Масоны

Ченцов в последнее время чрезвычайно пристрастился к ружейной охоте, на которую ходил один-одинешенек в сопровождении только своей лягавой собаки. Катрин несколько раз и со слезами на глазах упрашивала его не делать этого, говоря, что она умирает со страху от мысли, что он по целым дням бродит в лесу, где может заблудиться или встретить медведя, волка…

— А если встречу, так пристрелю, — у меня с собою ружье двуствольное: одно с дробью, а другое с пулей, — отвечал ей, смеясь, Ченцов.

— Но все-таки бери с собой кого-нибудь! — не отставала от него Катрин. — Ну, хоть управляющего, что ли… Он, конечно, знает здешнюю местность лучше, чем ты!

— Зачем же я буду брать управляющего, когда он вовсе не охотник; кроме того, он завален делами по хозяйству, а я, вдобавок, еще буду таскать его за собой верст по тридцати в день, — это невежливо и бесчеловечно! — возражал ей Ченцов.

— Если он не охотник, пусть ходит с тобой кто-нибудь из людей: между ними множество охотников.

— Ни одного!

— Как ни одного, когда у нас псарей двадцать человек! — воскликнула с удивлением Катрин.

— То псари, а не ружейные охотники: они не понимают этой охоты! И что ж мне за радость водить за собой ничего не понимающего дурака, который будет мне только мешать! — стоял упорно на своем Ченцов.

Тогда Катрин придумала новое средство не пускать мужа одного на охоту.

— Если уж ты так любишь охотиться, — говорила она, — так езди лучше со псовой охотой, и я с тобой стану ездить… По крайней мере я не буду тогда мучиться от скуки и от страха за тебя, а то это ужасно, что я переживаю, — пощади ты меня, Валерьян!

— Какая же в июле псовая охота? — сказал ей тот. — Она начнется с осени, а теперь охота на дичь!

— Но ты и дичи ничего не застреливаешь и всегда возвращаешься с пустым ягдташем! — заметила Катрин.

Ченцов при этом покачал головой.

— В ягдташ мой даже заглядывает!.. — проговорил он с досадой. — Ты скоро будешь меня держать, как Людовик XI [Людовик XI – французский король в 1461—1483 годах.] кардинала ла-Балю [Ла Балю (1421—1490) – министр и кардинал Людовика XI.], в клетке; женясь, я не продавал же тебе каждой минуты своей жизни!

— Как ты не хочешь понять, что это от любви к тебе проистекает! — проговорила жалобным голосом Катрин.

— Любовь, напротив, делает людей снисходительными, а не деспотами! — возразил Ченцов.

Катрин сама понимала, что она слишком многого требовала от мужа. Добро бы он возвращался домой пьяный или буйный, — ничего этого не было. Ченцов, дома даже, стал гораздо меньше пить; спал он постоянно в общей спальне с женой, хотя, конечно, при этом прежних страстных сцен не повторялось. Словом, все, что делал и говорил муж, она находила весьма натуральным; но непонятный страх и совершенно уверенное ожидание каких-то опасностей и несчастий не оставляли ее ни на минуту, и — увы! — предчувствия не обманывали Катрин. Действительно, над ее головой висела опасность, которая вскоре и разразилась. Дело в том, что Ченцов, по указанию управляющего, отыскал в селе старуху Арину Семенову и достигнул через посредство ее возможности таинственных наслаждений, каковые Арина первоначально устроила ему с одною сельскою девицею, по имени Маланьей; но та оказалась столь бесстыжею и назойливою, что с первого же свидания опротивела Ченцову до омерзения, о чем он объявил Арине; тогда сия обязательная старуха употребила все свое старание и уменье и свела его с тою снохою пчеловода, на которую намекнул ему Тулузов. Бабенка эта действительно оказалась прехорошенькой и премечтательной, так что в этом отношении Людмиле, пожалуй, не уступала. Ченцов увлекся ею до чертиков. Между тем Маланья, побуждаемая главным образом корыстью, ждала с великим нетерпением получить от синьковского барина новое приглашение; когда же такового не последовало, она принялась разведывать, нет ли у нее соперницы, и весьма скоро дознала, что барин этот стал возжаться с своей крепостной крестьянкой из деревни Федюхиной. Прежде всего Маланья прибежала к старухе Арине, разругалась с ней, почесть наплевала ей в глаза, говоря, что это ей, старой чертовке, а также и подлой Аксютке (имя мечтательной бабенки) не пройдет даром! Все это старуха Арина скрыла от Ченцова, рассчитывая так, что бесстыжая Маланья языком только брешет, ан вышло не то, и раз, когда Валерьян Николаич, приехав к Арине, сидел у нее вместе с своей Аксюшей в особой горенке, Маланья нагрянула в избу к Арине, подняла с ней ругню, мало того, — добралась и до Ченцова.

