Неточные совпадения
Волга — рукой подать.
Что мужик в неделю наработает, тотчас на пристань везет, а поленился — на соседний базар. Больших барышей ему не нажить; и за Волгой не всяк в «тысячники» вылезет, зато, как
ни плоха работа, как работников в семье
ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним не стоят.
Чего ж еще?.. И за то слава те, Господи!.. Не всем же в золоте ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки
напевают, когда еще он в колыбели лежит.
По нашим местам, думаю я, Никифору в жизнь не справиться, славы много; одно то,
что «волком»
был; все знают его вдоль и поперек,
ни от кого веры нет ему на полушку.
— Кто тебе про сговор сказал? — ответил Патап Максимыч. — И на разум мне того не приходило. Приедут гости к имениннице — вот и все.
Ни смотрин,
ни сговора не
будет; и про то, чтоб невесту пропить, не
будет речи. Поглядят друг на дружку, повидаются, поговорят кой о
чем и ознакомятся, оно все-таки лучше. Ты покаместь Настасье ничего не говори.
Это
была из себя больно некрасивая, рябая, неуклюжая как ступа, зато здоровенная девка, работала за четверых и
ни о
чем другом не помышляла, только бы сытно пообедать да вечером, поужинав вплотную, выспаться хорошенько.
В обители дурой считали ее, но любили за то,
что сильная
была работница и, куда
ни пошли,
что ей
ни вели, все живой рукой обделает безо всякого ворчанья.
— Сначала речь про кельи поведи, не заметил бы,
что мысли меняешь. Не то твоим словам веры не
будет, — говорила Фленушка. — Скажи: если, мол, ты меня в обитель не пустишь, я, мол, себя не пожалею: либо руки на себя наложу, либо какого
ни на
есть парня возьму в полюбовники да «уходом» за него и уйду… Увидишь, какой тихонький после твоих речей
будет… Только ты скрепи себя,
что б он
ни делал. Неровно и ударит: не робей, смело говори да строго, свысока.
— Нет, нет,
ни за
что на свете!.. — с жаром заговорила Настя. — Удавлюсь, либо камень на шею да в воду, а за тем женихом,
что тятя на базаре сыскал, я не
буду…
— Верю, тятя, — молвила Настя. — Только вот
что скажи ты мне: где ж у него
был разум, как он сватал меня? Не видавши
ни разу, — ведь не знает же он, какова я из себя, пригожа али нет, — не слыхавши речей моих, — не знает, разумна я али дура какая-нибудь. Знает одно,
что у богатого отца молодые дочери
есть, ну и давай свататься. Сам, тятя, посуди, можно ли мне от такого мужа счастья ждать?
«
Что ж делать, говаривал, какая
ни на
есть жена, а все-таки Богом дана, нельзя ж ее из дому гнать».
Уж как, кажется,
ни колотил Никифор жены своей, уж как, кажется,
ни постыла она ему
была за то,
что сама навязалась на шею и обманом повенчалась с ним, а жалко стало ему Мавры, полюбилась тут она ему с чего-то. Проклятого разлучника, скоробогатовского целовальника, так бы и прошиб до смерти…
Раза три либо четыре Патап Максимыч на свои руки Микешку брал.
Чего он
ни делал, чтоб направить шурина на добрый путь, как его
ни усовещивал, как
ни бранил, ничем не мог пронять. Аксинья Захаровна даже ненавидеть стала брата, несмотря на сердечную доброту свою. Совестно
было ей за него, и часто грешила она: просила на молитве Бога, чтоб послал он поскорей по душу непутного брата.
Понимал Патап Максимыч,
что за бесценное сокровище в дому у него подрастает. Разумом острая, сердцем добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня. Не
было человека, кто бы, раз-другой увидавши девочку, не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней не чаяли, хоть и немногим
была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались.
Ни у той,
ни у другой никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им
была вместе с Груней вырасти.
Как Никитишна
ни спорила, сколько
ни говорила,
что не следует готовить к чаю этого стола,
что у хороших людей так не водится, Патап Максимыч настоял на своем, убеждая куму-повариху тем,
что «ведь не губернатор в гости к нему едет,
будут люди свои, старозаветные, такие,
что перед чайком от настоечки никогда не прочь».
После матушки игуменьи
выпила Никитишна, все-таки уверяя Патапа Максимыча и всех, кто тут
был,
что у господ в хороших домах так не водится, никто перед чаем
ни настойки,
ни мадеры не
пьет.
Никому не
было говорено про сватовство Снежкова, но Заплатины
были повещены. Еще стоя за богоявленской вечерней в часовне Скорнякова, Патап Максимыч сказал Ивану Григорьичу,
что Настина судьба, кажется, выходит, и велел Груне про то сказать, а больше
ни единой душе. Так и сделано.
Ни слова не ответила Настя. Аграфена Петровна, пристально поглядев на нее, подумала: «Это неспроста, что-нибудь да
есть на уме. Это не оттого,
что ждет жениха, другое что-нибудь тут кроется.
Что ж бы это такое?»
