Неточные совпадения
Пусть
каждый возьмет в руки по улице… черт возьми, по улице — по метле!
и вымели бы
всю улицу, что идет к трактиру,
и вымели бы чисто…
Недаром порывается
В Москву, в новорситет!»
А Влас его поглаживал:
«Дай Бог тебе
и серебра,
И золотца, дай умную,
Здоровую жену!»
— Не надо мне ни серебра,
Ни золота, а дай Господь,
Чтоб землякам моим
И каждому крестьянину
Жилось вольготно-весело
На
всей святой Руси!
Батрачка безответная
На
каждого, кто чем-нибудь
Помог ей в черный день,
Всю жизнь о соли думала,
О соли пела Домнушка —
Стирала ли, косила ли,
Баюкала ли Гришеньку,
Любимого сынка.
Как сжалось сердце мальчика,
Когда крестьянки вспомнили
И спели песню Домнину
(Прозвал ее «Соленою»
Находчивый вахлак).
У
каждого крестьянина
Душа что туча черная —
Гневна, грозна, —
и надо бы
Громам греметь оттудова,
Кровавым лить дождям,
А
все вином кончается.
Пошла по жилам чарочка —
И рассмеялась добрая
Крестьянская душа!
Не горевать тут надобно,
Гляди кругом — возрадуйся!
Ай парни, ай молодушки,
Умеют погулять!
Повымахали косточки,
Повымотали душеньку,
А удаль молодецкую
Про случай сберегли!..
Стародум. Благодарение Богу, что человечество найти защиту может! Поверь мне, друг мой, где государь мыслит, где знает он, в чем его истинная слава, там человечеству не могут не возвращаться его права. Там
все скоро ощутят, что
каждый должен искать своего счастья
и выгод в том одном, что законно…
и что угнетать рабством себе подобных беззаконно.
Разделенные на отряды (в
каждом уже с вечера был назначен особый урядник
и особый шпион), они разом на
всех пунктах начали работу разрушения.
В одном месте пожар уже в полном разгаре;
все строение обнял огонь,
и с
каждой минутой размеры его уменьшаются,
и силуэт принимает какие-то узорчатые формы, которые вытачивает
и выгрызает страшная стихия.
Все изменилось с этих пор в Глупове. Бригадир, в полном мундире,
каждое утро бегал по лавкам
и все тащил,
все тащил. Даже Аленка начала походя тащить,
и вдруг ни с того ни с сего стала требовать, чтоб ее признавали не за ямщичиху, а за поповскую дочь.
Надежды росли
и с
каждым новым днем приобретали
всё больше
и больше вероятия.
Но слепая стихия шутя рвала
и разметывала наносимый ценою нечеловеческих усилий хлам
и с
каждым разом
все глубже
и глубже прокладывала себе ложе.
За десять лет до прибытия в Глупов он начал писать проект"о вящем [Вящий (церковно-славянск.) — большой, высший.] армии
и флотов по
всему лицу распространении, дабы через то возвращение (sic) древней Византии под сень российския державы уповательным учинить",
и каждый день прибавлял к нему по одной строчке.
Убеждение, что это не злодей, а простой идиот, который шагает
все прямо
и ничего не видит, что делается по сторонам, с
каждым днем приобретало
все больший
и больший авторитет.
Как нарочно, это случилось в ту самую пору, когда страсть к законодательству приняла в нашем отечестве размеры чуть-чуть не опасные; канцелярии кипели уставами, как никогда не кипели сказочные реки млеком
и медом,
и каждый устав
весил отнюдь не менее фунта.
Всех полков четыре, которые образуют, во-первых, две бригады
и, во-вторых, дивизию; в
каждом из этих подразделений имеется командир
и шпион.
Но что весьма достойно примечания: как ни ужасны пытки
и мучения, в изобилии по
всей картине рассеянные,
и как ни удручают душу кривлянья
и судороги злодеев, для коих те муки приуготовлены, но
каждому зрителю непременно сдается, что даже
и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлинного изверга, который до того всякое естество в себе победил, что
и на сии неслыханные истязания хладным
и непонятливым оком взирать может".
Все живут
каждую минуту вместе,
и всякий чувствует себя одиноким.
Он приписывал это своему достоинству, не зная того, что Метров, переговорив со
всеми своими близкими, особенно охотно говорил об этом предмете с
каждым новым человеком, да
и вообще охотно говорил со
всеми о занимавшем его, неясном еще ему самому предмете.
Вронский был не только знаком со
всеми, но видал
каждый день
всех, кого он тут встретил,
и потому он вошел с теми спокойными приемами, с какими входят в комнату к людям, от которых только что вышли.
— Да вот я вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич,
всё у вас в порядке идет, но садик в забросе». А он у меня в порядке. «На мой разум, я бы эту липу срубил. Только в сок надо. Ведь их тысяча лип, из
каждой два хороших лубка выйдет. А нынче лубок в цене,
и струбов бы липовеньких нарубил».
