Неточные совпадения
И потому еще, может
быть, любят чужеродцы родные леса,
что в старину, не имея
ни городов,
ни крепостей, долго в недоступных дебрях отстаивали они свою волюшку, сперва от татар, потом от русских людей…
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери такие,
что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела,
что нелеть и глаголати… другие,
что у мастериц обучались, все, сколько
ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как
есть дуры дурами —
ни встать,
ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
«И то еще я замечал, — говорил он, —
что пенсионная, выйдя замуж, рано ли поздно, хахаля заведет себе, а не то и двух, а котора у мастерицы
была в обученье, дура-то дурой окажется, да к тому же и злобы много накопит в себе…» А Макрина тотчáс ему на те речи: «С мужьями у таких жен, сколько я их
ни видывала, ладов не бывает: взбалмошны, непокорливы,
что ни день, то в дому содом да драна грамота, и таким женам много от супружеских кулаков достается…» Наговорившись с Марком Данилычем о таких женах и девицах, Макрина ровно обрывала свои россказни, заводила речь о стороннем, а дня через два опять, бывало, поведет прежние речи…
— Не говорите… — с горячностью сказала Дарья Сергевна. — Может, и теперь уж не знай
чего на меня
ни плетут!.. А тогда
что будет? Пожалейте хоть маленько и меня, Марко Данилыч.
— Нет уж увольте, Марко Данилыч, — с улыбкой ответил Петр Степаныч. — По моим обстоятельствам, это дело совсем не подходящее.
Ни привычки нет,
ни сноровки. Как всего,
что по Волге плывет, не переймешь, так и торгов всех в одни руки не заберешь.
Чего доброго, зачавши нового искать, старое, пожалуй, потеряешь.
Что тогда
будет хорошего?
Был он в длиннополом, спереди насквозь просаленном нанковом сюртуке, с бумажным плáтом на шее — значит, не по древлему благочестию: истый старовер плáта на шею
ни за
что не взденет, то фряжский обычай, святыми отцами не благословенный.
Оттого,
что бы там по вашим делам
ни случилось, ото всех наших во всякое время скорая вам
будет помощь…
— Самый буянственный человек, — на все стороны оглядываясь, говорил Василий Фадеев. — От него вся беда вышла… Он, осмелюсь доложить вашей милости, Марко Данилыч, на все художества завсегда первым заводчиком
был. Чуть
что не по нем, тотчас всю артель взбудоражит. Вот и теперь — только
что отплыли вы, еще в виду косная-то ваша
была, Сидорка, не говоря
ни слова, котомку на плечи да на берег. За ним все слепые валом так и повалили.
Все бы, кажется,
было приспособлено к потребностям торговцев, обо всем подумали,
ни о
чем не забыли, но, к изумленью строителя, купцы в Главный дом не пошли, а облюбовали себе трактиры, памятуя пословицу,
что еще у Старого Макарья на Желтых Песках сложилась: «Съездить к Макарью — два дела сделать: поторговать да покуликать».
Посмотреть на него — загляденье: пригож лицом, хорош умом, одевается в сюртуки по-немецкому, по праздникам даже на фраки дерзает, за
что старуха бабушка клянет его, проклинает всеми святыми отцами и всеми соборами: «Забываешь-де ты, непутный, древлее благочестие, ересями прельщаешься, приемлешь противное Богу одеяние нечестивых…» Капиталец у Веденеева
был кругленький: дела он вел на широкую руку и
ни разу не давал оплошки; теперь у него на Гребновской караван в пять баржéй стоял…
Ровно кольнуло
что Марка Данилыча. Слегка нахмурился он, гневно очами сверкнув, но не ответил
ни слова Седову. Простой
был человек Смолокуров, тонкостям и вежливостям обучен не
был, но, обожая свою Дуню, не мог равнодушно сносить самой безобидной насчет ее шутки. Другой кто скажи такие слова,
быть бы великому шуму, но Седов капиталом мало
чем уступал Смолокурову — тут поневоле смолчишь, особливо ежели не все векселя учтены… Круто поворотясь к Орошину, Марко Данилыч спросил...