Сидел Стуколов, склонив голову, и, глядя в землю, глубоко вздыхал при таких ответах. Сознавал,
что, воротясь после долгих странствий на родину, стал он в ней чужанином. Не то
что людей, домов-то прежних не
было; город, откуда родом
был, два раза дотла выгорал и два раза вновь обстраивался.
Ни родных,
ни друзей не нашел на старом пепелище — всех прибрал Господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч всю правду старого русского присловья: «Не временем годы долги — долги годы отлучкой с родной стороны».
— Горько мне стало на родной стороне.
Ни на
что бы тогда не глядел я и не знай куда бы готов
был деваться!.. Вот уже двадцать пять лет и побольше прошло с той поры, а как вспомнишь, так и теперь сердце на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда ходила во мне… Не стерпел обиды, а заплатить обидчику
было нельзя… И решил я покинуть родну сторону, чтоб в нее до гробовой доски не заглядывать…
Так его рогожский священник наш, батюшка Иван Матвеич, и в глаза и за глаза зовет, а матушка Пульхерия, рогожская то
есть игуменья, всем говорит,
что вот без малого сто годов она на свете живет, а такого благочестия, как в Семене Елизарыче,
ни в ком не видывала…
И такая
была у ней повадка важная, взгляд да речи такие величавые,
что ни один парень к ней подступиться не смел.
— Большой провинности не
было, — хмурясь и нехотя отвечал Чапурин, — а покрепче держать ее не мешает… Берегись беды, пока нет ее, придет,
ни замками,
ни запорами тогда не поможешь… Видишь ли
что? — продолжал он, понизив голос. — Да смотри, чтоб слова мои не в пронос
были.
— Жирно, брат, съест! — возразил Патап Максимыч. — Нет, Яким Прохорыч, нечего нам про это дело и толковать. Не подходящее, совсем пустое дело!.. Как же это?
Будь он хоть патриарх, твой Софрон, а деньги в складчину давай, коли барышей хочешь… А то — сам денег
ни гроша, а в половине… На
что это похоже?.. За
что?
— Да где ж мне ее взять, сосну-то? Ведь не спрятал я ее.
Что ж мне делать, коли нет ее, — жалобно голосил работник. — Разве я тому делу причинен? Дорога одна
была,
ни единого сворота.
Огонь в тепленке почти совсем потух. Угольки, перегорая, то светились алым жаром, то мутились серой пленкой. В зимнице
было темно и тихо — только и звуков,
что иной лесник всхрапывает, как добрая лошадь, а у другого вдруг
ни с того
ни с сего душа носом засвистит.
— Да как же?.. Поедет который с тобой, кто за него работать станет?.. Тем артель и крепка,
что у всех работа вровень держится, один перед другим
ни на макову росинку не должон переделать аль недоделать… А как ты говоришь, чтоб из артели кого в вожатые дать, того никоим образом нельзя… Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о делах.], чтоб прогулов во всю зиму не
было.
А на Волгу на матушку посыпала
что ни на
есть сама последняя голытьба.
— Пустое городишь, Патап Максимыч, — сказал паломник. — Мало ль
чего народ
ни врет? За ветром в поле не угоняешься, так и людских речей не переслушаешь. Да хоть бы то и правда
была, разве нам след за клады приниматься. Тут враг рода человеческого действует, сам треклятый сатана… Душу свою,
что ли, губить! Клады — приманка диавольская; золотая россыпь — Божий дар.
— Как бы ты ему не советовал в город ехать, он бы не вздумал этого, — сказал Стуколов. — Чапурин совсем в тебе уверился, стоило тебе слово сказать,
ни за
что бы он не поехал… А ты околесную понес… Да чуть
было и про то дело не проболтался… Не толкни я тебя, ты бы так все ему и выложил… Эх ты, ворона!..
Тем люб
был простонародью Сергей Андреич,
что не
было в нем
ни спеси,
ни чванства,
ни гордости…
— Так-таки и сказывали,
что в этом самом виде песок из земли копан? — продолжал свои расспросы Колышкин. —
Ни про какую промывку не
было речи?
— Касатушки вы мои!.. Милые вы мои девчурочки!.. — тихонько говорила она любовно и доверчиво окружавшим ее девицам. — Живите-ка, голубки, по-Божески, пуще всего никого не обидьте, ссор да свары
ни с кем не заводите, всякому человеку добро творите — не страшон тогда
будет смертный час, оттого
что любовь все грехи покрывает.
Мать Лариса доказывать стала,
что не нам, дескать, о таком великом деле рассуждать, каков бы, дескать, Коряга
ни был, все же законно поставлен в попы, а Филарета: «Коли, говорит, такого сребролюбца владыко Софроний поставил, значит-де, и сам он того же поля ягода, недаром-де молва пошла,
что он святыней ровно калачами на базаре торгует».
Сосватана она за Петра Александрыча Саблукова — в нашем городу
что ни на
есть первые люди, а Петр Александрыч, хоша и вдовец, однако же бездетен, и самому всего двадцать седьмой годочек пошел.
