На ножах

Коренастый майор не только по виду был совершенно спокоен, но его и в самом деле ничто не беспокоило; он был в том же своем партикулярном сюртуке без одной пуговицы; в той же черной шелковой, доверху застегнутой жилетке; в военной фуражке с кокардой и с толстою крученою папироской.

— Торочка моя! Тора! Чего ты, глупая баба, плачешь? — заговорил он самым задушевным голосом, оборотясь на дрожках к жене.

— Куда?.. Куда тебя везут?

— Куда? А черт их знает, по начальству, — пошутил он, по обыкновению, выпуская букву ь в слове «начальство».

— Поди сюда скорей ко мне! Поди, мой Форов!

— Сейчас, — ответил майор, и с этим повернулся по-медвежьи на дрожках.

Полицейский его остановил и сказал, что этого нельзя.

— Чего нельзя? — огрызнулся майор. — Вы еще не знаете, что я хочу делать, а уж говорите нельзя. Учитесь прежде разуму, а после говорите!

И с этим он спрыгнул с извозчика и подбежал к жене.

— Чего ты, моя дурочка, перепугалась? Пустое дело: спрос и больше ничего… Я скоро вернусь… и башмаки тебе принесу.

Катерина Астафьевна ничего не могла проговорить и только манила его к себе ближе и ближе, и когда майор придвинулся к ней и стал на колесо тележки ногой, она обняла левою рукой его голову, а правою схватила его руку, прижала ее к своим запекшимся губам и вдруг погнулась и упала совсем на его сторону.

— Вот еще горе! Ей сделалось дурно! Фу, какая гадость! — сказал майор Синтяниной и, оборотясь к квартальному, проговорил гораздо громче: — Прошу вас дать воды моей жене, ей дурно!

— Я не обязан.

— Что? — крикнул азартно Форов, — вы врете! Вы обязаны дать больному помощь! — и тотчас же, оборотясь к двум проходящим солдатам, сказал:

— Ребята, скачите в первый двор и вынесите скорей стакан воды: с майоршей обморок!

Солдатики оба бросились бегом и скоро возвратились с ковшом воды.

Синтянина стала мочить Катерине Астафьевне голову и прыскать ей лицо, а майор снова обратился к квартальному, который в это время сошел с дрожек и стоял у него за спиной.

— Вас бы надо по-старому поучить вашим обязанностям.

— Я вас прошу садиться и ехать со мной, — настаивал квартальный.

— А я не поеду, пока не провожу жену и не увижу ее дома, мой дом отсюда в двух шагах.

Занятая Форовой, Синтянина не замечала, что пред нею разгоралась опасная сцена, способная приумножить вины майора. Она обратила на это внимание уже тогда, когда увидала Филетера Ивановича впереди своей лошади, которую майор тянул под уздцы к воротам своего дома, между тем как квартальный заступал ему дорогу.

Вокруг уже была толпа зрителей всякого сорта.

— Прочь! — кричал Форов. — Не выводите меня из терпения. Закон больных щадит, и государственным преступникам теперь разрешают быть при больной жене.

— Вас вице-губернатор ждет, — напирал на него квартальный, начиная касаться его руки.

— Пусть черт бы ждал меня, не только ваш вице-губернатор. Я не оставлю среди улицы мою жену, когда она больна.

— А я вам не позволю, — и квартальный, ободряемый массой свидетелей, взял Форова за руку.

Майор побелел и гаркнул: прочь! таким яростным голосом, что народ отступил.

— Отойдите прочь!.. Не троньте меня!

Квартальный держал за руку Форова и озирался, но в это мгновение черный рукав майорского сюртука неожиданно описал полукруг и квартальный пошатнулся и отлетел на пять шагов от нанесенного ему удара.

Квартальный крикнул и кинулся в толпу, которая, в свою очередь, шарахнулась от него и захохотала.

Уличная сцена окрашивалась в свои вековечные грязные краски, но, к счастию генеральши, занятая бесчувственною Форовой, она не все здесь видела и еще того менее понимала.

Освободясь от полицейского, майор сделал знак Александре Ивановне, чтоб она крепче держала его больную жену, а сам тихо и осторожно подвел лошадь к воротам своего дома, который действительно был всего в двадцати шагах от места свалки.

Ворота Форовского дома не отворялись: они были забиты наглухо и во двор было невозможно въехать. Катерину Астафьевну приходилось снести на руках, и Форов исполнил это вместе с теми же двумя солдатами, которые прислужились ему водой.

Тихо, осторожно и ловко, с опытностию людей, переносивших раненых, они внесли недышащую Катерину Астафьевну в ее спальню и положили на кровать.