— Так барину поступать нехорошо! — заорала она, распахнув дверь в горенку. — Коли я теперича согласилась с вами, так зачем же вам брать другую?.. Что же я на смех, что ли, далась? Я девушка честная, а не какая-нибудь!

— Какая ты честная девушка, коли ты в остроге сидела за то, что купца обокрала! — кричала не тише Маланьи стоявшая за ней старуха Арина.

— Врешь, врешь!.. Ты не клепли, ведьма!.. А уж тебе, Аксинья, коли где встречу, всю косу растреплю!.. Ты не отбивай у других! — продолжала орать Маланья.

Бедная Аксюша при этом хлобыснулась своим красивым лицом на стол и закрылась рукавом рубахи, как бы желая, чтобы ей никого не видеть и чтобы ее никто не видел. Ченцов, ошеломленный всей этой сценой, при последней угрозе Маланьи поднялся на ноги и крикнул ей страшным голосом:

— Вон!.. Прогони ее, Арина! — приказал он старухе.

— А я ее вот чем смажу, — подхватила та и прямо же хватила попавшею ей под руку метлою Маланью по шее.

— Метла-то, дьяволица, о двух концах! — вскрикнула, в свою очередь, Маланья и хотела было вырвать у Арины метлу, но старуха крепко держала свое оружие и съездила Маланью уже по лицу, которая тогда заревела и побежала, крича: «Погодите! Постойте!»

Старуха Арина поспешила запереть весь свой домишко изнутри, но не прошло и пяти минут, как перед ее избой снова показалась Маланья и уже в сопровождении своего старого родителя, который явился босиком и в совершенно разорванной рубахе. Он был пропившийся кузнец, перед тем только пересланный из Москвы в деревню по этапу. Кузнец и Маланья принялись стучать во входную дверь в избу, но старуха Арина не отпирала; тогда Маланья и ее родитель подошли к окнам горенки и начали в них стучать. Ченцову наконец надоело такое осадное положение: он с бешенством в лице подскочил к окну и распахнул его.

— Что вам надобно? — крикнул он громовым голосом, так, что кузнец, видимо, струхнул.

— Ваше превосходительство, — начал он, прижимая руку к своей полуобнаженной груди, — теперича я родитель этой девушки, за что ж так меня и ее обижать?..

— Не вас обижают, а вы буяните тут! — кричал Ченцов. — Чего, собственно, вы хотите от меня?

— Ваше превосходительство, мы люди бедные, — продолжал кузнец, — а чужим господам тоже соблазнять не дозволено девушек, коли нет на то согласия от родителей, а я как же, помилуйте, могу дать позволенье на то, когда мне гривны какой-нибудь за то не выпало.

— Вот тебе не гривна, а больше! — проговорил Ченцов и кинул десятирублевую.

— Благодарю покорно, ваше высокопревосходительство! — сказал кузнец радостным голосом и хватая бумажку с земли.

— Ну, и убирайтесь сию же минуту!

— Уберемся, ваше превосходительство, — отвечал кузнец.

