем он управлял очень обширными землями и заводами, и владетель этих больших местностей не искал случая расстаться с Светозаром Владеновичем. Напротив, всем было известно, что князь, занимавший в Петербурге важную государственную должность, дорожит безалаберным Водопьяновым и, каждый год выписывая его к себе с отчетами, удерживал его при себе долго и ласкал, и дарил его. Сановник любил Водопьянова, и в этой любви его было что-то нежное и даже почтительное. Управитель был человек честный и даже очень честный: это знали все, но главная черта характера, привязывавшая к нему людей, заключалась в непосредственности его натуры и в оригинальности его характера. Название «черный барин» очень ясно выражало внешность Водопьянова: он был велик ростом, неуклюж, массивен, темен лицом, с весьма крупными чертами лица; толстыми, черными с проседью волосами, поросшими мхом ушами и яркими, сверкающими, карими глазами. Ноги и руки его были просто ужасны по своим громадным размерам, и притом руки всегда были красны, как окунутые в свекольный рассол, а ноги до того костисты, что суставы словно были покрыты наростами, выпиравшими под кожей сапога наружу. Ко всему этому Водопьянов постоянно смазывался чем-то камфарным, носил в кармане коробку с камфарными шариками, глотал камфару, посыпал камфарой постель, курил камфарные сигаретки и вообще весь был пропитан камфарой. Это была его гигиена по Распайлю, — единственному врачу, которому он верил. Ходил он и двигался быстро, говорил голосом необыкновенно кротким и мягким и находился в постоянной задумчивости. Нрав и образ жизни Водопьянова были до крайней степени причудливы: к нему очень шли слова поэта:

Водопьянов был бесконечно добр и участлив: он был готов служить всем и каждому чем только мог, но все горести людские при этом его не поражали и не тревожили. От этого многим казалось, что он лишен чувства и поступает добро и благородно только по принципу. Сам он тоже всякую скорбь переносил, не удостоивая ее ни малейшего внимания, — не смущался ничем и не боялся ничего. Он был холост, но имел на своих руках женатого брата с детьми и замужнюю сестру с ее потомством. Все это были люди плохие, нагло севшие на шею Водопьянова и не помышлявшие сойти с нее, как он не помышлял их спугивать.

Есть или, по крайней мере, были у нас на Руси сострадательные барышни, одну из каковых автор вспоминает в эту минуту: в ее девической комнате постоянно можно было найти какую-нибудь калечку; на окне, например, сидел цыпленок с переломленною, перевязанною в лубок ногой; в шляпной коробке помещался гадостный больной котенок; под комодом прыгал на нитке упавший из гнезда желтоносый галчонок: все это подбиралось сюда откуда попало и воспитывалось здесь до поправления сил, без всякого расчета на чью бы то ни было благодарность. Дом Светозара Владеновича в своем роде был совершенно то самое, что описанная комната, с тою единственною разницей, что вместо галчат, котят и цыплят здесь обитали калеки и уродцы человеческой породы. Помимо ленивого и тупого брата и его злой жены, с их малоумным и злым потомством, и сестры с ее пьяным мужем и золотушными детьми, у Водопьянова был кучер, нигде нетерпимый пьяница, кухарка, забитая мужем, идиотка, комнатный мальчик-калека, у которого ноги стояли иксом в разные стороны: все это придавало всему дому характер какого-то нестроения. Почти то же самое было и в сельском хозяйстве, которым управлял Водопьянов, но, ко всеобщему удивлению, и дом «черного барина» не оскудевал, и полевое и фабричное хозяйство у него шло часто даже удачнее, чем у многих, самых рачительных, соседей. От этого в народе ходила молва, что «„черный барин“ что-то знает», — и он действительно нечто знал: он знал агрономию, химию, механику, знал силы природы в многоразличных их проявлениях, наблюдал их и даже умел немножко прозревать их тайны. Кроме того, он знал нечто такое, что, по общераспространенному мнению, даже и нельзя знать: он знал (не верил, а знал), что есть мир живых существ, не нуждающихся ни в пище, ни в питии, ни в одежде; мир, чуждый низменных страстей и всех треволнений мира земного. Водопьянов был спирит и медиум, хотя не давал никаких медиумических сеансов. Рука его не писала, но ухо что-то слышало, и это слышание было поводом ко множеству странностей, по которым образованные соседи не в шутку признавали его немножко помешанным и назвали «Сумасшедшим Бедуином». Заподозрить в Водопьянове некоторую ненормальность душевных отправлений было весьма возможно: в его поступках была бездна странностей: он часто говорил, по-видимому, совершенную нескладицу, и нередко вдруг останавливался посреди речи, прислушивался к чему-то такому, чего никто не слыхал, иногда он даже быстро кому-то отвечал и вдруг внезапно вскакивал и внезапно уходил или уезжал. Нередко он вдруг появлялся, прежде невхожий, в домах людей, очень мало ему знакомых и отдаленных: появлялся Бог знает для чего, а через короткое время снова уезжал. Словом, носился как Сумасшедший Бедуин по пустыне, почти не замечая живых людей и говоря с призраками.

