Неточные совпадения
Для их же собственной пользы и выгоды денежный выкуп за душевой надел заменили им личной работой, — не желают: «мы-де ноне вольные и баршшыны не хотим!» Мы все объясняем им,
что тут никакой барщины нет,
что это не барщина, а замена выкупа личным трудом в пользу помещика, которому нужно же выкуп вносить,
что это только так, пока — временная мера, для их же выгоды, — а они свое несут: «Баршшына да баршшына!» И вот, как говорится, inde iraе [Отсюда гнев (лат.).], отсюда и вся история… «Положения» не понимают, толкуют его по-своему, самопроизвольно;
ни мне,
ни полковнику,
ни г-ну исправнику не верят, даже попу не верят; говорят: помещики и начальство настоящую волю спрятали, а прочитали им подложную волю, без какой-то золотой строчки,
что настоящая воля должна
быть за золотой строчкой…
А между тем к нему, точно так же, как и к Хвалынцеву, вздумали
было нахлынуть сивобородые ходоки за мир, но генеральский адъютант увидел их в окно в то еще время, как они только на крыльцо взбирались, и не успев еще совершенно оправиться от невольного впечатления, какое произвел на него тысячеголосый крик толпы, приказал ординарцам гнать ходоков с крыльца,
ни за
что не допуская их до особы генерала.
Поручик, юный годами и опытностью, хотя и знал,
что у русских мужиков
есть обычай встречать с хлебом и солью, однако полагал,
что это делается не более как для проформы, вроде того, как подчиненные являются иногда к начальству с ничего не значащими и ничего не выражающими рапортами; а теперь, в настоящих обстоятельствах, присутствие этого стола с этими стариками показалось ему даже, в некотором смысле, дерзостью: помилуйте, тут люди намереваются одной собственной особой, одним своим появлением задать этому мужичью доброго трепету, а тут вдруг, вовсе уж и без малейших признаков какого бы то
ни было страха, выходят прямо перед ним, лицом к лицу, два какие-то человека, да еще со своими поднесениями!
Он не знал,
что говорить,
что предпринять, на
что решиться, чувствовал,
что ему лучше всего
было бы с самого начала ничего не говорить и
ни на
что не решаться, но… теперь уже поздно, теперь уже зарвался — и потому, начиная терять последнее терпение, адъютант все более и более горячился и выходил из себя.
Это
была эстафета от полковника Пшецыньского, который объяснял,
что, вследствие возникших недоразумений и волнений между крестьянами деревни Пчелихи и села Коршаны, невзирая на недавний пример энергического укрощения в селе Высокие Снежки, он, Пшецыньский, немедленно, по получении совместного с губернатором донесения местной власти о сем происшествии, самолично отправился на место и убедился в довольно широких размерах новых беспорядков, причем с его стороны истощены уже все меры кротости, приложены все старания вселить благоразумие, но
ни голос совести,
ни внушения власти,
ни слова святой религии на мятежных пчелихинских и коршанских крестьян не оказывают достодолжного воздействия, — «а посему, — писал он, — ощущается необходимая и настоятельнейшая надобность в немедленной присылке военной силы; иначе невозможно
будет через день уже поручиться за спокойствие и безопасность целого края».
Полковник поражен, полковник озадачен, но все это длится не более минуты: вдохновение свыше осенило его голову — и с сияющим лицом он почтительнейше докладывает его превосходительству,
что сколь
ни трудно
было ему, Пшецыньскому, при усердном содействии местной власти водворить порядок, тишину и спокойствие, но, наконец, меры кротости совокупно с увещанием св. религии воздействовали — и авторитет власти, стараниями их, восстановлен вполне.
Приемная комната ксендза-пробоща более
чем скромно
была меблирована простою дубовою мебелью, без мягких сидений, без малейшего намека на какой бы то
ни было комфорт. Единственным украшением ее
было простое, даже бедное Распятие над окошком.