Синтянина была в большом затруднении, и затруднение ее с каждой минутой все возрастало, потому что с каждою минутой опасность увеличивалась разом в нескольких местах, где она хотела бы быть и куда влек ее прямой долг, но Форова была бездыханна, и при ее кипучей душе и незнающих удержу нервах, ей грозила большая опасность.

Генеральша, скрепя сердце, ринулась к больной, расстегнула ей платье и стала тереть ей уксусом лоб, виски, грудь, а в это же время скороговоркой расспрашивала Форова о происшедшем.

— За что они дрались?

— Ну, это все после, после, — отвечал майор.

— Но во всяком случае это была дуэль?

— Нет; не дуэль — убийство!

— Прошу вас говорить ясней.

— Это было убийство… самое подлое, самое предательское убийство.

— Но кто же убил?

— Мерзавцы! Разве вы не видите, кто на все способен? ведь за все, бездельники, берутся, даже уж в спириты лезут: ни от чего отказа, и из всего выходят целы.

— Подозеров наповал убит?

— Пулей в грудь, под пятое ребро, навылет в спину, но полчаса тому назад, когда я от него вышел, он еще дышал.

Синтянина благодарно перекрестилась.

— Но все равно, — махнул рукой майор, — рана мертвая.

— И он теперь один?

— Нет, там осталась Лариса.

— Лариса там? Что же с нею, бедной?

Форов процедил сквозь зубы:

— Что с ней?.. Рвет волосы, ревет и, стоя на коленях в ногах его постели, мешает фельдшеру.

— А Горданов?

— Ранен в пятку.

— Да время ль теперь для шуток, Филетер Иваныч?

— Я не шучу. Горданов ранен в пятку.

— Значит, Подозеров стрелял?

— Нимало.

Майор оглянулся и, увидав у двери снова появившегося квартального, прошептал на ухо генеральше:

— Эту пулю ему, подлецу, я засадил.

— Господи! что ж это такое у вас было?

— Ну, что это было? Ничего не было. После узнаете: видите вон птаха-квартаха торчит и слушает, а вот и, слава Богу, Торочка оживает! — молвил он, заметив движение век у жены.

— Это была бойня! — простонала, едва открывая свои глаза, Форова.

— Ну, Торочка, я и в поход… — заторопился майор и поцеловал женину руку.

Катерина Астафьевна смотрела на него без всякого выражения.

— И я, и я тебя оставлю, Катя, — рванулась Синтянина.

— Иди… но… попроси… ты за него… Ты генеральша… тебя все примут…

— Ничего не надо, — отказался Форов.

И они с Синтяниной вышли.

— Меня арестуют, — заговорил он, идучи по двору, — дуэль, плевать, три пятницы молока не есть: а вы… знайте-с, что поп Евангел уже арестован, и мы смутьяны… в бунте виноваты… Так вы, когда будет можно… позаботьтесь о ней… о Торочке.

— Ах, Боже! разом столько требующих забот, что не знаешь куда обернуться! Но не падайте же и вы духом, Филетер Иваныч!

— Из-за чего же? ведь два раза не повесят.

— Все Бог устроит; а теперь молитесь Ему о крепости душевной.

— Да зачем Его и беспокоить такою малостью? Я исполнил свой долг, сделал, что мне следовало сделать, и буду крепок… — А вон, глядите-ка — воскликнул он в калитке, увидя нескольких полицейских, несшихся взад и вперед на извозчиках. — Все курьеры, сорок пять тысяч курьеров; а когда, подлецы, втихомолку мутят да каверзят, тогда ни одного протоканальи нигде не видать… Садись! — заключил он, грубо крикнув на квартального.

Но квартальный оборотился к Синтяниной с просьбой быть свидетельницей, что Форов его ударил.

— Ах, идите вы себе, пожалуйста! Какое мне до вас дело, — отвечала, вспрыгнув в тележку, Синтянина и, горя нетерпением, шибко поехала к своему дому.

— А ты, любезный, значит не знаешь китайского правила: «чин чина почитай»? Ты смеешь просить генеральшу? Так вот же тебе за это наука!

И с этим Форов сел сам на дрожки, а квартального поставил в ноги между собой и извозчиком и повез его, утешая, что он так всем гораздо виднее и пригляднее.

Обгоняя Синтянину, Форов кивнул ей весело фуражкой.

— Ах, твори Бог свою волю! — прошептала генеральша, глядя вслед удалявшемуся Форову и еще нетерпеливее погоняя лошадь к дому.