Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще
ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)
Что это за жаркое? Это не жаркое.
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно
есть что-то такое,
что внушает робость. По крайней мере, я знаю,
что ни одна женщина не может их выдержать, не так ли?
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой,
что лет уже по семи лежит в бочке,
что у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь,
ни в
чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины.
Что делать? и на Онуфрия несешь.
Слесарша. Милости прошу: на городничего челом бью! Пошли ему бог всякое зло! Чтоб
ни детям его,
ни ему, мошеннику,
ни дядьям,
ни теткам его
ни в
чем никакого прибытку не
было!
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры:
чем ближе к натуре, тем лучше, — лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно
было б с ними изъясняться: он по-русски
ни слова не знает.
Поспел горох! Накинулись,
Как саранча на полосу:
Горох,
что девку красную,
Кто
ни пройдет — щипнет!
Теперь горох у всякого —
У старого, у малого,
Рассыпался горох
На семьдесят дорог!
— Филипп на Благовещенье
Ушел, а на Казанскую
Я сына родила.
Как писаный
был Демушка!
Краса взята у солнышка,
У снегу белизна,
У маку губы алые,
Бровь черная у соболя,
У соболя сибирского,
У сокола глаза!
Весь гнев с души красавец мой
Согнал улыбкой ангельской,
Как солнышко весеннее
Сгоняет снег с полей…
Не стала я тревожиться,
Что ни велят — работаю,
Как
ни бранят — молчу.
Что ни на
есть отчаянный
Был Клим мужик: и пьяница,
И на руку нечист.
Пришел солдат с медалями,
Чуть жив, а
выпить хочется:
— Я счастлив! — говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В
чем счастие солдатское?
Да не таись, смотри!»
— А в том, во-первых, счастие,
Что в двадцати сражениях
Я
был, а не убит!
А во-вторых, важней того,
Я и во время мирное
Ходил
ни сыт
ни голоден,
А смерти не дался!
А в-третьих — за провинности,
Великие и малые,
Нещадно бит я палками,
А хоть пощупай — жив!
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать,
ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Еремеевна. Все дядюшка напугал. Чуть
было в волоски ему не вцепился. А
ни за
что…
ни про
что…
Скотинин. Да коль доказывать,
что ученье вздор, так возьмем дядю Вавилу Фалелеича. О грамоте никто от него и не слыхивал,
ни он
ни от кого слышать не хотел; а какова
была голоушка!
Скотинин. Люблю свиней, сестрица, а у нас в околотке такие крупные свиньи,
что нет из них
ни одной, котора, став на задни ноги, не
была бы выше каждого из нас целой головою.
Стародум(целуя сам ее руки). Она в твоей душе. Благодарю Бога,
что в самой тебе нахожу твердое основание твоего счастия. Оно не
будет зависеть
ни от знатности,
ни от богатства. Все это прийти к тебе может; однако для тебя
есть счастье всего этого больше. Это то, чтоб чувствовать себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…
Простаков. От которого она и на тот свет пошла. Дядюшка ее, господин Стародум, поехал в Сибирь; а как несколько уже лет не
было о нем
ни слуху,
ни вести, то мы и считаем его покойником. Мы, видя,
что она осталась одна, взяли ее в нашу деревеньку и надзираем над ее имением, как над своим.
Г-жа Простакова. Хотя бы ты нас поучил, братец батюшка; а мы никак не умеем. С тех пор как все,
что у крестьян
ни было, мы отобрали, ничего уже содрать не можем. Такая беда!
Стародум(приметя всех смятение).
Что это значит? (К Софье.) Софьюшка, друг мой, и ты мне кажешься в смущении? Неужель мое намерение тебя огорчило? Я заступаю место отца твоего. Поверь мне,
что я знаю его права. Они нейдут далее, как отвращать несчастную склонность дочери, а выбор достойного человека зависит совершенно от ее сердца.
Будь спокойна, друг мой! Твой муж, тебя достойный, кто б он
ни был,
будет иметь во мне истинного друга. Поди за кого хочешь.