Ченцов затворил окно, но еще видел, как родитель Маланьи медленно пошел с нею от избы Арины, а потом, отойдя весьма недалеко, видимо, затеял брань с дочерью, которая кончилась тем, что кузнец схватил Маланью за косу и куда-то ее увел.

— Черт знает, что это такое! — произнес Ченцов, садясь на небольшой диванчик: несмотря на разнообразие его любовных похождений, с ним никогда ничего подобного не случалось.

— Ах, барин, здесь ужасть какой народ супротивный, и все что ни есть буяны! — проговорила тихим голосом Аксюша, поднявшая наконец лицо свое.

— Пойдем, моя милая, я тебя провожу! — сказал Ченцов, встав с диванчика и облекаясь в свои охотничьи доспехи.

— Проводите, барин, а то они беспременно подстерегут меня и изобьют!

— Пусть себе попробуют! — произнес Ченцов, молодецки мотнув головой, и повел Аксюшу под руку по задворкам деревни.

Идти потом в Федюхино пришлось им по небольшому березовому перелеску. Ночь была лунная и теплая. Аксинья, одетая в новый ситцевый сарафан, белую коленкоровую рубаху и с красным платком на голове, шла, стыдливо держась за руку барина. Она была из довольно зажиточного дома, и я объяснить даже затрудняюсь, как и почему сия юная бабеночка пала для Ченцова: может быть, тоже вследствие своей поэтичности, считая всякого барина лучше мужика; да мужа, впрочем, у нее и не было, — он целые годы жил в Петербурге и не сходил оттуда.

Версты через три Аксинья, слабенькая физически, заметно утомилась.

— Присядь и отдохни, Аксюша, — сказал, заметивши ее усталость, Ченцов.

В это время они проходили довольно сухую поляну.

— Да, барин, уж извините! — проговорила она и опустилась на траву.

Ченцов уселся рядом с нею; Аксинья немедленно же склонила свою голову на его ноги. Оба они при довольно тусклом лунном освещении, посреди травы и леса, с бегающею около и как бы стерегущею их собакою, представляли весьма красивую группу: молодцеватый Ченцов в щеголеватом охотничьем костюме, вооруженный ружьем, сидел как бы несколько в грозной позе, а лежавшая головою на его ногах молодая бабеночка являла бог знает уже откуда прирожденную ей грацию. Начавшийся между ними разговор тоже носил поэтический характер.

— Ты меня любишь, Ксюша? — спрашивал Ченцов.

— Люблю, барин, — отвечала она, не поднимая головы.

— И я тебя люблю! — произнес трепетно-страстным голосом Ченцов.

— Я знаю это, барин, — говорила Аксинья, не изменяя своей позы.

— Но тебя, может быть, беспокоит эта нахальная Маланья? — спросил Ченцов.

— Нет, барин… Что ж это?.. Нет, нет! — повторила Аксинья. — Только, барин, одно смею вам сказать, — вы не рассердитесь на меня, голубчик, — я к Арине ходить боюсь теперь… она тоже женщина лукавая… Пожалуй, еще, как мы будем там, всякого народу напускает… Куда я тогда денусь с моей бедной головушкой?..

— Где ж мы будем видаться? К тебе в избу мне приехать нельзя!.. — проговорил Ченцов.

— Ай, барин, как это возможно! — воскликнула Аксинья. — У нас дом очень строгий!..

— Так в лесу, что ли, где-нибудь? — спрашивал Ченцов.

— Нет, в лесу нельзя! Он полнехонек теперь мальчишками и старухами, — все за ягодами ходят!

— В таком случае где же, милая моя? Неужели мы с тобой и видаться перестанем?

— Как это возможно не видаться?! — опять воскликнула Аксинья. — А я, барин, вот что удумала: я буду попервоначалу рожь жать, а опосля горох теребить, и как вы мне скажете, в какой день придете в нашу деревню, я уж вас беспременно увижу и прибегу в овины наши, — и вы туда приходите!

— Но как я узнаю ваш овин? Их там несколько! — заметил Ченцов.

