Неточные совпадения
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим
и основным выражением, не лица только, а
всей души; а душа так открыто
и ясно светилась в глазах, в улыбке, в
каждом движении головы, руки.
Но он
все сбирался
и готовился начать жизнь,
все рисовал в уме узор своей будущности; но с
каждым мелькавшим над головой его годом должен был что-нибудь изменять
и отбрасывать в этом узоре.
Его почти ничто не влекло из дома,
и он с
каждым днем
все крепче
и постояннее водворялся в своей квартире.
Теперь его поглотила любимая мысль: он думал о маленькой колонии друзей, которые поселятся в деревеньках
и фермах, в пятнадцати или двадцати верстах вокруг его деревни, как попеременно будут
каждый день съезжаться друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать; ему видятся
всё ясные дни, ясные лица, без забот
и морщин, смеющиеся, круглые, с ярким румянцем, с двойным подбородком
и неувядающим аппетитом; будет вечное лето, вечное веселье, сладкая еда да сладкая лень…
После чая
все займутся чем-нибудь: кто пойдет к речке
и тихо бродит по берегу, толкая ногой камешки в воду; другой сядет к окну
и ловит глазами
каждое мимолетное явление: пробежит ли кошка по двору, пролетит ли галка, наблюдатель
и ту
и другую преследует взглядом
и кончиком своего носа, поворачивая голову то направо, то налево. Так иногда собаки любят сидеть по целым дням на окне, подставляя голову под солнышко
и тщательно оглядывая всякого прохожего.
Узнал Илья Ильич, что нет бед от чудовищ, а какие есть — едва знает,
и на
каждом шагу
все ждет чего-то страшного
и боится.
И теперь еще, оставшись в темной комнате или увидя покойника, он трепещет от зловещей, в детстве зароненной в душу тоски; смеясь над страхами своими поутру, он опять бледнеет вечером.
Иногда приедет какая-нибудь Наталья Фаддеевна гостить на неделю, на две. Сначала старухи переберут
весь околоток, кто как живет, кто что делает; они проникнут не только в семейный быт, в закулисную жизнь, но в сокровенные помыслы
и намерения
каждого, влезут в душу, побранят, обсудят недостойных,
всего более неверных мужей, потом пересчитают разные случаи: именины, крестины, родины, кто чем угощал, кого звал, кого нет.
Она мечтала, как «прикажет ему прочесть книги», которые оставил Штольц, потом читать
каждый день газеты
и рассказывать ей новости, писать в деревню письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за границу, — словом, он не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять
все, что он разлюбил,
и Штольц не узнает его, воротясь.
Лишь только они с Анисьей принялись хозяйничать в барских комнатах вместе, Захар что ни сделает, окажется глупостью.
Каждый шаг его —
все не то
и не так. Пятьдесят пять лет ходил он на белом свете с уверенностью, что
все, что он ни делает, иначе
и лучше сделано быть не может.
Потом лицо ее наполнялось постепенно сознанием; в
каждую черту пробирался луч мысли, догадки,
и вдруг
все лицо озарилось сознанием… Солнце так же иногда, выходя из-за облака, понемногу освещает один куст, другой, кровлю
и вдруг обольет светом целый пейзаж. Она уже знала мысль Обломова.
— Какой еще жизни
и деятельности хочет Андрей? — говорил Обломов, тараща глаза после обеда, чтоб не заснуть. — Разве это не жизнь? Разве любовь не служба? Попробовал бы он!
Каждый день — верст по десяти пешком! Вчера ночевал в городе, в дрянном трактире, одетый, только сапоги снял,
и Захара не было —
все по милости ее поручений!
Так разыгрывался между ними
все тот же мотив в разнообразных варьяциях. Свидания, разговоры —
все это была одна песнь, одни звуки, один свет, который горел ярко,
и только преломлялись
и дробились лучи его на розовые, на зеленые, на палевые
и трепетали в окружавшей их атмосфере.
Каждый день
и час приносил новые звуки
и лучи, но свет горел один, мотив звучал
все тот же.
Он вздохнул. Это может быть ворочало у него душу,
и он задумчиво плелся за ней. Но ему с
каждым шагом становилось легче; выдуманная им ночью ошибка было такое отдаленное будущее… «Ведь это не одна любовь, ведь
вся жизнь такова… — вдруг пришло ему в голову, —
и если отталкивать всякий случай, как ошибку, когда же будет — не ошибка? Что же я? Как будто ослеп…»
— Почему? — повторила она
и быстро обернулась к нему с веселым лицом, наслаждаясь тем, что на
каждом шагу умеет ставить его в тупик. — А потому, — с расстановкой начала потом, — что вы не спали ночь, писали
все для меня; я тоже эгоистка! Это, во-первых…
Между Обломовым
и Ольгой установились тайные невидимые для других отношения: всякий взгляд,
каждое незначительное слово, сказанное при других, имело для них свой смысл. Они видели во
всем намек на любовь.