—
Что ж из того?.. — ответил Орошин. — Все-таки рыбно решенье о ту пору
будет покончено. Тогда, хочешь не хочешь, продавай по той цене, каку ты нашему брату установишь… Так-то, сударь, Марко Данилыч!.. Мы теперича все тобой только и дышим… Какие цены
ни установишь, поневоле тех
будем держаться… Вся Гребновская у тебя теперь под рукой…
Добр, незлопамятен русский человек; для него
что прошло, то минуло,
что было, то
былью поросло; дедовских грехов на внуках он не взыщет
ни словом,
ни делом.
По пятнадцатому году, когда тот дом только
что обстроен
был, вступила она под его кровлю хозяюшкой, всю почти жизнь провела в нем безвыездно и
ни за
что бы на свете не согласилась на старости лет перебраться на новое место.
Еще бабушка на мельнице с самых пеленок внушала им,
что нет на свете ничего хуже притворства и
что всяка ложь, как бы ничтожна она
ни была,
есть чадо диавола и кто смолоду лжет, тот во все грехи потом вступит и впадет на том свете в вечную пагубу.
Не такие
были они красавицы, каких мало на свете бывает, каких
ни в сказках сказать,
ни пером описать, но
были так миловидны и свежи,
что невольно останавливали на себе взоры каждого.
И вот
что всего
было удивительнее: блистая в новой среде, Лиза с Наташей не возбуждали к себе
ни чувств недоброжелательства и пренебрежения в матерях неказистых из себя невест,
ни зависти и затаенной злобы в новых подругах.
— Ох-ох-ох! — вздыхал поп и, видя,
что седого жениха не возьмешь
ни мытьем,
ни катаньем, спросил: — С кем же браком сочетаться
есть твое произволение?
— Значит, веру в силу молитвы имеет, — молвил Марко Данилыч. — Сказано: по вере вашей
будет вам. Вот ему и досадно теперича на матерей.
Что ж тут такого?.. До кого
ни доведись!.. Над кем-нибудь надо же сердце сорвать!
Вошла Дарья Сергевна с Дуней. Марко Данилыч рассказывал им про женитьбу Василья Борисыча. Но незаметно
было сочувствия к его смеху
ни в Дарье Сергевне,
ни в Дуне. Дарья Сергевна Василья Борисыча не знала, не видывала, даже никогда про него не слыхала. Ей только жалко
было Манефу,
что такой срам у нее в обители случился. Дуня тоже не смеялась… Увидев Петра Степаныча, она вспыхнула вся, потупила глазки, а потом, видно, понадобилось ей что-то, и она быстро ушла в свою горницу.
Много красавиц видал до того, но
ни в одной, казалось ему теперь, и тени не
было той прелести,
что пышно сияла в лучезарных очах и во всем милом образе девушки…
— Ничего, дело не плохое, — отвечал Смолокуров. — Тут главное дело — охота. Закажи ты в любой гостинице стерляжью уху хоть в сорок рублев,
ни приятности,
ни вкуса такого не
будет. Главное дело охота… Вот бы теперь, мы сидим здесь на бережку, — продолжал благодушествовать Смолокуров, — сидим в своей компании, и семейства наши при нас — тихо, приятно всем…
Чего же еще?
— Конечно, это доподлинно так! Супротив этого сказать нечего, — вполголоса отозвался Доронин. — Только ведь сам ты знаешь,
что в рыбном деле я на синь-порох ничего не разумею. По хлебной части дело подойди, маху не дам и советоваться не стану
ни с кем, своим рассудком оборудую, потому
что хлебный торг знаю вдоль и поперек. А по незнаемому делу как зря поступить? Без хозяйского то
есть приказу?.. Сам посуди. Чужой ведь он человек-от. Значит, ежели
что не так, в ответе перед ним
будешь.
— Да ты не ори, — шепотом молвил Марко Данилыч, озираясь на Веденеева. —
Что зря-то кричать? А скажи-ка мне лучше, из рыбников с кем не покалякал ли? Не наплели ли они тебе
чего? Так ты, друг любезный, не всякого слушай. Из нашего брата тоже много таковых,
что ему сказать да не соврать — как-то бы и зазорно. И таких немалое число и в каждом деле, какое
ни доведись, любят они помутить. Ты с ними, пожалуйста, не растабарывай. Поверь мне, они же после над тобой
будут смеяться.