Стародум. Они в руках государя. Как скоро все видят,
что без благонравия никто не может выйти в люди;
что ни подлой выслугой и
ни за какие деньги нельзя купить того,
чем награждается заслуга;
что люди выбираются для мест, а не места похищаются людьми, — тогда всякий находит свою выгоду
быть благонравным и всякий хорош становится.
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай,
что, как бы он знатен
ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному
было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь
есть чего бояться?
Это просто со всех сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому
что не в состоянии сознать себя в связи с каким бы то
ни было порядком явлений…
Известно только,
что этот неизвестный вопрос во
что бы
ни стало
будет приведен в действие.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то
что внутренние враги
были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам
было как-то не по себе, так как о новом градоначальнике все еще не
было ни слуху
ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели
ни за какое дело приняться, потому
что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Утвердившись таким образом в самом центре, единомыслие градоначальническое неминуемо повлечет за собой и единомыслие всеобщее. Всякий обыватель, уразумев,
что градоначальники: а) распоряжаются единомысленно, б) палят также единомысленно, —
будет единомысленно же и изготовляться к воспринятию сих мероприятий. Ибо от такого единомыслия некуда
будет им деваться. Не
будет, следственно,
ни свары,
ни розни, а
будут распоряжения и пальба повсеместная.
Он не
был ни технолог,
ни инженер; но он
был твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничего не знал
ни о процессе образования рек,
ни о законах, по которому они текут вниз, а не вверх, но
был убежден,
что стоит только указать: от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево,
будет продолжать течь река.
Но как
ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому
что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то,
что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы
была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали,
что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Небо раскалилось и целым ливнем зноя обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло гарью; земля трескалась и сделалась тверда, как камень, так
что ни сохой,
ни даже заступом взять ее
было невозможно; травы и всходы огородных овощей поблекли; рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но
была так редка, и зерно
было такое тощее,
что не чаяли собрать и семян; яровые совсем не взошли, и засеянные ими поля стояли черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось; скотина металась, мычала и ржала; не находя в поле пищи, она бежала в город и наполняла улицы.
Легко
было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее
было обезоружить польскую интригу, тем более
что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая
ни одной талантливой личности не сумел из себя выработать, как внимание их
было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
— И тех из вас, которым
ни до
чего дела нет, я
буду миловать; прочих же всех — казнить.
Необходимо, дабы градоначальник имел наружность благовидную. Чтоб
был не тучен и не скареден, рост имел не огромный, но и не слишком малый, сохранял пропорциональность во всех частях тела и лицом обладал чистым, не обезображенным
ни бородавками,
ни (от
чего боже сохрани!) злокачественными сыпями. Глаза у него должны
быть серые, способные по обстоятельствам выражать и милосердие и суровость. Нос надлежащий. Сверх того, он должен иметь мундир.
Вереницею прошли перед ним: и Клементий, и Великанов, и Ламврокакис, и Баклан, и маркиз де Санглот, и Фердыщенко, но
что делали эти люди, о
чем они думали, какие задачи преследовали — вот этого-то именно и нельзя
было определить
ни под каким видом.
Но когда дошли до того,
что ободрали на лепешки кору с последней сосны, когда не стало
ни жен,
ни дев и нечем
было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум.
Угрюмые и отчасти саркастические нравы с трудом уступали усилиям начальственной цивилизации, как
ни старалась последняя внушить,
что галдение и крамолы
ни в каком случае не могут
быть терпимы в качестве"постоянных занятий".
Как бы то
ни было, но Беневоленский настолько огорчился отказом,
что удалился в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пироги с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый месяц вздыхали глуповцы, слушая их, — так чувствительно они
были написаны! Сам градоначальник учил попов, как произносить их.
Другого градоначальника я знал весьма тощего, который тоже не имел успеха, потому
что едва появился в своем городе, как сразу же
был прозван от обывателей одною из тощих фараоновых коров, и затем уж
ни одно из его распоряжений действительной силы иметь не могло.