— Да я вас подожду у нашего-то овина; там теперь николи ни единого человека не бывает.

— Отлично придумала!.. О, моя милушка, душка моя! — сказал Ченцов и начал целовать Аксюшу так же страстно и нежно, как когда-то целовал он и Людмилу, а затем Аксинья одна уже добежала домой, так как Федюхино было почти в виду!

Условленные таким образом свидания стали повторяться почти каждодневно, но продолжались они, впрочем, недолго. Маланья, не получившая от родителя ни копейки из денег, данных ему Ченцовым, и даже прибитая отцом, задумала за все это отомстить Аксинье и барину, ради чего она набрала целое лукошко красной морошки и отправилась продавать ее в Синьково, и так как Екатерина Петровна, мелочно-скупая, подобно покойному Петру Григорьичу, в хозяйстве, имела обыкновение сама покупать у приходящих крестьянок ягоды, то Маланья, вероятно, слышавшая об этом, смело и нагло вошла в девичью и потребовала, чтобы к ней вызвали барыню. Катрин вышла к ней. Маланья запросила за свое лукошко очень дорого.

— Ты, девушка, с ума, я вижу, сошла! — возразила Катрин. — Я покупаю морошку втрое дешевле.

— Да вы, сударыня, может, покупаете у ваших крестьян: они люди богатые и все почесть на оброках, а нам где взять? Родитель у меня в заделье, господа у нас не жалостливые, где хошь возьми, да подай! Не то, что вы с вашим супругом! — выпечатывала бойко Маланья. — У вас один мужичок из Федюхина — Власий Македоныч — дом, говорят, каменный хочет строить, а тоже откуда он взял? Все по милости господской!

— Какая же ему особенная милость господская была? — спросила Катрин с некоторым любопытством, так как она вовсе не считала ни себя, ни покойного отца своего особенно щедрыми и милостивыми к своим крепостным людям.

— Этого не сказывают, а хвастают! — придумывала и врала Маланья, попадавшая, впрочем, безошибочно в цель.

— А из кого семья Власия состоит? — спросила Катрин; голос ее при этом был какой-то странный.

— Да у них старик со старухой, сын ихний — питерщик — и сноха.

— Молоденькая и хорошенькая эта сноха?

— Женщина очень красивая! — объяснила Маланья.

Для ревнивого и сметливого ума Катрин было достаточно этого короткого разговора, чтобы заподозрить многое. Купив ягоды и сказав Маланье, что она может идти домой, Екатерина Петровна впала в мучительное раздумье: основным ее предположением было, что не от Валерьяна ли Николаича полился золотой дождь на старика Власия, которого Катрин знала еще с своего детства и вовсе не разумела за очень богатого мужика, — и полился, разумеется, потому, что у Власия была сноха красивая. «Но тогда, — спрашивала себя Катрин, — откуда у Валерьяна могли появиться такие значительные деньги, на которые можно было бы выстроить каменный дом? Может быть, он взял у управляющего?» — пришло на мысль Екатерине Петровне. Пользуясь обычным отсутствием мужа, она, не откладывая времени, позвала к себе Тулузова.

— Послушайте, Василий Иваныч, — начала она довольно строгим тоном, — не требовал ли от вас Валерьян Николаевич значительной суммы денег?

— Никак нет-с! — отвечал тот, как бы даже удивленный таким вопросом.

— И нисколько не требовал? — спросила еще раз Катрин.

— Нисколько-с! — отвечал управляющий, не мигнувши ни одним глазом, хоть и говорил неправду: Валерьян Николаич брал у него деньги, — конечно, не в такой значительной цифре, как предполагала Катрин.

— Ну, смотрите же, — сказала она снова строгим тоном, — я буду внимательно рассматривать ваши отчеты, и, наконец, если когда-нибудь муж будет просить у вас денег, то вы должны мне предварительно сказать об том.

— Я очень хорошо понимаю, кто владелец порученных мне имений! — проговорил на это, слегка улыбаясь, управляющий.