Все молчали, и всем это молчание
было особенно тягостно; но никто не чувствовал
ни возможности,
ни желания заговорить о
чем бы то
ни было — первым.
Полояров снова
было запел как
ни в
чем не бывало, но Татьяна Николаевна тотчас же поднялась с места, мигнула Устинову и громко стала прощаться со своей подругой. Вслед за ней поднялись и Устинов с Хвалынцевым. Подвиляньский, обладавший большим тактом,
чем его приятель Полояров, перестал аккомпанировать и тоже взялся за шляпу.
Старик умел служить и точно исполнять приказания, умел когда-то стойко драться с неприятелем и стоять под огнем, но никогда, во всю свою жизнь, и
ни о
чем не умел просить какое бы то
ни было «начальство» или какую бы то
ни было «знатность». Поэтому и в данную минуту он почти совсем переконфузился, особенно встречая на себе этот неотводный, вопросительный взгляд губернаторши.
Эта повестка вызывала его прибыть к его превосходительству в одиннадцать часов утра. Лаконизм извещения показался майору довольно зловещим. Он знал, он предчувствовал, по поводу
чего будут с ним объяснения. И хуже всего для старика
было то,
что не видел он
ни малейших резонов и оправданий всему этому делу.
Но я не хочу также, чтобы бедные дети, которые
ни в
чем не виноваты, благодаря вам лишились того образования, которое уже они получали; поэтому я учреждаю над школой административный надзор, и вы потрудитесь передать заведывание ею тому благонадежному лицу, которое
будет мною назначено!..
— Ну, я хоть и мал да крепок, — возразил он весьма внушительным тоном, — и меня застращивать да запугивать нечего! Расправа, о которой вы говорите,
будет для господина Подвиляньского пожалуй
что поубыточнее,
чем для меня! Но… я, во всяком случае, извиняться не стану, и сколь
ни находит это глупым господин Полояров, предпочитаю дуэль и принимаю ваш вызов.
Иным хотелось самолично участвовать в спектакле, в числе действующих лиц, дабы публично обнаружить свои таланты и прелести, причем особенно имелся в виду блистательный и дорогой гость: каждая мечтала так или иначе затронуть его баронское сердце, и поэтому каждая наперерыв друг перед дружкой изощряла все силы остроумия и фантазии насчет туалета: madame Чапыжниковой хотелось во
что бы то
ни стало перещеголять madame Ярыжникову, a madame Пруцко сгорала желанием затмить их обеих, поэтому madame Чапыжникова тайком посылала свою горничную поразведать у прислуги madame Ярыжниковой, в
чем думает
быть одета их барыня, a madame Пруцко нарочно подкупила горничных той и другой, чтоб они сообщали ей заранее все таинства туалета двух ее приятельниц.
Что касается до «Провинциалки» и «Москаля», то насчет этих пьес не могло уже
быть ни малейших возражений и разговоров, ибо сама прелестнейшая madame Гржиб взяла на себя главную роль как в той, так и в другой, и закрепила постановку их своим беспрекословным «я так хочу».
— Поскорей не можно… поскорей опять неловко
будет: как же ж так-таки сразу после спектакля?.. Мало ль
что может потом обернуться! А мы так, через месяц, сперва Яроц, а потом я. Надо наперед отправить наши росписки, то
есть будто мы должны там, а деньги прямо на имя полиции; полиция вытребует кредиторов и уплатит сполна, а нам росписки перешлет обратно. Вот это так. Это дело
будет, а то так, по-татарски —
ни с бухты,
ни барахты! — «Завше розумне и легальне и вшистко розумне и легальне!»
— Ну, уж нет! Этого не
будет! — опять-таки решительным тоном возразил Петр Петрович. — Гостя, каков бы он
ни был, в моем доме оскорблять не позволю, потому
что он гость мой.