Месяц спустя после отъезда Михаила Андреевича в столицу, в один августовский темный вечер, прерывистый звон поддужного колокольчика возвестил гостя обитателям села Бодростина, и лакеи, отворившие дверь парадного подъезда, встретили «черного барина».

Водопьянов пользовался за свою оригинальность и честность расположением Михаила Андреевича, но Глафира Васильевна, прежде очень интересовавшаяся этим оригиналом, вдруг разжаловала его из своих милостей. Сумасшедший Бедуин, по ее словам, тяжело действовал ей на нервы. Водопьянов бывал у Бодростиных очень редко и пред сим не показывал к ним глаз более года, но так как подобные странности были в его натуре, то внезапный приезд его не удивил Глафиру. Она, напротив, в этот раз, страдая немножко скукой, была даже рада посещению Водопьянова и, отдав приказание слуге просить приезжего в гостиную, живо обратилась к находившимся у нее гостям: Ларисе, Висленеву и Горданову, и сказала: «Рекомендую вам, господа, сейчас войдет оригинал, подобного которому едва ли кто-нибудь из вас видел: он мистик и спирит».

— И даже медиум, мне кажется, — дополнила Лариса.

— И натурально шарлатан, — прибавил Горданов.

— Нимало, — ответила Бодростина.

По зале между тем уже раздавались тяжелые шаги Светозара Владеновича.

Водопьянов был одет очень хорошо, даже немножко щеголевато для деревни, держался скромно, но развязно и с самоуверенностью, но черные огненные глаза его вместе с непостижимою бледностию щек делали его и с виду человеком, выходящим из ряду вон.

Глафира Васильевна встретила его очень радушно, отрекомендовала его своим гостям и назвала ему гостей. Водопьянов изо всех трех знал одну Ларису, но, подав всем руку и обменявшись приветствиями с последним по очереди, Висленевым, сказал:

— Вас зовут Иосаф, очень редкое имя. Впрочем, все имена прекрасны, но не сообщают человеку своего значения.

— Это хорошо или дурно? — заговорила с ним Бодростина.

— Ни то, ни другое: человек значит только то, что он значит, все остальное к нему не пристает. Я сегодня целый день мучусь, заставляя мою память сказать мне имя того немого, который в одну из персских войн заговорил, когда его отцу угрожала опасность. Еду мимо вас и вздумал…

— Что у нас об этом знают?

— Да! Я думаю, здесь непременно есть люди, которые должны это знать.

— Господа! — обратилась с вопросом Бодростина.

Все молчали.

— Я каюсь в моем невежестве, — продолжала она, — я не знаю ни этого факта, ни этого имени.

— Факт несомненен, — утвердил Водопьянов.

— Он есть в истории: это было в одну из войн Кира, мне помнится, — заметил Горданов.

— Ах, вам это помнится! Я очень рад, очень рад, что вы это помните. Не правда ли, странный случай? Мне один медик говорил, что это совсем невозможно, почему же? не правда ли?

— Не знаю, как вам ответить: почему?

— Да; это смешно, в каком младенчестве еще естественные науки. Я предлагал премию тому, кто скажет, почему петух в полночь поет; никто до сих пор не взял ее. Поэтому я верю, что немой мог заговорить. В природе все возможно!

— Но возможно, чтобы курица ходила по улице, но чтобы улица ходила по курице, это невозможно!

— Кто знает? А как вы полагаете: возможно ли, чтобы щука выскочила сама из реки, вспрыгнула человеку в рот и задушила его?

— Не думаю.

