Неточные совпадения
Все члены семьи
и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве
и что на
каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более свяэаны между собой, чем они, члены семьи
и домочадцы Облонских.
Старый князь, как
и все отцы, был особенно щепетилен насчет чести
и чистоты своих дочерей; он был неблагоразумно ревнив к дочерям,
и особенно к Кити, которая была его любимица,
и на
каждом шагу делал сцены княгине зa то, что она компрометирует дочь.
Вронский был не только знаком со
всеми, но видал
каждый день
всех, кого он тут встретил,
и потому он вошел с теми спокойными приемами, с какими входят в комнату к людям, от которых только что вышли.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин
каждый раз вздрагивал
и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел
и вздрагивал я, считая
всё погибшим, когда получил единицу за физику
и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры.
И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю
и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет
и с этим горем. Пройдет время,
и я буду к этому равнодушен».
Уж не раз испытав с пользою известное ему средство заглушать свою досаду
и всё, кажущееся дурным, сделать опять хорошим, Левин
и теперь употребил это средство. Он посмотрел, как шагал Мишка, ворочая огромные комья земли, налипавшей на
каждой ноге, слез с лошади, взял у Василья севалку
и пошел рассевать.
Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском
и в Анне чувство, подобное чувству мореплавателя, видящего по компасу, что направление, по которому он быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но что остановить движение не в его силах, что
каждая минута удаляет его больше
и больше от должного направления
и что признаться себе в отступлении —
всё равно, что признаться в погибели.
Они знали, что он боялся
всего, боялся ездить на фронтовой лошади; но теперь, именно потому, что это было страшно, потому что люди ломали себе шеи
и что у
каждого препятствия стояли доктор, лазаретная фура с нашитым крестом
и сестрою милосердия, он решился скакать.
Как
и во
всех местах, где собираются люди, так
и на маленьких немецких водах, куда приехали Щербацкие, совершилась обычная как бы кристаллизация общества, определяющая
каждому его члену определенное
и неизменное место. Как определенно
и неизменно частица воды на холоде получает известную форму снежного кристалла, так точно
каждое новое лицо, приезжавшее на воды, тотчас же устанавливалось в свойственное ему место.
Кити ходила с матерью
и с московским полковником, весело щеголявшим в своём европейском, купленном готовым во Франкфурте сюртучке. Они ходили по одной стороне галлереи, стараясь избегать Левина, ходившего по другой стороне. Варенька в своем темном платье, в черной, с отогнутыми вниз полями шляпе ходила со слепою Француженкой во
всю длину галлереи,
и каждый раз, как она встречалась с Кити, они перекидывались дружелюбным взглядом.
Познакомившись с Варенькой, Кити
всё более
и более прельщалась своим другом
и с
каждым днем находила в ней новые достоинства.
Но Кити в
каждом ее движении, в
каждом слове, в
каждом небесном, как называла Кити, взгляде ее, в особенности во
всей истории ее жизни, которую она знала чрез Вареньку, во
всем узнавала то, «что было важно»
и чего она до сих пор не знала.
Левин шел
всё так же между молодым малым
и стариком. Старик, надевший свою овчинную куртку, был так же весел, шутлив
и свободен в движениях. В лесу беспрестанно попадались березовые, разбухшие в сочной траве грибы, которые резались косами. Но старик, встречая гриб,
каждый раз сгибался, подбирал
и клал зa пазуху. «Еще старухе гостинцу», приговаривал он.
Первое время, вместо спокойствия
и отдыха, попав на эти страшные, с ее точки зрения, бедствия, Дарья Александровна была в отчаянии: хлопотала изо
всех сил, чувствовала безвыходность положения
и каждую минуту удерживала слезы, навертывавшиеся ей на глаза.
Взглянув в эти глаза,
каждому казалось, что он узнал ее
всю,
и, узнав, не мог не полюбить.
Они были дружны с Левиным,
и поэтому Левин позволял себе допытывать Свияжского, добираться до самой основы его взгляда на жизнь; но всегда это было тщетно.
Каждый раз, как Левин пытался проникнуть дальше открытых для
всех дверей приемных комнат ума Свияжского, он замечал, что Свияжский слегка смущался; чуть-заметный испуг выражался в его взгляде, как будто он боялся, что Левин поймет его,
и он давал добродушный
и веселый отпор.
Оставшись в отведенной комнате, лежа на пружинном тюфяке, подкидывавшем неожиданно при
каждом движении его руки
и ноги, Левин долго не спал. Ни один разговор со Свияжским, хотя
и много умного было сказано им, не интересовал Левина; но доводы помещика требовали обсуждения. Левин невольно вспомнил
все его слова
и поправлял в своем воображении то, что он отвечал ему.