— Папахен! — защебетала снова радостная девушка, — да
что же ты не сказал еще
ни слова! Рад или не рад? Я рада! Ведь говорю тебе, я люблю его! Ну, скажи же нам, скажи, как это в старых комедиях говорится: «дети мои,
будьте счастливы!» — с комическою важностью приподнялась она на цыпочки, расставляя руки в виде театрального благословения, и, наконец, не выдержав, весело расхохоталась.
Непомук вообще терпеть не мог, чтоб его беспокоили какими бы то
ни было делами и официальностями в минуты наслаждения собственной его утробы, и потому он уже кинул выразительно-строгий взгляд на смущенного чиновника, осмелившегося заведомо нарушить губернаторские привычки, как вдруг тот почтительно доложил,
что его преосвященство, владыка Иосаф, изволили пожаловать.
Если мне на каждом шагу
будут делать подобные загвоздки, я
ни за
что не могу отвечать перед правительством!
Кто
были эти они — Шишкин не знал, и как
ни бился со вчерашнего вечера, все-таки никак не мог определить себе их даже приблизительно; но при этом в нем почему-то поселилось твердое убеждение,
что они сила, ворочающая очень большими и могучими средствами.
— Да, да; вообще в воздухе, кажись, сильно попахивает чем-то, — согласился Свитка; — но все-таки, мне кажется,
что все эти бунты не приведут
ни к
чему большому без последовательной агитации… В этом деле, как и во всех других, нужна система, план; а без него
будут одни только отдельные вспышки. Если бы тут какая-нибудь организация
была, ну тогда другое дело.
— То
есть, я… конечно,
ни на
чем, собственно, не основываю этого, — пояснил он, — но… так, одно предположение… Почему ж и не
быть ей? Если Италия, например… отчего ж бы и нам тоже?
Сам Полояров нимало впрочем не смущался подобным отношением к собственной особе; он, говоря его словами, «игнорировал глупого старца» и, как
ни в
чем не бывало, в качестве жениха почти ежедневно ходил к нему то обедать, то чай
пить, то ужинать.
Вера ее в Полоярова
была безгранична: уж если он сказал, уже если он
что сделал, значит, это так и должно, значит, иначе и
быть ничего не может, и все,
что ни сделает он, все это хорошо, потому
что Полояров не может сделать ничего дурного, потому
что это человек иного закала, иного развития, иного ума, даже просто, наконец, иной, совсем новой породы, тем более,
что и сам он называл себя «новым человеком».
Но, положим,
что на этот счет можно бы легко разубедить ее; для этого потребуется только немного нежности да бойкий разговорец в том духе и в тех принципах, которым поклоняется с некоторого времени Лидинька, и сердце ее умягчится, и прикажет она своему благоверному добыть ей, как бы то
ни было, денег, и благоверный в этом случае не
будет ослушником обожаемой супруги, только с получателя документец возьмет на всякий случай.
Как часто бывает с человеком, который в критическую минуту полнейшего отсутствия каких бы то
ни было денег начинает вдруг шарить по всем карманам старого своего платья, в чаянии авось-либо обретется где какой-нибудь забытый, завалящий двугривенник, хотя сам в то же время почти вполне убежден,
что двугривенника в жилетках нет и
быть не может, — так точно и Ардальон Полояров, ходючи по комнате, присел к столу и почти безотчетно стал рыться в ящиках, перебирая старые бумаги, словно бы они могли вдруг подать ему какой-нибудь дельный, практический совет.
— Извольте-ка мне прежде выдать такую подписку,
что вы обязуетесь
ни на меня,
ни на мое семейство никаких более пашквилей не писать во всю вашу жизнь, и
что все написанное вами в переданных ныне статьях
есть ложь и пашквиль, одна только ваша чистая выдумка, от которой вы, по совести, отказываетесь и нигде более
ни письменно,
ни устно повторять этой лжи не станете.