— А между тем в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году, двадцать третьего июля, на Днепре, под Киевом, щука выпрыгнула из воды, воткнулась в рот хохлу, который плевал в реку, и пока ее вытащили, бедняк задохнулся. И следствие было, и в газетах писали. Что? — отнесся он и, не дождавшись ответа, продолжал: — Ужасны странности природы, и нам, докуда мы сидим в этом кожаном футляре, нельзя никак утвердительно говорить, что возможно и что невозможно. У меня есть сильнодействующее средство от зубной боли, мне дал его в Выборге один швед, когда я ездил туда искать комнату, где Державин дописал две последние строфы оды «Бог», то есть: «В безмерной радости теряться и благодарны слезы лить…» Я хотел видеть эти стены, но не нашел комнаты: у нас этим не дорожат… Да; но я говорю о лекарстве. Это сильное средство уничтожает нерв, и его можно капнуть только на нижний зуб, а для верхнего считалось невозможным, но я взял одну бабу, у которой болел верхний зуб, обвязал ей ноги платком и поставил ее в углу кверху ногами и капнул, и она потом меня благословляла. Я сообщал этот способ в газеты, — не печатают, тоже говорят «невозможно». В наших понятиях невозможное смешано с тем, что мы считаем невозможным. Есть люди, которые уверены, что человек есть кожаный мешок, а им, однако, кажется невозможным допустить, что даровитый человек, царствовавший в России под именем Димитрия, был совсем не Лжедимитрий, хотя кожаный мешок был похож как две капли воды.

— Вы, кажется, к Лжедимитрию неравнодушны? — молвила Бодростина.

— Да; бедный дух до сей поры беспокоится такою клеветой.

Бодростина переглянулась с гостями.

— Он кто ж такой?

— Когда он был духом, он не хотел этого ясно сказать, теперь же он опять воплощен, — отвечал спокойно Водопьянов.

— Вы не скрываете, что вы спирит? — отнесся к нему Висленев.

— Нет, не скрываю, для чего ж скрывать?

— Я тоже не скрываю, что не верю в спиритизм.

— Вы прекрасно делаете, но вы ведь спиритизма не знаете.

— Положим; но я знаю то, что в нем есть смешного: его таинственная сторона. Вы верите в переселение душ?

— Да, в перевоплощение духа.

— Ив чудеса?

— Да, если чудесами называть все то, чего мы не научились еще понимать, или не можем понимать по несовершенству нашего понимательного аппарата.

— А чему вы приписываете его несовершенства?

— Природе этой плохой планеты. Плохая планета, очень плохая, но что делать: надо потерпеть, на это была, конечно, высшая воля.

— Вы, стало быть, из недовольных миром?

— Как вечный житель лучших сфер, я, разумеется, не могу восхищаться темницей, но зная, что я по заслугам посажен в карцер, я не ропщу.

— И вы видали сами чудеса? — тихо вопросила его Лариса.

— О, очень много!

— Какие, например? Не можете ли вы нам что-нибудь рассказать?

— Могу охотно: я видел более всего нежданные победы духа злобы над чувствами добрейших смертных.

— Но тут ничего нет чудесного.

— Вы думаете?

— Да.

— О, ошибаетесь! Зло так гадко и противно, что дух не мог бы сам идти его путем, если бы не вел его сильнейший и злейший.

— Нет, вы скажите видимое чудо.

— Я видел Русь расшатанную, неученую, неопытную и неискусную, преданную ученьям злым и коварным, и устоявшую!

— Ну, что это опять за чудо?

— Каких же вы желаете чудес?

— Видимых воочию, слышимых, ощущаемых.

— О, им числа нет: они и в Библии, и в сказаниях, в семейных хрониках и всюду, где хотите. Если это вас интересует, в английской литературе есть очень хорошая книжка Кроу, прочтите.

— Но вы сами ничего не видали, не слышали, не обоняли и не осязали?

— Видел, слышал, обонял и осязал.

— Скажите, что?

— Я в детстве видал много светлых бабочек зимой.

— Галлюцинация! — воскликнул Висленев.

— Ну, понятно, — поддержал Горданов.

— Это в пору детства; нет, вы скажите, не видали ли вы чего-нибудь в зрелые годы? — спросила Лариса.

— И, главное, чего-нибудь страшного, — добавила Бодростина.

— Да, видел-с, видел; я видел, золотой пух и огненный летали в воздухе, видел, как раз черная туча упала в крапиву.

— Это все не страшно.

— Я видел… я видел на хромом зайце ехал бородатый старик без макушки, шибко, шибко, шибко, оставил свою гору, оставил чужую, оставил сорочью гору, оставил снежную и переехал за ледяную, и тут сидел другой старик с белою бородой и сшивал ремнями дорогу, а с месяца свет ему капал в железный кувшин.

— Это нелепости! — заметила Бодростина. — Скажите что-нибудь попроще.

— Проще? Это все просто. Я спал пред окном в Москве, и в пуке лунного луча ко мне сходил мой брат, который был в то время на Кавказе. Я встал и записал тот час, и это был…

— Конечно, час его кончины, — перебил Висленев.

— Да, вы именно отгадали: он в этот час умер.

— Это всегда так говорят.

— Но что вы слышали? — добивалась Лара, которой Водопьянов отвечал охотнее всех прочих.

— Я слышу много, много, много.

— И, виновата, вы и слышите все в таком же бестолковом роде, как видите, — отвечала Бодростина.