Тот расчет
был у Марка Данилыча,
что как скоро Меркулов узнает про неслыханный упадок цен, тотчас отпишет Доронину, продавал бы его за какую
ни дадут цену.
— Да ведь слышно, матушка,
что вас по своим местам разошлют, на родину, значит. Какие
ни на
есть сродники ведь тоже у каждой найдутся, они не оставят родных, — сказал высокий, седой, сановитый ивановский фабрикант Старожилов.
— Этого никак невозможно, — сказал, ломаясь, Василий Фадеев. — Самого хозяина вам в караване видеть
ни в каком разе нельзя. А ежели у вас какая
есть к нему просимость, так просим милости ко мне в казенку; мы всякое дело можем в наилучшем виде обделать, потому
что мы самый главный приказчик и весь караван на нашем отчете.
— Моя вина, матушка, простите, ради Христа! — молвил на то Самоквасов. — Дело-то больно спешное вышло тогда. Сеня и то всю дорогу твердил, как ему
было совестно не простившись уехать. Я в ответе, матушка, Сеня тут
ни при
чем.
Хорошо
едят по скитам, а таких обедов, каким угостил матерей Марко Данилыч, сама Таифа не то
что на Керженце,
ни в Москве,
ни в Питере, у самых богатых людей не видывала.
— Все тебя поминала, — тихим, чуть слышным голосом говорила Дуня. — Сначала боязно
было, стыдно,
ни минуты покоя не знала.
Что ни делаю,
что ни вздумаю, а все одно да одно на уме. Тяжело мне
было, Грунюшка, так тяжело,
что, кажется, смерть бы легче принять. По реке мы катались, с косной. С нами
был… Добрый такой… правдивый… И так он глядел на меня и таким голосом говорил со мной,
что меня то в жар, то в озноб.
Все терпел, все сносил и в надежде на милости всем,
чем мог, угождал наемный люд неподступному хозяину; но не
было ни одного человека, кто бы любил по душе Марка Данилыча, кто бы, как за свое, стоял за добро его, кто бы рад
был за него в огонь и в воду пойти. Между хозяином и наймитами не душевное
было дело, не любовное, а корыстное, денежное.
— По-моему, тут главное то,
что у него, все едино, как у Никитушки, нет
ни отца,
ни матери, сам себе верх, сам себе голова, — говорила Татьяна Андревна. —
Есть, слышно, старая бабушка, да и та, говорят, на ладан дышит, из ума совсем выжила, стало
быть, ему не
будет помеха. Потому, ежели Господь устроит Наташину судьбу, нечего ей бояться
ни крутого свекра,
ни лихой свекрови,
ни бранчивых деверьёв,
ни золовок-колотовок.
А Наташа про Веденеева
ни с кем речей не заводит и с каждым днем становится молчаливей и задумчивей. Зайдет когда при ней разговор о Дмитрии Петровиче, вспыхнет слегка, а сама
ни словечка. Пыталась с ней Лиза заговаривать, и на сестрины речи молчала Наташа, к Дуне ее звали — не пошла. И больше не слышно
было веселого, ясного, громкого смеха ее,
что с утра до вечера, бывало, раздавался по горницам Зиновья Алексеича.
В Успеньев день, поутру, Дмитрий Петрович пришел к Дорониным с праздником и разговеньем. Дома случился Зиновий Алексеич и гостю
был рад. Чай, как водится, подали; Татьяна Андревна со старшей дочерью вышла, Наташа не показалась, сказала матери,
что голова у ней отчего-то разболелась.
Ни слова не ответила на то Татьяна Андревна, хоть и заметила,
что Наташина хворь
была притворная, напущенная.
— А то могу доложить вашей милости,
что по нонешнему году этот товар самый
что ни на
есть анафемский. Провалиться б ему, проклятому, ко всем чертям с самим сатаной, — отвечал Корней.
И, разорвав приготовленное письмо, стал писать другое. Извещал он Зиновья Алексеича,
что отправляется с баржами из Царицына, и просил его поторопиться продажей, по какой бы цене
ни было.