Грустилов сначала растерялся и, рассмотрев книгу, начал
было объяснять,
что она ничего не заключает в себе
ни против религии,
ни против нравственности,
ни даже против общественного спокойствия.
Претерпеть Бородавкина для того, чтоб познать пользу употребления некоторых злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева для того, чтобы ознакомиться с настоящею отвагою, — как хотите, а такой удел не может
быть назван
ни истинно нормальным,
ни особенно лестным, хотя, с другой стороны, и нельзя отрицать,
что некоторые злаки действительно полезны, да и отвага, употребленная в свое время и в своем месте, тоже не вредит.
Произошло объяснение; откупщик доказывал,
что он и прежде
был готов по мере возможности; Беневоленский же возражал,
что он в прежнем неопределенном положении оставаться не может;
что такое выражение, как"мера возможности", ничего не говорит
ни уму,
ни сердцу и
что ясен только закон.
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига
были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не
было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении
чего бы то
ни было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле
было прочнее его.
Он понял,
что час триумфа уже наступил и
что триумф едва ли не
будет полнее, если в результате не окажется
ни расквашенных носов,
ни свороченных на сторону скул.
2. Да памятует градоправитель,
что одною строгостью, хотя бы оная
была стократ сугуба,
ни голода людского утолить,
ни наготы человеческой одеть не можно.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время
было такое,
что нельзя
было терять
ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому
что умы еще
были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись,
что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Несмотря на то
что в бытность свою провиантмейстером Грустилов довольно ловко утаивал казенные деньги, административная опытность его не
была ни глубока,
ни многостороння.
Ни помощник градоначальника,
ни неустрашимый штаб-офицер — никто ничего не знал об интригах Козыря, так
что, когда приехал в Глупов подлинный градоначальник, Двоекуров, и началась разборка"оного нелепого и смеха достойного глуповского смятения", то за Семеном Козырем не только не
было найдено
ни малейшей вины, но, напротив того, оказалось,
что это"подлинно достойнейший и благопоспешительнейший к подавлению революции гражданин".
А глуповцы стояли на коленах и ждали. Знали они,
что бунтуют, но не стоять на коленах не могли. Господи!
чего они не передумали в это время! Думают: станут они теперь
есть горчицу, — как бы на будущее время еще какую
ни на
есть мерзость
есть не заставили; не станут — как бы шелепов не пришлось отведать. Казалось,
что колени в этом случае представляют средний путь, который может умиротворить и ту и другую сторону.
— И
будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до прочего вам
ни до
чего дела нет!
Негодяев принадлежал к школе так называемых «птенцов», которым
было решительно все равно,
что ни насаждать.
Он
ни во
что не вмешивался, довольствовался умеренными данями, охотно захаживал в кабаки покалякать с целовальниками, по вечерам выходил в замасленном халате на крыльцо градоначальнического дома и играл с подчиненными в носки,
ел жирную пищу,
пил квас и любил уснащать свою речь ласкательным словом «братик-сударик».
Как
ни избалованы
были глуповцы двумя последними градоначальниками, но либерализм столь беспредельный заставил их призадуматься: нет ли тут подвоха? Поэтому некоторое время они осматривались, разузнавали, говорили шепотом и вообще"опасно ходили". Казалось несколько странным,
что градоначальник не только отказывается от вмешательства в обывательские дела, но даже утверждает,
что в этом-то невмешательстве и заключается вся сущность администрации.
Словом сказать, в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир,
что времени остается много (отбытие с этого пункта
было назначено только на другой день), и зачал тужить и корить глуповцев,
что нет у них
ни мореходства,
ни судоходства,
ни горного и монетного промыслов,
ни путей сообщения,
ни даже статистики — ничего,
чем бы начальниково сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утонченности. Они не только не являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого
было убеждать, не у кого
было ни о
чем спросить. Слышалось,
что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать невозможно.