— А? Да, да, да, все так. Вода спит слышно. Ходит некто, кто сам с собою говорит, говоря, в ладоши хлопает и, хлопая, пляшет, а за ним идет говорящее, хлопающее и пляшущее. Все речистые глупцы и все умники без рассудка идут на место, о которое скользят ноги. Я слышу, скользят, но у меня медвежье ухо.

Он покачал свое густо обросшее волосами ухо и добавил:

— Мне не надо слышать ясно, но Гоголь слышал час своей смерти.

— Гоголь ведь, как известно, помешался пред смертью, — заметил Горданов.

Водопьянов улыбнулся.

— Вам это известно, что он помешался?

— Говорят.

— Однако все сбылось так, как он слышал.

— Случай.

— Но этим случаям числа нет. Иезекииль с Исаией пророком слышали, когда придет Христово царство.

— Оно же пришло: мы христиане.

— Нет, нет, тогда «все раскуют мечи на орала и копья на серпы». Нет, это не пришло еще.

— И не придет.

— Придет, придет, придет, люди станут умнее и будут добрее, и это придет.

— А что вы обоняли?

— Я обоняю… даже здесь теперь запах свежераспиленной сосны…

— Какие вздоры! Это я купаюсь в смоляном экстракте, — отвечала Бодростина и, приближая к его лицу свою руку, добавила, — понюхайте, не это ли?

— Нет, я слышу запах новых досок, их где-то стругают.

— Что за гиль! Гроб готовят, что ли? Нет, мы вам чудо гораздо получше расскажем, — воскликнула она и рассказала о странном и непонятном появлении ее мужа в распоронном мундире. — Скажите-ка, что это может значить?

— Надо молиться о нем.

— О чем же молиться? Ведь смерть по-вашему — блаженство.

— Да, смерти нет, нет Бога мертвых, нет и смерти, есть только Бог живых.

— Простите, я позабыла, что вы бессмертны.

— Как все с предвечного начала: «Я раб, я царь, я червь, я Бог».

— Каково! — воскликнула Бодростина, обращаясь к гостям, и затем добавила, — allez droit devant vous, cher [продолжайте дальше, дорогой (франц.).] Светозар Владенович, мы не устанем вас слушать!

Водопьянов промолчал.

Бодростина подумала, не оскорбился ли он, и спросила его об этом, но «Сумасшедший Бедуин» отвечал, что его обидеть невозможно, — всякий, обижая другого — обижает себя и деморализуется.

— Ну, прочь мораль! Я не моральна! Скажите-ка нам что-нибудь о переходе душ. Мне очень нравится ваша теория внесения в жизнь готовых способностей, и я ее часто припоминаю: мне часто кажется, что во мне шевелится что-то чужое, но только вовсе не лестное, — добавила она с улыбкой к гостям. — Не была ли я, Светозар Владенович, Аспазией или Фриной, во мне прегадкие инстинкты.

— Что вы за вздоры говорите? — воскликнул слегка шокированный Висленев и, вставши, начал ходить.

Но Водопьянов отвечал Бодростиной, что все это очень возможно и что он сам был вор и безжалостный злодей.

— Во мне тоже, — отвечал он, — нет нимало врожденного добра.

— А между тем ведь вы добряк.

— Нет; я очень зол, но не хочу быть злым, — мне это стоило работы.

— А вы, конечно, знаете таких, которые перевоплощаются из честных душ и все честнеют?

— Да, я знаю один такой дух.

— Скажите, скажите о нем, — кто это такой?

— Его здесь звали на земле дон Цезарь де Базан.

— Испанский дворянин! — воскликнули все, не исключая лениво дремавшего Горданова.

— Да; он был испанский дворянин, и он сделал это слово кличкой. Вы помните его, разумеется, по театральной пьесе.

— Да; помним, помним; благороден, беден, горд и честен.

— И ко всему тому изрядно глуп, — подсказал Висленев.

— Оставим, господа, кому он чем кажется. Пусть лучше Светозар Владенович расскажет нам, как испанский дворянин переселялся и в ком он жил.

— Он жил в студенте Спиридонове, который в свою очередь жил в Москве в маленьком переулке возле Цветного бульвара. По крайней мере я там его узнал.

— И пусть отсюда ваш рассказ начнется уже без перерыва.

— Рассказывать я должен, начиная с дней давних.

— Мы слушаем. Я люблю всякий мистический бред, — заключила Бодростина, обращаясь к гостям. — В нем есть очень приятная сторона: он молодит нас, переносит на минуту в детство. Сидишь, слушаешь, не веришь и между тем невольно ноги под себя подбираешь.

Водопьянов начал.