Марко Данилыч не замедлил. Как
ни в
чем не бывало, вошел он к приятелю, дружески поздоровался и даже повел о чем-то шутливый разговор. Когда Зиновий Алексеич велел закуску подать, он
ел и
пил как следует.
Трижды, со щеки на щеку, расцеловался с Дмитрием Петровичем Зиновий Алексеич. Весел старик
был и радошен.
Ни с того
ни с сего стал «куманьком» да «сватушкой» звать Веденеева, а посматривая, как он и Наташа друг на дружку поглядывают, такие мысли раскидывал на разуме: «
Чего еще тянуть-то? По рукам бы — и дело с концом».
— Ежели хотите, пожалуй, позавтракаем вместе, теперь же и время, — сказал Меркулов. — Только наперед уговор:
ни вы меня,
ни я вас не угощаем — все расходы пополам. Еще другой уговор: цена на тюлень та,
что будет завтра на бирже у Макарья, а теперь про нее и речей не заводить.
Морковников опять
было стал приставать к Никите Федорычу насчет тюленя, но Меркулов устоял и наотрез сказал ему,
что до приезда на ярманку
ни слова не скажет ему по этому делу.
Ни васильсурской ботвиньи,
ни мучительной икоты ровно и не бывало,
ел, будто ему сказано
было,
что вперед трое суток у него во рту маковой росинки не
будет.
На пиры, на братчины, на свадьбы и на крестины не ходят, песен не
поют,
ни на игрища,
ни в хороводы,
ни на другие деревенски гулянки
ни за
что на свете.
Толкуют, будто из самых
что ни на
есть важнейших людей, из енаралов да из сенаторов по той фармазонской вере немало
есть…
— Узнавать-то нечего, не стоит того, — ответил Морковников. — Хоша
ни попов,
ни церкви Божьей они не чуждаются и, как служба в церкви начнется, приходят первыми, а отойдет — уйдут последними; хоша раза по три или по четыре в году к попу на дух ходят и причастье принимают, а все же ихняя вера не от Бога. От врага наваждение, потому
что, ежели б ихняя вера
была прямая, богоугодная, зачем бы таить ее? Опять же тут и волхвования, и пляска, и верченье, и скаканье. Божеско ли это дело, сам посуди…
— Никакой записки не подавали, и никто про тебя не сказывал, — молвил Веденеев. — Воротились мы поздненько, в гостинице уж все почти улеглись, один швейцар не спал, да и тот ворчал за то,
что разбудили. А коридорных
ни единого не
было. Утром, видно, подадут твою записку.
— Когда из десяти Господних заповедей пять только останется, — сказал Дмитрий Петрович. — Когда люди до того дорастут,
что не
будет ни кражи,
ни прелюбодейства,
ни убийств,
ни обид,
ни лжи,
ни клеветы,
ни зависти… Одним словом, когда настанет Христово царство. А до тех пор?.. Прощай, однако, спать пора…
Нашел, наконец, Морковников такое мыло,
что задумал варить. Но русский мыловар из одного маленького городка не
был разговорчив. Сколько
ни расспрашивал его Морковников, как идет у него на заводе варка, ничего не узнал от него. Еще походил Василий Петрович по мыльным рядам, но, нигде не добившись толка, стал на месте и начал раздумывать, куда бы теперь идти,
что бы теперь делать, пока не проснется Никита Федорыч.
— Говорить-то все говорят,
что она тут
была ни при
чем, а я что-то мало веры тому даю… Не такая девка, чтобы в тако дело не впутаться. Добра, а уж такая озорная, такая баламутка,
что нигде другой такой не сыскать, — отвечал на то Сурмин.
Нет
ни ну́жды,
ни заботы ей,
что золовка не
ела — сохни, издохни, ей все нипочем…
— Как же это так? — изумилась Авдотья Федоровна. — Как же вы у своих «моложан» до сей поры не бывали? И за горны́м столом не сидели, и на княжо́м пиру
ни пива,
ни вина не отведали. Хоть свадьбу-то и уходом сыграли, да ведь Чапурин покончил ее как надо
быть следует — «честью». Гостей к нему тогда понаехало и не ведомо
что, а заправских-то дружек,
ни вас,
ни Семена Петровича, и не
было. Куда же это вы отлучились от ихней радости?