Непогода к вечеру разошлась еще хуже, крупа так больно стегала
всю вымокшую, трясущую ушами
и головой лошадь, что она шла боком; но Левину под башлыком было хорошо,
и он весело поглядывал вокруг себя то на мутные ручьи, бежавшие по колеям, то на нависшие на
каждом оголенном сучке капли, то на белизну пятна нерастаявшей крупы на досках моста, то на сочный, еще мясистый лист вяза, который обвалился густым слоем вокруг раздетого дерева.
Алексей Александрович сочувствовал гласному суду в принципе, но некоторым подробностям его применения у нас он не вполне сочувствовал, по известным ему высшим служебным отношениям,
и осуждал их, насколько он мог осуждать что-либо высочайше утвержденное.
Вся жизнь его протекла в административной деятельности
и потому, когда он не сочувствовал чему-либо, то несочувствие его было смягчено признанием необходимости ошибок
и возможности исправления в
каждом деле.
Они уважали друг друга, но почти во
всем были совершенно
и безнадежно несогласны между собою — не потому, чтоб они принадлежали к противоположным направлениям, но именно потому, что были одного лагеря (враги их смешивали в одно), но в этом лагере они имели
каждый свой оттенок.
У них шел свой разговор с Левиным,
и не разговор, а какое-то таинственное общение, которое с
каждою минутой
всё ближе связывало их
и производило в обоих чувство радостного страха пред тем неизвестным, в которое они вступали.
Замечательно было для Левина то, что они
все для него нынче были видны насквозь,
и по маленьким, прежде незаметным признакам он узнавал душу
каждого и ясно видел, что они
все были добрые.
Сморщенное лицо Алексея Александровича приняло страдальческое выражение; он взял ее за руку
и хотел что-то сказать, но никак не мог выговорить; нижняя губа его дрожала, но он
всё еще боролся с своим волнением
и только изредка взглядывал на нее.
И каждый раз, как он взглядывал, он видел глаза ее, которые смотрели на него с такою умиленною
и восторженною нежностью, какой он никогда не видал в них.
Каждый раз, как раздавался писк отворяемой двери, говор в толпе затихал,
и все оглядывались, ожидая видеть входящих жениха
и невесту.
Не одни сестры, приятельницы
и родные следили за
всеми подробностями священнодействия; посторонние женщины, зрительницы, с волнением, захватывающим дыхание, следили, боясь упустить
каждое движение, выражение лица жениха
и невесты
и с досадой не отвечали
и часто не слыхали речей равнодушных мужчин, делавших шутливые или посторонние замечания.
Всякое лицо, с таким исканием, с такими ошибками, поправками выросшее в нем с своим особенным характером,
каждое лицо, доставлявшее ему столько мучений
и радости,
и все эти лица, столько раз перемещаемые для соблюдения общего,
все оттенки колорита
и тонов, с таким трудом достигнутые им, —
всё это вместе теперь, глядя их глазами, казалось ему пошлостью, тысячу раз повторенною.
Она теперь с радостью мечтала о приезде Долли с детьми, в особенности потому, что она для детей будет заказывать любимое
каждым пирожное, а Долли оценит
всё ее новое устройство. Она сама не знала, зачем
и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны
и зная, что будут
и ненастные дни, вила, как умела, свое гнездо
и торопилась в одно время
и вить его
и учиться, как это делать.
Левин находил, что непростительно есть, спать, говорить даже теперь,
и чувствовал, что
каждое движение его было неприлично. Она же разбирала щеточки, но делала
всё это так, что ничего в этом оскорбительного не было.
Правда, что легкость
и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу,
и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь,
каждую минуту думал, что в его душе живет Христос
и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы
и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый
всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
В Левинском, давно пустынном доме теперь было так много народа, что почти
все комнаты были заняты,
и почти
каждый день старой княгине приходилось, садясь зa стол, пересчитывать
всех и отсаживать тринадцатого внука или внучку за особенный столик.
И для Кити, старательно занимавшейся хозяйством, было не мало хлопот о приобретении кур, индюшек, уток, которых при летних аппетитах гостей
и детей выходило очень много.
— Ну, что, дичь есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший
каждому сказать приветствие. — Мы вот с ним имеем самые жестокие намерения. — Как же, maman, они с тех пор не были в Москве. — Ну, Таня, вот тебе! — Достань, пожалуйста, в коляске сзади, — на
все стороны говорил он. — Как ты посвежела, Долленька, — говорил он жене, еще раз целуя ее руку, удерживая ее в своей
и по трепливая сверху другою.