В Левинском, давно пустынном доме теперь было так много народа, что почти
все комнаты были заняты,
и почти
каждый день старой княгине приходилось, садясь зa стол, пересчитывать
всех и отсаживать тринадцатого внука или внучку за особенный столик.
И для Кити, старательно занимавшейся хозяйством, было не мало хлопот о приобретении кур, индюшек, уток, которых при летних аппетитах гостей
и детей выходило очень много.
Было самое спешное рабочее время, когда во
всем народе проявляется такое необыкновенное напряжение самопожертвования в труде, какое не проявляется ни в каких других условиях жизни
и которое высоко ценимо бы было, если бы люди, проявляющие эти качества, сами ценили бы их, если б оно не повторялось
каждый год
и если бы последствия этого напряжения не были так просты.
Перед отъездом Вронского на выборы, обдумав то, что те сцены, которые повторялись между ними при
каждом его отъезде, могут только охладить, а не привязать его, Анна решилась сделать над собой
все возможные усилия, чтобы спокойно переносить разлуку с ним. Но тот холодный, строгий взгляд, которым он посмотрел на нее, когда пришел объявить о своем отъезде, оскорбил ее,
и еще он не уехал, как спокойствие ее уже было разрушено.
Старый князь, как
и все отцы, был особенно щепетилен насчет чести
и чистоты своих дочерей; он был неблагоразумно ревнив к дочерям,
и особенно к Кити, которая была его любимица,
и на
каждом шагу делал сцены княгине зa то, что она компрометирует дочь.
Левин был в Кашине уже шестой день, посещая
каждый день собрание
и хлопоча по делу сестры, которое
всё не ладилось.
Они знали, что он боялся
всего, боялся ездить на фронтовой лошади; но теперь, именно потому, что это было страшно, потому что люди ломали себе шеи
и что у
каждого препятствия стояли доктор, лазаретная фура с нашитым крестом
и сестрою милосердия, он решился скакать.
— Ну, что, дичь есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший
каждому сказать приветствие. — Мы вот с ним имеем самые жестокие намерения. — Как же, maman, они с тех пор не были в Москве. — Ну, Таня, вот тебе! — Достань, пожалуйста, в коляске сзади, — на
все стороны говорил он. — Как ты посвежела, Долленька, — говорил он жене, еще раз целуя ее руку, удерживая ее в своей
и по трепливая сверху другою.
Непогода к вечеру разошлась еще хуже, крупа так больно стегала
всю вымокшую, трясущую ушами
и головой лошадь, что она шла боком; но Левину под башлыком было хорошо,
и он весело поглядывал вокруг себя то на мутные ручьи, бежавшие по колеям, то на нависшие на
каждом оголенном сучке капли, то на белизну пятна нерастаявшей крупы на досках моста, то на сочный, еще мясистый лист вяза, который обвалился густым слоем вокруг раздетого дерева.
Первое время, вместо спокойствия
и отдыха, попав на эти страшные, с ее точки зрения, бедствия, Дарья Александровна была в отчаянии: хлопотала изо
всех сил, чувствовала безвыходность положения
и каждую минуту удерживала слезы, навертывавшиеся ей на глаза.
«Какой же он неверующий? С его сердцем, с этим страхом огорчить кого-нибудь, даже ребенка!
Всё для других, ничего для себя. Сергей Иванович так
и думает, что это обязанность Кости — быть его приказчиком. Тоже
и сестра. Теперь Долли с детьми на его опеке.
Все эти мужики, которые
каждый день приходят к нему, как будто он обязан им служить».
Скосить
и сжать рожь
и овес
и свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена
и посеять озимое —
всё это кажется просто
и обыкновенно; а чтобы успеть сделать
всё это, надо, чтобы от старого до малого
все деревенские люди работали не переставая в эти три-четыре недели втрое больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком
и черным хлебом, молотя
и возя снопы по ночам
и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки.
И каждый год это делается по
всей России.
«Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души
и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх
и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь,
и буду молиться, — но жизнь моя теперь,
вся моя жизнь, независимо от
всего, что может случиться со мной,
каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»
Алексей Александрович сочувствовал гласному суду в принципе, но некоторым подробностям его применения у нас он не вполне сочувствовал, по известным ему высшим служебным отношениям,
и осуждал их, насколько он мог осуждать что-либо высочайше утвержденное.
Вся жизнь его протекла в административной деятельности
и потому, когда он не сочувствовал чему-либо, то несочувствие его было смягчено признанием необходимости ошибок
и возможности исправления в
каждом деле.