Катрин, однако, этими распоряжениями не успокоилась. Не высказав мужу нисколько своих подозрений, она вознамерилась съездить в деревню Федюхино, чтобы взглянуть на житье-бытье Власия, с каковою целью Катрин, опять-таки в отсутствие мужа, велела запрячь себе кабриолет и, никого не взяв с собою, отправилась в сказанную деревню. Избу Власия Екатерина Петровна хорошо знала, а потому, подъехав прямо к ней, увидала Власия сидящим на прилавочке около своей хаты. Он был еще старик крепкий, с расчесанной бородой и головой, в синей рубахе и в валяных сапогах, так как у него простужены были ноги.

Узнав госпожу свою, Власий встал и почтительно поклонился.

— А я, Власий, приехала к тебе полакомиться твоими сотами! — сказала Катрин, вылезая из своего кабриолета.

— Великую милость, сударыня, мне тем сделали! — проговорил Власий, беря ее лошадь и привязывая к изгороди.

Катрин пошла в избу, а Власий сбегал в свой погреб и, положив там на деревянное блюдце сотов и свеженьких огурчиков, принес и поставил все это на стол перед госпожой своей, произнося:

— Покушайте, сударыня, во здравие!

Катрин, отломив небольшой кусок сотов и положив его в рот, насильно разжевала и проглотила.

— Они у тебя стали нынче нехороши! — заметила она и в то же время окидывала быстрым взглядом избу Власия и все ее убранство.

— Нет бы, кажись, нынче, — толковал ей Власий, — соты не водянистые, а многообильные и крепкие!

— Скажи, изба у тебя давно строена?.. Она как будто бы даже новая! — продолжала разговаривать Катрин.

— Что ей сделалось, — изба хорошая, — всего годов десять, как строена! — объяснил Власий.

— А как же говорят, — продолжала Катрин с перекошенной и злой усмешкою, — что ты хочешь новый каменный дом строить?

— Господи! — произнес, усмехнувшись, Власий. — Да на что нам здесь каменные дома и на какие деньги их строить?

— Но у тебя сын есть, сколько я помню! — добиралась далее Катрин. — Он у тебя на чужой стороне живет?

— Да, сударыня, в Питере пребывает с малолетства.

— А в деревню часто сходит?

— Ну, этим не похвастаюсь! — сказал, печально мотнув головой, Власий. — Три года, сударыня, как не бывал в деревне!

— Как же ты позволяешь это?.. Тем больше, что он женат.

— Женат, сударыня.

— Но, может быть, жена с ним в Петербурге?

— Нет-с, здесь в деревне ее держим, при нас!

— А она баба хорошая?

— Хороша, сударыня; женщина кроткая, умная, к работе только маленько слабосильна, но мы ее не нудим, не принуждаем!

— Я бы очень желала посмотреть на нее, — где она теперь?

— На полоске!.. С горохом убирается.

— А ее можно позвать?

— Для че не позвать! Дмитревна, сходи за Аксютой! — проговорил Власий, обращаясь к перегородке, за которой сидела его жена, старуха бестолковая и ленивая.

— Где ж ее там сыскать? — отозвалась та недовольным голосом.

— Ну, ну, ступай! — повторил ей хоть и тихим, но повелительным голосом муж.

Старуха обряжалась некоторое время за перегородкой и, выйдя оттуда, кивнула только наскоро головой госпоже и ушла, а Екатерина Петровна снова вступила в разговор с Власом.

— Сноха твоя скучает по муже? — спросила она.

— Как, сударыня, не скучать? Вы вот изволите говорить, как я позволяю сыну не сходить в деревню, — продолжал Власий, видимо, тронутый за самую слабую струну, — а как мне и что сделать супротив того?.. Я докладывал и покойному вашему родителю и нынешнему господину управляющему жаловался, — от всех одни ответы были: «Что ж, говорят, если он оброк и подушные оплачивает, как же и за что ж его задерживать?..» — «Да помилуйте, говорю, при чем же мы тут, родители его? Нам и взглянуть на него желается, не щенок же он нам подкинутый?..»

