Неточные совпадения
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять,
что она
была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея
ни денег,
ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда,
что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем
будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей
ни минуты ему отказывать и сделай все,
что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
Оба эти лица
были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее
были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела то свойство,
что,
что бы она
ни надела, все к ней как-то не шло.
Разговаривать далее, видимо,
было не об
чем ни гостье,
ни хозяевам. Маремьяна Архиповна, впрочем, отнеслась
было снова к Александре Григорьевне с предложением,
что не прикажет ли она чего-нибудь закусить?
Гораздо уже в позднейшее время Павел узнал,
что это топанье означало площадку лестницы, которая должна
была проходить в новом доме Еспера Иваныча, и
что сам господин
был даровитейший архитектор, академического еще воспитания, пьянчуга, нищий, не любимый
ни начальством,
ни публикой.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как
ни тяжело ей
было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть,
чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то
ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир,
что он вовсе не знал утех любви и
что это никогда для него и не существовало.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши,
что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала,
что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча,
что, рано или поздно, он должен
был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (
что бы там на сердце
ни было) по-прежнему
была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться
было не от
чего…
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не более мужчин, склонны в
чем бы то
ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены в комнатах
были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но больше всего Павла удивили подоконники: они такие
были широкие,
что он на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во всю жизнь свою не бывал
ни в одном каменном доме.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я
ни йоты,
ни бельмеса не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я
был такой подлец,
что делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука не уразумел из того,
что вы прочли.
Сказать ей прямо о том у него не хватало, разумеется,
ни уменья,
ни смелости, тем более,
что Мари, умышленно или нет, но даже разговор об
чем бы то
ни было в этом роде как бы всегда отклоняла, и юный герой мой ограничивался тем,
что восхищался перед нею выходившими тогда библейскими стихотворениями Соколовского.
— Ей-богу, я
ни в
чем тут не виновата! — возразила Мари серьезно. — Как же я должна
была поступить?
Павел от огорчения в продолжение двух дней не
был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему,
что это даже хорошо,
что Мари переезжает в Москву, потому
что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не
будет расставаться с ней; но, как бы то
ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
— Из Шекспира много ведь
есть переводов, — полуспросил, полупросто сказал он, сознаваясь внутренне, к стыду своему,
что он
ни одного из них не знал и даже имя Шекспира встречал только в юмористических статейках Сенковского [Сенковский Осип Иванович (1800—1858) — востоковед, профессор Петербургского университета, журналист, беллетрист, редактор и соиздатель журнала «Библиотека для чтения», начавшего выходить в 1834 году. Писал под псевдонимом Барон Брамбеус.], в «Библиотеке для чтения».
M-me Гартунг
была сердита на Замина и Петина за то,
что они у нее около года стояли и почти
ни копейки ей не заплатили: она едва выжила их из квартиры.
Главным образом, Павла беспокоила мысль —
чем же, наконец, эти люди за свои труды в пользу господ, за свое раболепство перед ними, вознаграждены: одеты они
были почти в рубища, но накормлены ли они, по крайней мере, досыта — в
чем ни один порядочный человек собаке своей не отказывает?
— Павел перебирал в уме всех, могущих там
быть лиц, но
ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего к тому, не напал, а уверенность между тем росла все больше и больше, так
что ему сделалось даже это смешно.
Добров сел, потупился и начал
есть, беря рукою хлеб — как берут его обыкновенно крестьяне. Все кушанья
были, видимо, даровые: дареная протухлая соленая рыба от торговца съестными припасами в соседнем селе, наливка, настоенная на даровом от откупщика вине, и теленок от соседнего управляющего (и теленок, должно
быть, весьма плохо выкормленный), так
что Павел дотронуться
ни до
чего не мог: ему казалось,
что все это так и провоняло взятками!
— Еще больше, кажется; но, по крайней мере, я рада тому,
что он соберет к себе разных дряней приятелей, играет,
пьет с ними на своей половине, и не адресуется уж ко мне
ни с разговорами,
ни с нежностями.
—
Что они любят? — возразил полковник. — Нет, я думаю,
ни одной из них, чтобы червонцев за сто ее нельзя
было купить.