Вернувшись домой, Ардальон наказал хозяйке,
что кто бы его
ни спрашивал, а особенно Затц и Лубянская, говорить всем «дома нет и когда
будет — неизвестно и комната его заперта, и ключ унес с собою». После таковой меры предосторожности он спешно упаковался, уложил в чемодан все свои пожитки да бумаги и принялся за письмо к невесте.
Если же вам понравится кто-либо другой, можете спокойно назвать его своим супругом и
быть уверенною,
что я
ни на минуту не позволю себе стеснять какими бы
ни было обязательствами вашу судьбу.
— Шабаш! — подтвердил Свитка. — Отныне и навсегда шабаш и некрутчине, и наборам, и всякому войску!
Ни одного солдата больше не должно
быть в целой России! Все
будут вольные! Всяк, значит, делай,
что хочешь!
Церковь
была полнехонька, без различия каких бы то
ни было каст и сословий. Между народом, поближе к кафедре, затершись в одном уголке, стоял Феликс Подвиляньский вместе с доктором Яроцем. Оба решились выстоять всю службу, чтобы самолично
быть свидетелями того,
что произойдет сегодня. Они тоже ожидали чего-то…
Разговор, конечно, шел исключительно по-французски, и надо заметить,
что графиня усердно старалась и заботилась об этом, дабы не утруждать гостя ответами на чуждом и притом враждебном ему языке, который
ни в каком случае, казалось ей, не мог
быть ему приятен.
Но некоторые из сильфид, владея не совсем-то ловко французским диалектом и в то же время желая во
что бы то
ни стало
быть любезными, то и дело мешали, по привычке, французское с нижегородским.
—
Что ж, может
быть, с своей точки зрения и Лидинька права, — пожала плечами Стрешнева, — как права и мать Агафоклея. Я, Константин Семенович, понимаю это дело так, — продолжала она. — Прожить свою жизнь так, чтобы
ни своя собственная совесть,
ни людская ненависть
ни в
чем не могли упрекнуть тебя, а главное — собственная совесть. Для этого нужно немножко сердца, то
есть человеческого сердца, немножко рассудка да искренности. Ну, вот и только.
— Тут нет, мне кажется,
ни лучше,
ни хуже, — столь же серьезно продолжала девушка. — Может
быть, я даже могла бы полюбить и очень дурного человека, потому
что любишь не за что-нибудь, а любишь просто, потому
что любится, да и только. Знаете пословицу: не пó хорошу мил, а пó милу хорош. Но дело в том, мне кажется,
что можно полюбить раз, да хорошо, а больше и не надо! Больше, уж это
будет не любовь, а Бог знает
что! Одно баловство, ну, а я такими вещами не люблю баловать.
Они
ни разу даже не подумали об этом чувстве,
ни разу не позаботились заглянуть вовнутрь себя и дать себе отчет о том,
что это такое; слово «люблю»
ни разу не
было сказано между ними, а между тем в этот час оба инстинктивно как-то поняли,
что они не просто знакомые, не просто приятели или друзья, а что-то больше, что-то ближе, теплей и роднее друг другу.
Что это
был за спор, свежему человеку разобрать не представлялось
ни малейшей возможности, потому
что коптилка
была преисполнена невообразимым гамом и гулом.
— Арисштократы, вон! — ретиво подхватил с подоконника сын очень богатых еврейских родителей, во
что бы то
ни стало стремившийся
быть «студентом-волком», ибо «волки» составляли антарктический полюс «беложилетников».
— Э, батенька, я
ни с кем церемонных-то знакомств не имею! — махнул рукой Ардальон. — Я ведь человек прямой! Мы ведь с вами никаких столкновений не имели — так
чего же нам?! А
что если я тогда
был секундантом у Подвиляньского, так это
что же? Дело прошлое! А я, собственно,
ни против вас,
ни против Устинова ничего не имею, да и все это, знаете, в сущности-то, одна только ерунда! Ей-Богу, ерунда! Порядочным людям из-за такого вздора расходиться нечего! Все это се sont des пустяки! Дайте-ка мне папиросочку.