— Ну, вот что, старик! — успокоила его Катрин. — Я через месяц же выпишу к тебе сына.

— Сделайте божескую милость! — провопиял Власий.

В это время возвратилась его старая жена.

— Нетути ее на полосе, не нашла! — проговорила она и прошла за перегородку.

— О, ворона уховислая! — сказал с досадой Власий. — Ничего путем не сделает.

— Да ты сам, старик, сходи и отыщи сноху! — приказала ему Катрин.

— Я-то разыщу ее! — проговорил самонадеянно Власий и ушел.

Катрин довольно долго ждала его и переживала мучительнейшие минуты. «Что, если ей придется всю жизнь так жить с мужем?» — думалось ей, она любит его до сумасшествия, а он ее не любит нисколько и, кроме того, обманывает на каждом шагу. «Неужели же, — спрашивала себя далее Катрин, — это чувство будет в ней продолжаться вечно?» — «Будет!» — ответила было она на первых порах себе. «Нет, — отвергнула затем, — это невозможно, иначе я не перенесу и умру!»

Власий наконец возвратился и был смущен.

— Всамотко нет ее там, убежала, видно, дура, за грибами с другими бабами, — доложил он.

— Жаль! — проговорила недовольным голосом Катрин и встала. — Я к тебе еще раз заеду взглянуть на твою сноху, которой советую тебе не давать очень воли, а если она не будет слушаться, мне пожалуйся!

— Это беспременно-с! — отвечал старик, усаживая Катрин в кабриолет и весьма опечаленный тем, что не мог угодить ей на этот раз.

Катрин, будучи взволнована и расстроена, поехала не по той дороге, по которой приехала, и очутилась невдалеке овинов, где увидала, что в затворенную дверь одного из них тыкалась рылом легавая собака Валерьяна Николаича. Подстрекаемая предчувствием, Катрин остановила лошадь, соскочила с кабриолета и торопливо распахнула дверь овина, в которую быстро кинулась собака и, подбегая к дальнему углу, радостно завизжала. Несмотря на темноту, Катрин ясно усмотрела в этом углу какую-то женщину, а также и мужа своего, который сидел очень близко к той. Оба они, как ей показалось, были перепачканы в золе и саже.

— Какое приличное место для дворянина! — имела только силы произнести Катрин и, захлопнув дверь в овине, поскакала в Синьково, куда приехав, прошла во флигель к управляющему, которого застала дома.

— Завтрашний же день, — сказала она тому, — распорядитесь, чтобы сноха мужика Власа из Федюхина была, по моему желанию, сослана в Сибирь.

Такое приказание удивило и опешило управляющего.

— Но у ней муж есть! — возразил было он.

— Пусть сошлют и с мужем, которого извольте немедля же вытребовать.

Все это Катрин говорила строгим и отчасти величественным голосом, а затем она ушла из флигеля управляющего, который, оставшись один, сделал насмешливую и плутовскую гримасу и вместе с тем прошептал: — «Пойдут теперь истории, надобно только не зевать!»

Ченцов между тем, желая успокоить трепетавшую от страха Аксюту, налгал ей, что это заглядывала не жена его, не Катерина Петровна, а одна гостившая у них дама, с которой он, катаясь в кабриолете, зашел в Федюхино и которую теперь упросит не говорить никому о том, что она видела. Аксинья поверила, и он, обещав ей прийти на другой же день поутру в их деревню, отправился домой, неся в душе бешеный гнев против супруги своей за ее подсматриванье. В том, что Катрин затеет с ним сцену, Ченцов не сомневался и, чтобы подкрепиться для оной, зашел в стоявший на дороге кабак и выпил там целый полштоф. Катрин он нашел сидящею у него в кабинете. Она имела вид разъяренной тигрицы: глаза ее были налиты кровью, губы пересохли, грудь высоко поднималась при дыхании. Ченцов однако спокойно встретил ее огненный взгляд и проговорил негромко:

— Прошу вас уйти от меня!