Чтобы больше
было участвующих, позваны
были и горничные девушки. Павел, разумеется, стал в пару с m-me Фатеевой. М-lle Прыхина употребляла все старания, чтобы они все время оставались в одной паре. Сама, разумеется, не ловила
ни того,
ни другую, и даже, когда горничные горели, она придерживала их за юбки, когда тем следовало бежать. Те, впрочем, и сами скоро догадались,
что молодого барина и приезжую гостью разлучать между собою не надобно; это даже заметил и полковник.
—
Чем бы там она
ни была верна, но она все-таки, любя другого, не изменила своему долгу — и не изменила вследствие прирожденного ей целомудрия; намеками на такого рода женщин испещрены наша история и наши песни.
— Потому
что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор романов «Дельфина» и «Коринна или Италия». Жила некоторое время в России, о которой пишет в книге «Десять лет изгнания».] говаривала,
что она много знала женщин, у которых не
было ни одного любовника, но не знала
ни одной, у которой
был бы всего один любовник.
У Еспера Иваныча он застал, как и следует у новорожденного, в приемных комнатах некоторый парад. Встретивший его Иван Иваныч
был в белом галстуке и во фраке; в зале
был накрыт завтрак; но видно
было,
что никто
ни к одному блюду и не прикасался. Тут же Павел увидел и Анну Гавриловну; но она до того постарела,
что ее узнать почти
было невозможно!
— Ничего я его не убедила… Он последнее время так стал
пить,
что с ним разговаривать даже
ни о
чем невозможно
было, — я взяла да и уехала!..
Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом, говоря: «Фу ты, черт возьми!» Фатеева тоже, как
ни внимательно старалась слушать,
что читал ей Павел, однако принуждена
была признаться...
—
Что их вознаграждать-то! — воскликнул Замин. —
Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай.
Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые,
что ли? Мужички то же говорят: «Страшный суд написан, а
ни одного барина в рай не ведут, все простой народ идет с бородами».
—
Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, — сказал Замин, — баря добрые; только я вам скажу,
ни шиша нашего простого народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то,
что наш мужичок, — с деготьком да луком.
—
Ни за
что! — воскликнул Павел. — Неужели ты думаешь,
что у меня недостанет толку и смысла просодержать тебя: я, наконец, скоро кончу курс и
буду служить.
Он говорил,
что сделает это; но как сделает — и сам еще не придумал; а между тем, по натуре своей, он не
был ни лгун,
ни хвастун, и если бы нужно
было продать себя в солдаты, так он продался бы и сделал,
что обещал.
— Писать-то, признаться,
было нечего, — отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал,
что он
будет писать к нему… В гимназии они, перестав вместе жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в Петербургский университет, и с тех пор об нем
ни слуху
ни духу не
было. Павел после догадался,
что это
был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека.
Фатеева это так говорила,
что как будто бы никогда
ни в
чем и виновата не
была перед мужем. Вихрову это показалось уж немножко странно.
Вихров посмотрел ему в лицо. «Может
быть, в самом деле он
ни на
что уж больше и не годен, как для кельи и для созерцательной жизни», — подумал он.
— Э,
что тут говорить, — начал снова Неведомов, выпрямляясь и растирая себе грудь. — Вот, по-моему, самое лучшее утешение в каждом горе, — прибавил он, показывая глазами на памятники, — какие бы тебя страдания
ни постигли, вспомни,
что они кончатся и
что ты
будешь тут!
— Хорошо, я тебе
буду отдавать, — сказал Павел, слышавший еще и прежде,
что Макар Григорьев в этом отношении считался высокочестным человеком и даже благодетелем, батькой мужицким слыл, и только на словах уж очень он бранчив
был и на руку дерзок; иной раз другого мужичка,
ни за
что ни про
что, возьмет да и прибьет.
«Неужели Неведомов прав, — думал он, —
что мы можем прочно любить только женщин безупречных?» Ко всему этому хаосу мыслей и чувствований присоединилось еще представление своей собственной жизни, в которой не
было ни цели,
ни дела никакого.