В продолжение дня несколько раз Анна начинала разговоры о задушевных делах
и каждый раз, сказав несколько слов, останавливалась. «После, наедине
всё переговорим. Мне столько тебе нужно сказать», говорила она.
Левин был в Кашине уже шестой день, посещая
каждый день собрание
и хлопоча по делу сестры, которое
всё не ладилось.
— Да вот я вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич,
всё у вас в порядке идет, но садик в забросе». А он у меня в порядке. «На мой разум, я бы эту липу срубил. Только в сок надо. Ведь их тысяча лип, из
каждой два хороших лубка выйдет. А нынче лубок в цене,
и струбов бы липовеньких нарубил».
Перед отъездом Вронского на выборы, обдумав то, что те сцены, которые повторялись между ними при
каждом его отъезде, могут только охладить, а не привязать его, Анна решилась сделать над собой
все возможные усилия, чтобы спокойно переносить разлуку с ним. Но тот холодный, строгий взгляд, которым он посмотрел на нее, когда пришел объявить о своем отъезде, оскорбил ее,
и еще он не уехал, как спокойствие ее уже было разрушено.
Он приписывал это своему достоинству, не зная того, что Метров, переговорив со
всеми своими близкими, особенно охотно говорил об этом предмете с
каждым новым человеком, да
и вообще охотно говорил со
всеми о занимавшем его, неясном еще ему самому предмете.
Но после этого часа прошел еще час, два, три,
все пять часов, которые он ставил себе самым дальним сроком терпения,
и положение было
все то же;
и он
всё терпел, потому что больше делать было нечего, как терпеть,
каждую минуту думая, что он дошел до последних пределов терпения
и что сердце его вот-вот сейчас разорвется от сострадания.
Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины,
и все попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его. Это было раздражение внутреннее, имевшее для нее основанием уменьшение его любви, для него — раскаяние в том, что он поставил себя ради ее в тяжелое положение, которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более тяжелым. Ни тот, ни другой не высказывали причины своего раздражения, но они считали друг друга неправыми
и при
каждом предлоге старались доказать это друг другу.
«Какой же он неверующий? С его сердцем, с этим страхом огорчить кого-нибудь, даже ребенка!
Всё для других, ничего для себя. Сергей Иванович так
и думает, что это обязанность Кости — быть его приказчиком. Тоже
и сестра. Теперь Долли с детьми на его опеке.
Все эти мужики, которые
каждый день приходят к нему, как будто он обязан им служить».
Было самое спешное рабочее время, когда во
всем народе проявляется такое необыкновенное напряжение самопожертвования в труде, какое не проявляется ни в каких других условиях жизни
и которое высоко ценимо бы было, если бы люди, проявляющие эти качества, сами ценили бы их, если б оно не повторялось
каждый год
и если бы последствия этого напряжения не были так просты.
Скосить
и сжать рожь
и овес
и свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена
и посеять озимое —
всё это кажется просто
и обыкновенно; а чтобы успеть сделать
всё это, надо, чтобы от старого до малого
все деревенские люди работали не переставая в эти три-четыре недели втрое больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком
и черным хлебом, молотя
и возя снопы по ночам
и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки.
И каждый год это делается по
всей России.
«
И разве не то же делают
все теории философские, путем мысли странным, несвойственным человеку, приводя его к знанию того, что он давно знает
и так верно знает, что без того
и жить бы не мог? Разве не видно ясно в развитии теории
каждого философа, что он вперед знает так же несомненно, как
и мужик Федор,
и ничуть не яснее его главный смысл жизни
и только сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что
всем известно?»
И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было
каждому вместе с миллионами разнообразнейших людей, мудрецов
и юродивых, детей
и стариков — со
всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими
и царями, понимать несомненно одно
и то же
и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит жить
и которую одну мы ценим.
Войдя в тенистые сени, он снял со стены повешенную на колышке свою сетку
и, надев ее
и засунув руки в карманы, вышел на огороженный пчельник, в котором правильными рядами, привязанные к кольям лычками, стояли среди выкошенного места
все знакомые ему,
каждый с своей историей, старые ульи, а по стенкам плетня молодые, посаженные в нынешнем году.
«Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души
и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх
и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь,
и буду молиться, — но жизнь моя теперь,
вся моя жизнь, независимо от
всего, что может случиться со мной,
каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»