Оставшись в отведенной комнате, лежа на пружинном тюфяке, подкидывавшем неожиданно при
каждом движении его руки
и ноги, Левин долго не спал. Ни один разговор со Свияжским, хотя
и много умного было сказано им, не интересовал Левина; но доводы помещика требовали обсуждения. Левин невольно вспомнил
все его слова
и поправлял в своем воображении то, что он отвечал ему.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин
каждый раз вздрагивал
и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел
и вздрагивал я, считая
всё погибшим, когда получил единицу за физику
и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры.
И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю
и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет
и с этим горем. Пройдет время,
и я буду к этому равнодушен».
У них шел свой разговор с Левиным,
и не разговор, а какое-то таинственное общение, которое с
каждою минутой
всё ближе связывало их
и производило в обоих чувство радостного страха пред тем неизвестным, в которое они вступали.
Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины,
и все попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его. Это было раздражение внутреннее, имевшее для нее основанием уменьшение его любви, для него — раскаяние в том, что он поставил себя ради ее в тяжелое положение, которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более тяжелым. Ни тот, ни другой не высказывали причины своего раздражения, но они считали друг друга неправыми
и при
каждом предлоге старались доказать это друг другу.
Они уважали друг друга, но почти во
всем были совершенно
и безнадежно несогласны между собою — не потому, чтоб они принадлежали к противоположным направлениям, но именно потому, что были одного лагеря (враги их смешивали в одно), но в этом лагере они имели
каждый свой оттенок.
«
И разве не то же делают
все теории философские, путем мысли странным, несвойственным человеку, приводя его к знанию того, что он давно знает
и так верно знает, что без того
и жить бы не мог? Разве не видно ясно в развитии теории
каждого философа, что он вперед знает так же несомненно, как
и мужик Федор,
и ничуть не яснее его главный смысл жизни
и только сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что
всем известно?»
Но Кити в
каждом ее движении, в
каждом слове, в
каждом небесном, как называла Кити, взгляде ее, в особенности во
всей истории ее жизни, которую она знала чрез Вареньку, во
всем узнавала то, «что было важно»
и чего она до сих пор не знала.
Правда, что легкость
и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу,
и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь,
каждую минуту думал, что в его душе живет Христос
и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы
и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый
всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
Все члены семьи
и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве
и что на
каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более свяэаны между собой, чем они, члены семьи
и домочадцы Облонских.
Всякое лицо, с таким исканием, с такими ошибками, поправками выросшее в нем с своим особенным характером,
каждое лицо, доставлявшее ему столько мучений
и радости,
и все эти лица, столько раз перемещаемые для соблюдения общего,
все оттенки колорита
и тонов, с таким трудом достигнутые им, —
всё это вместе теперь, глядя их глазами, казалось ему пошлостью, тысячу раз повторенною.
Взглянув в эти глаза,
каждому казалось, что он узнал ее
всю,
и, узнав, не мог не полюбить.
И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было
каждому вместе с миллионами разнообразнейших людей, мудрецов
и юродивых, детей
и стариков — со
всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими
и царями, понимать несомненно одно
и то же
и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит жить
и которую одну мы ценим.
Она теперь с радостью мечтала о приезде Долли с детьми, в особенности потому, что она для детей будет заказывать любимое
каждым пирожное, а Долли оценит
всё ее новое устройство. Она сама не знала, зачем
и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны
и зная, что будут
и ненастные дни, вила, как умела, свое гнездо
и торопилась в одно время
и вить его
и учиться, как это делать.
Левин находил, что непростительно есть, спать, говорить даже теперь,
и чувствовал, что
каждое движение его было неприлично. Она же разбирала щеточки, но делала
всё это так, что ничего в этом оскорбительного не было.
Войдя в тенистые сени, он снял со стены повешенную на колышке свою сетку
и, надев ее
и засунув руки в карманы, вышел на огороженный пчельник, в котором правильными рядами, привязанные к кольям лычками, стояли среди выкошенного места
все знакомые ему,
каждый с своей историей, старые ульи, а по стенкам плетня молодые, посаженные в нынешнем году.
Как
и во
всех местах, где собираются люди, так
и на маленьких немецких водах, куда приехали Щербацкие, совершилась обычная как бы кристаллизация общества, определяющая
каждому его члену определенное
и неизменное место. Как определенно
и неизменно частица воды на холоде получает известную форму снежного кристалла, так точно
каждое новое лицо, приезжавшее на воды, тотчас же устанавливалось в свойственное ему место.
В продолжение дня несколько раз Анна начинала разговоры о задушевных делах
и каждый раз, сказав несколько слов, останавливалась. «После, наедине
всё переговорим. Мне столько тебе нужно сказать», говорила она.
Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском
и в Анне чувство, подобное чувству мореплавателя, видящего по компасу, что направление, по которому он быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но что остановить движение не в его силах, что
каждая минута удаляет его больше
и больше от должного направления
и что признаться себе в отступлении —
всё равно, что признаться в погибели.