— Нет, я не уйду прежде, чем не наплюю тебе в глаза! — сказала Катрин со свойственною ей несдержанностью.

— А тогда я вас угощу пулей! — объяснил ей Ченцов, показывая глазами на свое двуствольное ружье, которое он в это время снимал с плеч.

— Ах, скажите, какой воин! — произнесла насмешливо Катрин. — Если вы меня пулей угостите, вас сошлют на каторгу за это.

— Каторги я не боюсь, потому что жить с вами та же каторга.

— Кто ж вас держит?.. Уезжайте от меня!.. Силой я вас не могу удержать.

— Да и уеду, конечно!.. Что тут разговаривать об этом! — отозвался презрительным тоном Ченцов.

— Взяв, разумеется, с собой и свою прелестную Аксинью! — присовокупила Катрин.

— Да, прелестную Аксинью я возьму с собой!

— А если я вам скажу, что вы не имеете права этого сделать! — проговорила Катрин с ударением.

— Я никогда не справлялся, — возразил ей со злым смехом Ченцов, — имею ли я на что право, или нет, а делал всегда, как мне хотелось!

— Ну, тут вам вряд ли удастся сделать, как вы хотите, потому что я вашу мерзавку Аксинью сошлю на поселенье: она моя, а не ваша крестьянка!

Как ни отуманена была голова Ченцова, но он дрогнул всем телом от последних слов Катрин и крикнул:

— Не смейте этого делать!

— Смею и сделаю! — отвечала на это решительным тоном Катрин.

— Опомнись, дура ты этакая! — неистовствовал Ченцов и, подняв ружье, направил его на Катрин. — Оно заряжено пулей у меня, пойми ты это!

— Эй, люди, люди! — закричала Катрин и бросилась было бежать.

— Не смей ссылать Аксинью!.. — кричал побежавший вслед за нею Ченцов.

— Не испугаете вы меня ничем, — сошлю! — повторяла свое Катрин.

Ченцов выстрелил в нее из ружья; провизжавшая пуля ударилась в гостиной в зеркало и разбила его вдребезги.

— Не смей!.. — ревел на весь дом Ченцов и выстрелил в жену уж дробью, причем несколько дробинок попало в шею Катрин. Она вскрикнула от боли и упала на пол.

Прибежавшие, наконец, люди и управляющий схватили Ченцова; он пробовал было отбиваться от них прикладом ружья, но они, по приказанию управляющего, скрутили ему руки и, отведя в кабинет, заперли его там.

Тулузов потом бросился к лежавшей на полу Катрин. Кровотечение у нее из плеча и шеи было сильное. Он велел ее поднять и положить на постель, где заботливо осмотрел ее ранки.

— Я смертельно ранена? — спросила Катрин слабым голосом.

— Нет-с, это дробью, пустяки! — успокаивал ее управляющий.

— Я боюсь, что этот злодей захочет совсем убить меня!

— Мало ли чего он захочет!.. Кто же ему позволит это?.. Я его запер в кабинет и велел стеречь! — успокоил и насчет этого госпожу свою управляющий.

На другой день ранним утром Катрин уехала в губернский город; Тулузов тоже поехал вместе с нею в качестве оборонителя на тот случай, ежели Ченцов вздумает преследовать ее; едучи в одном экипаже с госпожою своей, Тулузов всю дорогу то заботливо поднимал окно у кареты, если из того чувствовался хотя малейший ветерок, то поправлял подушки под раненым плечом Катрин, причем она ласково взглядывала на него и произносила: «merci, Тулузов, merci!». Объяснил он ей также, что Валерьяну Николаичу не сдобровать, и что его, может быть, даже сошлют. Катрин, в первом пылу озлобления на мужа, с удовольствием это выслушала и проговорила: «Туда ему и дорога!»