Неточные совпадения
Я видел, как при самом начале этого танца
все самые тупые лица осклабились
и праздные руки бессмысленно зашевелились, а когда девочка разошлась
и запрыгала,
каждую секунду рискуя поскользнуться
и, в самом счастливом случае, только переломить себе ногу, публика даже начинала приходить в восторг.
Это заключение возникло у меня вследствие того, что девочка при
каждом относящемся к ней вопросе поворачивалась к говорящему
всем телом, выдвигала несколько вперед головку
и мило щурила свои глазки, чтобы лучше разглядеть того, кто говорил с нею.
Я не мог понять, что значит ее идти,
и старался как умел
и как мог ее успокоить, но она
все тревожилась, вздрагивала, зорко смотрела вперед
и каждый раз крепче жалась ко мне при всяком новом ударе.
У старушки Норк оставалось довольно ума
и очень много сердца для того, чтобы любить
каждый листочек дерева, выросшего из ее праматеринского лона,
и между
всеми этими веточками
и листочками самым любимым листком старушки была опять-таки та же младшая внучка, Маничка Норк.
Все мы подошли к картону
и все остановились в изумлении
и восторге. Это был кусок прелестнейшего этюда, приготовленного Истоминым для своей новой картины, о которой уже многие знали
и говорили, но которой до сих пор никто не видал, потому что при
каждом появлении посетителей, допускавшихся в мастерскую художника, его мольберт с подмалеванным холстом упорно поворачивался к стене.
О господи, господи! сколько удивительных коньков есть у странствующего по лицу земли человечества!
И чего ради
все это бывает?! Чего ради
вся эта суета, давка
и напраснейшая трата добрых
и хороших сил на ветер, на призрак, на мечтание! Сколько в самом деле есть разных этих генералов Джаксонов,
и на сколько ладов
каждый человек умудряется умереть за своего Джаксона!
Должно признаться, что некоторые из них достигают в этом искусстве до такого совершенства, что действительно утрачивают, наконец, всякую способность понимать свое время: один такой оригинал, выползая на минуту из своей раковины, положим, не находит для себя безопасным ни одного кресла в театре; другой стремглав бежит от извозчика, который по ошибке завернет с ним не в тот переулок, куда ему сказано; третий огулом смущается от взгляда
каждого человека,
и все они вместе готовы сжечь целый исторический труд свой, если на них искоса посмотрит кухарка, подавшая приготовленное для них жаркое.
Фридрих Фридрихович напел кусочек из известной в репертуаре Петрова партии Бертрама —
и взглянул исподлобья на Истомина: тот
все супился
и молчал. С
каждым лестным отзывом Фридриха Фридриховича, с
каждой его похвалой русской талантливости лицо художника подергивалось
и становилось нетерпеливее. Но этой войны Истомина с Шульцем не замечал никто, кроме Иды Ивановны, глаза которой немножко смеялись, глядя на зятя, да еще кроме Мани,
все лицо которой выражало тихую досаду.
— Да; так вы представьте себе, Роман Прокофьич, девять месяцев кряду,
каждую ночь,
каждую ночь мне
все снилось, что меня какой-то маленький ребенок грудью кормит.
И что же бы вы думали? родила я Идочку, как раз вот, решительно как две капли воды то самое дитя, что меня кормило… Боже мой! Боже мой! вы не знаете, как я сокрушаюсь о моем счастье! Я такая счастливая, такая счастливая мать, такие у меня добрые дети, что я боюсь, боюсь… не могу я быть спокойна. Ах, не могу быть спокойна!
— Все-то ты, Иденька, врунья; всегда ты
все что-нибудь врешь, — произнесла серьезно Софья Карловна
и тихонько добавила: — Ох, эти дети, дети! Сколько за ними, право, смотреть надо! Вы вот не поверите, кажется уж Маня
и не маленькая, а
каждый раз, пока ее не дождешься, бог знает чего не надумаешься?
Что-то строгое
и равноправное заявлялось в
каждом обращении Мани к N, но в то же время
все это выражалось с безграничнейшим доверием
и теплейшей дружбой.
Каждый год доктор Риперт дает своим соседям очень веселый вечер на третий день Рождества Христова,
и у него в этот день обыкновенно бывает
все Плау; но нынче дело не ограничится одними плаузсцами.
Солнце садится за лесом, луга закрываются на ночь фатой из тумана; зеленые сосны чернеют, а там где-нибудь замелькают кресты,
и встает за горой городочек, покрытый соломой, — вот ты
и вся здесь, родная картинка, а тепло на душе
каждый раз, когда про тебя вспомянется.
Сколько рассказов начинается об этих журавлях!
И какие
все хорошие рассказы! век бы их слушал, если бы только опять их точно так же рассказывали. Речь идет про порядки, какие ведут эти птицы, про путину, которую
каждый год они держат, про суд, которым судят преступивших законы журавлиного стада.
Все это так живо, веселей, чем у Брема. Как памятны
все впечатления первой попытки вздохнуть одним дыханием с природой.
Ида знала эту доску, знала, что за нею несколько выше скоро выдвинется другая, потом третья,
и каждая будет выдвигаться одна после другой,
и каждая будет, то целыми тонами, то полутонами светлей нижней,
и, наконец, на самом верху, вслед за полосами, подобными прозрачнейшему розовому крепу, на мгновение сверкнет самая странная — белая, словно стальная пружина, только что нагретая в белокалильном пламени,
и когда она явится, то
все эти доски вдруг сдвинутся, как легкие дощечки зеленых жалюзи в окне опочивального покоя,
и плотно закроются двери в небо.
Неточные совпадения
Пусть
каждый возьмет в руки по улице… черт возьми, по улице — по метле!
и вымели бы
всю улицу, что идет к трактиру,
и вымели бы чисто…
Недаром порывается // В Москву, в новорситет!» // А Влас его поглаживал: // «Дай Бог тебе
и серебра, //
И золотца, дай умную, // Здоровую жену!» // — Не надо мне ни серебра, // Ни золота, а дай Господь, // Чтоб землякам моим //
И каждому крестьянину // Жилось вольготно-весело // На
всей святой Руси!
Батрачка безответная // На
каждого, кто чем-нибудь // Помог ей в черный день, //
Всю жизнь о соли думала, // О соли пела Домнушка — // Стирала ли, косила ли, // Баюкала ли Гришеньку, // Любимого сынка. // Как сжалось сердце мальчика, // Когда крестьянки вспомнили //
И спели песню Домнину // (Прозвал ее «Соленою» // Находчивый вахлак).
У
каждого крестьянина // Душа что туча черная — // Гневна, грозна, —
и надо бы // Громам греметь оттудова, // Кровавым лить дождям, // А
все вином кончается. // Пошла по жилам чарочка — //
И рассмеялась добрая // Крестьянская душа! // Не горевать тут надобно, // Гляди кругом — возрадуйся! // Ай парни, ай молодушки, // Умеют погулять! // Повымахали косточки, // Повымотали душеньку, // А удаль молодецкую // Про случай сберегли!..
Стародум. Благодарение Богу, что человечество найти защиту может! Поверь мне, друг мой, где государь мыслит, где знает он, в чем его истинная слава, там человечеству не могут не возвращаться его права. Там
все скоро ощутят, что
каждый должен искать своего счастья
и выгод в том одном, что законно…
и что угнетать рабством себе подобных беззаконно.