— Посмотрите, посмотрите, — продолжал ему шептать Салов, — ведь
ни в одной физиономии бога нет; только и видно,
что все это
ест,
пьет, спит, детей родит и, для поддержания такого рода жизни, плутует.
Потом осень, разделка им начнется: они все свои прогулы и нераденье уж и забыли, и давай только ему денег больше и помни его услуги; и тут я, — может
быть, вы не поверите, — а я вот, матерь божья, кажинный год после того болен бываю; и не то, чтобы мне денег жаль, — прах их дери, я не жаден на деньги, — а то,
что никакой справедливости
ни в ком из псов их не встретишь!
— Так уж, повадка у него такая; а вот поди ты, пока деньги
есть,
ни за
что работать не станет.
— Вернулся,
что там делать-то
было! — отвечал Иван, как бы
ни в
чем не повинный.
Чтобы объяснить эти слова Клеопатры Петровны, я должен сказать,
что она имела довольно странный взгляд на писателей; ей как-то казалось,
что они непременно должны
были быть или люди знатные, в больших чинах, близко стоящие к государю, или, по крайней мере, очень ученые, а тут Вихров, очень милый и дорогой для нее человек, но все-таки весьма обыкновенный, хочет сделаться писателем и пишет; это ей решительно казалось заблуждением с его стороны, которое только может сделать его смешным, а она не хотела видеть его нигде и
ни в
чем смешным, а потому, по поводу этому, предполагала даже поговорить с ним серьезно.
— Нет, другой год не
пью!
Что!.. Черт с ним, надоело: сколько я тоже к этому проклятому вину
ни приноравливался, все думал его сломить, а выходило так,
что оно меня побеждало.
Но голова опять повторил: «Пожалуйте!» — и так настойчиво,
что, видно, он никогда не отстанет, пока не
выпьют. Вихров исполнил его желание. Почтенный голова
был замечателен способностью своей
напоить каждого:
ни один губернатор, приезжавший в уездный городишко на ревизию, не уезжал без того, чтобы голова не уложил его в лежку. У Вихрова очень уж зашумело в голове.
— Я бы вас
ни в
чем этом не стесняла и просила бы только на время приезжать ко мне; по крайней мере я
была бы хоть не совсем униженная и презираемая всеми женщина.
— Надо
быть, — отвечал священник, — потому
что следующее шестое число вспыхнул пожар уже в местах пяти и везде одновременно, так
что жители стали все взволнованы тем: лавки закрылись, хлебники даже перестали хлебы печь, бедные погорелые жители выселялись на поле, около града, на дождь и на ветер, не имея
ни пищи,
ни одеяния!
Ришар хотя и видел,
что она
была совершенно здорова, тем не менее сейчас же понял задушевное желание своей пациентки и голосом, не допускающим
ни малейшего возражения, произнес...
— Нехорошо-то очень, пожалуй, и не сделается! — возразил ей почти со вздохом доктор. — Но тут вот какая беда может
быть: если вы останетесь в настоящем положении, то эти нервные припадки, конечно, по временам
будут смягчаться, ожесточаться, но все-таки ничего, — люди от этого не умирают; но сохрани же вас бог, если вам
будет угрожать необходимость сделаться матерью, то я тогда не отвечаю
ни за
что.
Отправив все это в городе на почту, Вихров проехал затем в погребок, который состоял всего из одной только маленькой и грязной комнатки, но тем не менее пользовался большою известностью во всем уезде: не
было, я думаю,
ни одного чиновника,
ни одного помещика, который бы хоть раз в жизни не пивал в этом погребке, в котором и устроено
было все так,
что ничего другого нельзя
было делать, как только
пить: сидеть можно
было только около единственного стола, на котором всегда обыкновенно
пили, и съесть чего-нибудь можно
было достать такого,
что возбуждает жажду
пить, каковы: селедка, икра…
Здесь
ни мать,
ни отец не могли досмотреть или остановить своей дочери,
ни муж даже жены своей, потому
что темно
было: гуляй, душа, как хочется!..
Живин
был в полном увлечении; он, кажется, не чувствовал
ни усталости,
ни голода,
ни жажды; но герой мой, хоть и сознавал,
что он телом стал здоровее и душою покойнее, однако все-таки устал, и ему
есть захотелось.