— Мы объявили им,
что студенты новым правилам
ни в каком случае подчиняться не
будут, и
что если начальство не хочет отменить их, то пусть лучше не открывает университета, — а если начальство вздумает употребить старинную тактику, то
есть по одному заставлять подписывать матрикулы, то студенты, конечно, подпишут их, но правил исполнять не
будут, так как в этом случае согласие их
будет вынужденное.
Смысл адреса заключался в том,
что в университете никаких зачинщиков нет и не
было,
что все студенты одного и того же мнения и действовали единодушно без чьих бы то
ни было подстрекательств, и потому пусть начальство или освободит арестованных товарищей, или же заберет остальных.
— Н-да-с, я вам скажу, пришли времена! — со вздохом начал он вполголоса, подозрительно и сурово озираясь во все стороны. — Знаете ли
что, будемте-ка лучше говорить потише, а то ведь здесь, поди-ка, и стены уши имеют… Все, везде, повсюду, весь Петербург стоит и подслушивает… весь Петербург! Я вам скажу, то
есть на каждом шагу, повсюду-с!..
Что ни тумба, то шпион,
что ни фонарь, то полицейский!
—
Что вы не шпион, то в этом безусловно убежден каждый честный и порядочный человек, кто хоть сколько-нибудь знает вас, — с полным спокойствием и весьма веско продолжал он; —
что на каждого честного человека это слово, это нарекание производит такое же действие, как и на вас сию минуту — это вполне естественно, иначе и
быть не может; но
что ваш арест вместе с товарищами ровно
ни в
чем не разубедил бы близоруких болванов, то это также не подлежит
ни малейшему сомнению.
Надо
было, во
что бы то
ни стало, поправить теперь этот промах.
— Колтышке можно объяснить это вполне откровенно, — продолжал Свитка; — это настолько порядочный и честный человек,
что он, во-первых, никак не лишит вас этого убежища, во-вторых, никому и
ни за
что не выдаст вас. В этом уж мы на него смело можем положиться. Но… Колтышко, повторяю вам еще раз, ровно ничего не знает (последние слова
были произнесены с особенною многозначительностью). Вы помните нечто из моих вчерашних интимных сообщений?
— Между этими лицами могут
быть и такие, которые уже посвящены кое во
что, а
будут и такие, которые ровно
ни о
чем, как и он же, понятия не имеют и не должны иметь.
Так вот именно ввиду
чего я говорил вам,
что будьте как можно осторожней и не показывайте
ни малейшего вида,
что вам хоть чуточку что-нибудь известно.
Хвалынцеву
было теперь все равно где
ни провести вечер, и он согласился тем охотнее,
что ему еще с обеда у Колтышко почему-то казалось, будто Чарыковский непременно должен
быть посвящен в тайны Лесницкого и Свитки, а теперь — почем знать — может, чрез это новое знакомство, пред его пытливо-любопытными глазами приподнимается еще более край той непроницаемой завесы, за которой кроется эта таинственная «сила» с ее заманчивым, интересным миром, а к этому миру, после стольких бесед с Цезариной и после всего,
что довелось ему перечитать за несколько дней своего заточения и над
чем было уже столько передумано, он, почти незаметно для самого себя, начинал чувствовать какое-то симпатическое и словно бы инстинктивное влечение.
— Мое «но», говорю вам, — сомнение в самом себе, в своих силах.
Чем могу я
быть полезен? чтó могу сделать для дела? Социальное положение мое слишком еще маленькое, средства тоже не Бог весть какие; подготовки к делу
ни малейшей! Вы назвали меня солистом, но вот именно солиста-то в себе я и не чувствую, а
быть трутнем, как подумаю хорошенько, уж нет ровно никакой охоты.