Выпадали случаи, столь обычные в жизни торгового человека,
что Гавриле Маркелычу деньги бывали нужны до зарезу; тогда всякий бы с радостью готов
был одолжить его, но Залетов
ни за
что на свете копейки у чужих людей не брал.
Все в ней
было сказано,
ни о
чем не забыто — говорилось и о лазурных небесах, и о майском зефире в июне месяце, не
были забыты
ни яркое солнце, сочувствовавшее ликованию благочестивых жителей богоспасаемого града,
ни песни жаворонка,
ни осетры на завтраке,
ни благочестие монахов Кижицкого и особенно Зилантова монастыря,
ни восхитительные наряды дам на танцевальном вечере в Швейцарии,
ни слезы умиления,
ни превосходный полицейский порядок.
Узнали, однако ж,
что это
был купеческий сын из Москвы, Евграф Макарыч Масляников, накануне приехавший в Казань, где знакомых у него не
было ни единого человека.
— Нечего пока решать-то, — ответил Гаврила Маркелыч. — Сказал,
что тут прежде всего воля родительская, если, мол, Макар Тихоныч пожелает с нами родниться, мы, мол, не прочь… Станем ждать вестей из Москвы… Да ты Марье-то покаместь не говори… нечего прежде времени девку мутить. Да никому
ни гугу, лучше
будет.
— Так… — промычал Макар Тихоныч. — Много хорошего про Залетова я наслышан, — продолжал он, помолчав и поглядывая искоса на сына. — С кем в городе
ни заговоришь, опричь доброго слова ничего об нем не слыхать… Вот
что: у Макарья мы повидаемся, и коли твой Залетов по мысли придется мне, так и
быть, благословлю — бери хозяйку… Девка, сказывают, по всем статьям хороша… Почитала бы только меня да из моей воли не выходила, а про другое
что, как сами знаете.
Только знай,
что ему от меня медного гроша не
будет ни теперь,
ни после…
Отец продал ее за пароход, мать любила, но сама же уговаривала идти за старика,
что хочет их всех осчастливить; брат… да
что и поминать его, сам он
был у отца забитый сын, а теперь, разбогатев от вырученного за счастье сестры парохода, живет себе припеваючи в своей Казани, и нет об нем
ни слуху
ни духу.
—
Есть грешок,
есть, — подтвердил Пантелей. — Иной раз
ни с того
ни с сего так разъярится,
что хоть святых вон неси… Зато отходчив…
Лучше всего возьми ты самую середку гнезда, зашей во
что ни на
есть и носи во славу Божию на кресте нáузой…
— Охота
была! — отозвался Патап Максимыч. — Наплевала бы, да и полно… С дурой
чего вязаться? Бабий кадык ничем не загородишь —
ни пирогом,
ни кулаком.
К светлой заутрене в ярко освещенную моленную Патапа Максимыча столько набралось народа, сколь можно
было поместиться в ней. Не кручинилась Аксинья Захаровна,
что свибловский поп накроет их на тайной службе… Пантелей караульных по задворкам не ставил… В великую ночь Воскресенья Христова всяк человек на молитве… Придет ли на ум кому мстить в такие часы какому
ни есть лютому недругу?..
Но у Виринеи столько
было наварено, столько
было нажарено, людей за столами столько
было насажено,
что, как медленно
ни читала канонница, душеполезное слово
было дочитано.
Меж тем спавший в оленевской кибитке московский певец проснулся. Отворотил он бок кожаного фартука, глядит — место незнакомое, лошади отложены, людей
ни души. Живого только и
есть что жирная корова, улегшаяся на солнцепеке, да высокий голландский петух, окруженный курами всех возможных пород. Склонив голову набок, скитский горлопан стоял на одной ножке и гордо поглядывал то на одну, то на другую подругу жизни.
— Всех-то
что самых
ни на
есть лучших девиц в Оленеве спознали, — лукаво усмехнувшись и быстро вскинув глазами, молвила Фленушка.
Василий Борисыч хватил какой-то девятисильной [Девятисильною зовут настойку на траве девясиле.] и откромсал добрый ломоть паюсной икры. За девичьими гулянками да за пением Божественных псальм совсем забыл он,
что в тот день путем не обедал. К вечеру пронял голод московского посланника. Сделал Василий Борисыч честь донскому балыку, не отказал в ней ветлужским груздям и вятским рыжикам,
ни другому,
что доброго перед ним гостеприимной игуменьей
было наставлено.
Долго рассказывала она Алексею, как матушка Манефа, воротясь из Осиповки с именин Аксиньи Захаровны,
ни с того
ни с сего слегла и так тяжко заболела,
что с минуты на минуту ожидали ее кончины, — уж теплая вода готова
была обмывать тело покойницы.
—
Что ж, Флена Васильевна?.. — с глубоким вздохом промолвил он. — Человек я серый, неученый, как
есть неотесанная деревенщина… Ровня ль я Настасье Патаповне?.. Ихней любви, может
быть, самые
что ни на
есть первостатейные купцы аль генералы какие достойны… А я
что?