Неточные совпадения
У нас, мои любезные читатели, не во гнев
будь сказано (вы, может
быть, и рассердитесь,
что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда
ни журавлей на небе,
ни груш на дереве не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
Но
ни один из прохожих и проезжих не знал,
чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы
был это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
«Да, говорите себе
что хотите, — думал про себя отец нашей красавицы, не пропускавший
ни одного слова из разговора двух негоциантов, — а у меня десять мешков
есть в запасе».
Но главное в рассказах деда
было то,
что в жизнь свою он никогда не лгал, и
что, бывало,
ни скажет, то именно так и
было.
Знаю,
что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой Часослов, не разобрали бы
ни аза в нем, а показывать на позор свои зубы —
есть уменье.
В том селе
был у одного козака, прозвищем Коржа, работник, которого люди звали Петром Безродным; может, оттого,
что никто не помнил
ни отца его,
ни матери.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел
было покропить ею спину бедного Петра, как откуда
ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!»
Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не
будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так
что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
— Видишь ли ты, стоят перед тобою три пригорка? Много
будет на них цветов разных; но сохрани тебя нездешняя сила вырвать хоть один. Только же зацветет папоротник, хватай его и не оглядывайся,
что бы тебе позади
ни чудилось.
Услужливые старухи отправили ее
было уже туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак рассказал,
что видел в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по всем приметам узнали Пидорку;
что будто еще никто не слыхал от нее
ни одного слова;
что пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный такими яркими камнями,
что все зажмуривались, на него глядя.
— Хотелось бы мне знать, какая это шельма похваляется выдрать меня за чуб! — тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь не проронить
ни одного слова. Но незнакомец продолжал так тихо,
что нельзя
было ничего расслушать.
Все
было тихо, так
что, кажись,
ни одна муха не пролетела.
К счастью еще,
что у ведьмы
была плохая масть; у деда, как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет,
что дед и руки опустил. В колоде
ни одной карты. Пошел уже так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это
что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
Теперь если
что мягкое попадется, то
буду как-нибудь жевать, а твердое — то
ни за
что не откушу.
Н.В. Гоголя.)] узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все,
что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком, ноги
были так тонки,
что если бы такие имел яресковский голова, то он переломал бы их в первом козачке.
Но торжеством его искусства
была одна картина, намалеванная на стене церковной в правом притворе, в которой изобразил он святого Петра в день Страшного суда, с ключами в руках, изгонявшего из ада злого духа; испуганный черт метался во все стороны, предчувствуя свою погибель, а заключенные прежде грешники били и гоняли его кнутами, поленами и всем
чем ни попало.
А кузнец, который
был издавна не в ладах с ним, при нем
ни за
что не отважится идти к дочке, несмотря на свою силу.
«Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка!
чего бы я не дал, чтобы узнать,
что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет
ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как
ни один человек на свете не любил и не
будет никогда любить».
Ведьма сама почувствовала,
что холодно, несмотря на то
что была тепло одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в такое положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись
ни одним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и прямо в трубу.
Ни одному из них и в ум не приходило,
что у него
есть соперник.
Кузнец вошел, не говоря
ни слова, не снимая шапки, и почти повалился на лавку. Заметно,
что он
был весьма не в духе.
Притом шаровары, которые носил он,
были так широки,
что, какой бы большой
ни сделал он шаг, ног
было совершенно незаметно, и казалось — винокуренная кадь двигалась по улице.
Тут заметил Вакула,
что ни галушек,
ни кадушки перед ним не
было; но вместо того на полу стояли две деревянные миски: одна
была наполнена варениками, другая сметаною. Мысли его и глаза невольно устремились на эти кушанья. «Посмотрим, — говорил он сам себе, — как
будет есть Пацюк вареники. Наклоняться он, верно, не захочет, чтобы хлебать, как галушки, да и нельзя: нужно вареник сперва обмакнуть в сметану».
— Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите миловать! Из
чего, не во гнев
будь сказано вашей царской милости, сделаны черевички,
что на ногах ваших? Я думаю,
ни один швец
ни в одном государстве на свете не сумеет так сделать. Боже ты мой,
что, если бы моя жинка надела такие черевики!
— Думай себе
что хочешь, — сказал Данило, — думаю и я себе. Слава богу,
ни в одном еще бесчестном деле не
был; всегда стоял за веру православную и отчизну, — не так, как иные бродяги таскаются бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию, то
есть объединение православной церкви с католической под властью римского папы.] даже не похожи: не заглянут в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
— Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя! Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь на славу отчизны; как вихорь
будешь ты летать перед козаками, с бархатною шапочкою на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку! Забудем бывшее между нами.
Что сделал перед тобою неправого — винюсь.
Что же ты не даешь руки? — говорил Данило отцу Катерины, который стоял на одном месте, не выражая на лице своем
ни гнева,
ни примирения.
— Для тебя только, моя дочь, прощаю! — отвечал он, поцеловав ее и блеснув странно очами. Катерина немного вздрогнула: чуден показался ей и поцелуй, и странный блеск очей. Она облокотилась на стол, на котором перевязывал раненую свою руку пан Данило, передумывая,
что худо и не по-козацки сделал, просивши прощения, не
будучи ни в
чем виноват.
Не мог бы
ни один человек в свете рассказать,
что было на душе у колдуна; а если бы он заглянул и увидел,
что там деялось, то уже не досыпал бы он ночей и не засмеялся бы
ни разу.
Пьяницу мельника, который совершенно
был ни к
чему не годен, она, собственною своею мужественною рукою дергая каждый день за чуб, без всякого постороннего средства умела сделать золотом, а не человеком.
Иван Федорович немного ободрился и хотел
было начать разговор; но казалось,
что все слова свои растерял он на дороге.
Ни одна мысль не приходила на ум.
— Вишь! — стал дед и руками подперся в боки, и глядит: свечка потухла; вдали и немного подалее загорелась другая. — Клад! — закричал дед. — Я ставлю бог знает
что, если не клад! — и уже поплевал
было в руки, чтобы копать, да спохватился,
что нет при нем
ни заступа,
ни лопаты. — Эх, жаль! ну, кто знает, может
быть, стоит только поднять дерн, а он тут и лежит, голубчик! Нечего делать, назначить, по крайней мере, место, чтобы не позабыть после!
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще
ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)
Что это за жаркое? Это не жаркое.
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно
есть что-то такое,
что внушает робость. По крайней мере, я знаю,
что ни одна женщина не может их выдержать, не так ли?
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой,
что лет уже по семи лежит в бочке,
что у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь,
ни в
чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины.
Что делать? и на Онуфрия несешь.
Слесарша. Милости прошу: на городничего челом бью! Пошли ему бог всякое зло! Чтоб
ни детям его,
ни ему, мошеннику,
ни дядьям,
ни теткам его
ни в
чем никакого прибытку не
было!
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры:
чем ближе к натуре, тем лучше, — лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно
было б с ними изъясняться: он по-русски
ни слова не знает.