Она глядела на него долго, как будто читала в складках на лбу, как в писаных строках,
и сама вспоминала
каждое его слово, взгляд, мысленно пробегала
всю историю своей любви, дошла до темного вечера в саду
и вдруг покраснела.
Зато он чаще занимается с детьми хозяйки. Ваня такой понятливый мальчик, в три раза запомнил главные города в Европе,
и Илья Ильич обещал, как только поедет на ту сторону, подарить ему маленький глобус; а Машенька обрубила ему три платка — плохо, правда, но зато она так смешно трудится маленькими ручонками
и все бегает показать ему
каждый обрубленный вершок.
Он рассказал ей
все, что слышал от Захара, от Анисьи, припомнил разговор франтов
и заключил, сказав, что с тех пор он не спит, что он в
каждом взгляде видит вопрос, или упрек, или лукавые намеки на их свидания.
Но он сухо поблагодарил ее, не подумал взглянуть на локти
и извинился, что очень занят. Потом углубился в воспоминания лета, перебрал
все подробности, вспомнил о всяком дереве, кусте, скамье, о
каждом сказанном слове,
и нашел
все это милее, нежели как было в то время, когда он наслаждался этим.
«Денег ни гроша, три месяца, приехать самому, разобрать дела крестьян, привести доход в известность, служить по выборам», —
все это в виде призраков обступило Обломова. Он очутился будто в лесу, ночью, когда в
каждом кусте
и дереве чудится разбойник, мертвец, зверь.
— Ты засыпал бы с
каждым днем
все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать
и не думать ни о чем; ложились бы спать
и благодарили Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию
каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках, знала, какой ногой он встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда
и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это
всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
Белье носит тонкое, меняет его
каждый день, моется душистым мылом, ногти чистит —
весь он так хорош, так чист, может ничего не делать
и не делает, ему делают
все другие: у него есть Захар
и еще триста Захаров…
Он
каждый день
все более
и более дружился с хозяйкой: о любви
и в ум ему не приходило, то есть о той любви, которую он недавно перенес, как какую-нибудь оспу, корь или горячку,
и содрогался, когда вспоминал о ней.
— Тише, тише, кум! — прервал Иван Матвеевич. — Что ж,
все тридцать пять! Когда до пятидесяти дотянешь? Да с пятидесятью в рай не попадешь. Женишься, так живи с оглядкой,
каждый рубль считай, об ямайском забудь
и думать — что это за жизнь!
Он, с огнем опытности в руках, пускался в лабиринт ее ума, характера
и каждый день открывал
и изучал
все новые черты
и факты,
и все не видел дна, только с удивлением
и тревогой следил, как ее ум требует ежедневно насущного хлеба, как душа ее не умолкает,
все просит опыта
и жизни.
Ко
всей деятельности, ко
всей жизни Штольца прирастала с
каждым днем еще чужая деятельность
и жизнь: обстановив Ольгу цветами, обложив книгами, нотами
и альбомами, Штольц успокоивался, полагая, что надолго наполнил досуги своей приятельницы,
и шел работать или ехал осматривать какие-нибудь копи, какое-нибудь образцовое имение, шел в круг людей, знакомиться, сталкиваться с новыми или замечательными лицами; потом возвращался к ней утомленный, сесть около ее рояля
и отдохнуть под звуки ее голоса.
И сам он как полно счастлив был, когда ум ее, с такой же заботливостью
и с милой покорностью, торопился ловить в его взгляде, в
каждом слове,
и оба зорко смотрели: он на нее, не осталось ли вопроса в ее глазах, она на него, не осталось ли чего-нибудь недосказанного, не забыл ли он
и, пуще
всего, Боже сохрани! не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для нее недоступный уголок, развить свою мысль?
Приход его, досуги, целые дни угождения она не считала одолжением, лестным приношением любви, любезностью сердца, а просто обязанностью, как будто он был ее брат, отец, даже муж: а это много, это
все.
И сама, в
каждом слове, в
каждом шаге с ним, была так свободна
и искренна, как будто он имел над ней неоспоримый вес
и авторитет.
Каждый проведенный не с ним день, не поверенная ему
и не разделенная с ним мысль —
все это теряло для нее свой цвет
и значение.
От отца своего он перенял смотреть на
все в жизни, даже на мелочи, не шутя; может быть, перенял бы от него
и педантическую строгость, которою немцы сопровождают взгляд свой,
каждый шаг в жизни, в том числе
и супружество.
—
Все грустит по муже, — говорил староста, указывая на нее просвирне в кладбищенской церкви, куда
каждую неделю приходила молиться
и плакать безутешная вдова.