Неточные совпадения
Потом осмотрел
каждого ученика
и заметил
все особенности: у одного лоб
и виски вогнуты внутрь головы, у другого мордастое лицо далеко выпятилось вперед, там вон у двоих, у одного справа, у другого слева, на лбу волосы растут вихорком
и т. д.,
всех заметил
и изучил, как кто смотрит.
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «Пошел прочь, дурак, дубина!» — только
и слышит он. Лишь Райский глядит на него с умилением, потому только, что Васюков, ни к чему не внимательный, сонный, вялый, даже у
всеми любимого русского учителя не выучивший никогда ни одного урока, —
каждый день после обеда брал свою скрипку
и, положив на нее подбородок, водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
Учитель-немец, как Васюков, прежде
всего исковеркал ему руки
и начал притопывать ногой
и напевать, следя за
каждым ударом по клавишу: а-а-у-у-о-о.
Потом бежал на Волгу, садился на обрыв или сбегал к реке, ложился на песок, смотрел за
каждой птичкой, за ящерицей, за букашкой в кустах,
и глядел в себя, наблюдая, отражается ли в нем картина,
все ли в ней так же верно
и ярко,
и через неделю стал замечать, что картина пропадает, бледнеет
и что ему как будто уже… скучно.
Он долго ее рассматривал,
все потягивая в руках
каждый вершок, потом осмотрел оба конца
и спрятал в шапку.
Звуки хотя глухо, но
всё доносились до него.
Каждое утро
и каждый вечер видел он в окно человека, нагнувшегося над инструментом,
и слышал повторение, по целым неделям, почти неисполнимых пассажей, по пятидесяти, по сто раз.
И месяцы проходили так.
— Не бывать этому! — пылко воскликнула Бережкова. — Они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у
каждой. Да после бабушки втрое, а может быть,
и побольше останется: это
все им! Не бывать, не бывать!
И бабушка твоя, слава Богу, не нищая! У ней найдется угол, есть
и клочок земли,
и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфенька! Где ты? Иди сюда!
Часто с Райским уходили они в эту жизнь. Райский как дилетант — для удовлетворения мгновенной вспышки воображения, Козлов —
всем существом своим;
и Райский видел в нем в эти минуты то же лицо, как у Васюкова за скрипкой,
и слышал живой, вдохновенный рассказ о древнем быте или, напротив, сам увлекал его своей фантазией —
и они полюбили друг в друге этот живой нерв, которым
каждый был по-своему связан с знанием.
— Хорошо, да
все это не настоящая жизнь, — сказал Райский, — так жить теперь нельзя. Многое умерло из того, что было,
и многое родилось, чего не ведали твои греки
и римляне. Нужны образцы современной жизни, очеловечивания себя
и всего около себя. Это задача
каждого из нас…
— Для какой цели? — повторила она, — а для такой, чтоб человек не засыпал
и не забывался, а помнил, что над ним кто-нибудь да есть; чтобы он шевелился, оглядывался, думал да заботился. Судьба учит его терпению, делает ему характер, чтоб поворачивался живо, оглядывался на
все зорким глазом, не лежал на боку
и делал, что
каждому определил Господь…
Он кончил портрет Марфеньки
и исправил литературный эскиз Наташи, предполагая вставить его в роман впоследствии, когда раскинется
и округлится у него в голове
весь роман, когда явится «цель
и необходимость» создания, когда
все лица выльются
каждое в свою форму, как живые, дохнут, окрасятся колоритом жизни
и все свяжутся между собою этою «необходимостью
и целью» — так что, читая роман, всякий скажет, что он был нужен, что его недоставало в литературе.
Чем он больше старался об этом, тем сильнее, к досаде его, проглядывало мелочное
и настойчивое наблюдение за
каждым ее шагом, движением
и словом. Иногда он
и выдержит себя минуты на две, но любопытство мало-помалу раздражит его,
и он бросит быстрый полувзгляд исподлобья —
все и пропало. Он уж
и не отводит потом глаз от нее.
Голова показалась с улицы в окно столовой.
Все трое, Татьяна Марковна, Марфенька
и Викентьев, замерли, как были,
каждый в своем положении.
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше
всех встаете
и ждете моего пробуждения, когда я отдерну у себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу к бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения
и следите, куда я пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю, знаете
каждое слово, какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
— Правда, в неделю раза два-три: это не часто
и не могло бы надоесть: напротив, — если б делалось без намерения, а так само собой. Но это
все делается с умыслом: в
каждом вашем взгляде
и шаге я вижу одно — неотступное желание не давать мне покоя, посягать на
каждый мой взгляд, слово, даже на мои мысли… По какому праву, позвольте вас спросить?
Отец
всем вместе
и каждому порознь из гостей рекомендовал этих четырнадцатилетних чад, млея от будущих своих надежд, рассказывал подробности о их рождении
и воспитании, какие у кого способности, про остроту, проказы
и просил проэкзаменовать их, поговорить с ними по-французски.
Да, надежда в нем была, надежда на взаимность, на сближение, на что-нибудь, чего еще он сам не знал хорошенько, но уже чувствовал, как с
каждым днем ему
все труднее становится вырваться из этой жаркой
и обаятельной атмосферы.
А ничего этого не было. Вера явилась тут еще в новом свете. В
каждом ее взгляде
и слове, обращенном к Тушину, Райский заметил прежде
всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой
и Марфенькой.
Викентьев одержал, по-видимому, победу — впрочем, уже подготовленную. Если обманывались насчет своих чувств Марфенька
и Викентьев, то бабушка
и Марья Егоровна давно поняли, к чему это ведет, но вида друг другу
и им не показывали, а сами молча,
каждая про себя, давно
все обдумали, взвесили, рассчитали —
и решили, что эта свадьба — дело подходящее.
— Прощайте, Вера, вы не любите меня, вы следите за мной, как шпион, ловите слова, делаете выводы…
И вот, всякий раз, как мы наедине, вы — или спорите, или пытаете меня, — а на пункте счастья мы
все там же, где были… Любите Райского: вот вам задача! Из него, как из куклы, будете делать что хотите, наряжать во
все бабушкины отрепья или делать из него
каждый день нового героя романа,
и этому конца не будет. А мне некогда, у меня есть дела…
Она ласково подала ему руку
и сказала, что рада его видеть, именно в эту минуту, когда у ней покойнее на сердце. Она, в эти дни, после свидания с Марком, вообще старалась казаться покойной,
и дома, за обедом, к которому являлась
каждый день, она брала над собой невероятную силу, говорила со
всеми, даже шутила иногда, старалась есть.
Он перебирал
каждый ее шаг, как судебный следователь,
и то дрожал от радости, то впадал в уныние
и выходил из омута этого анализа ни безнадежнее, ни увереннее, чем был прежде, а
все с той же мучительной неизвестностью, как купающийся человек, который, думая, что нырнул далеко, выплывает опять на прежнем месте.
Козлов по-вчерашнему ходил, пошатываясь, как пьяный, из угла в угол, угрюмо молчал с неблизкими
и обнаруживал тоску только при Райском, слабел
и падал духом, жалуясь тихим ропотом,
и все вслушивался в
каждый проезжавший экипаж по улице, подходил к дверям в волнении
и возвращался в отчаянии.
В слободской церкви Райский пересмотрел
всех и выучил наизусть физиономию
каждой старухи, отыскивая Веру. Но ее не было,
и он отправился на гору.
И язык изменяет ей на
каждом шагу; самый образ проявления самоволия мысли
и чувства, —
все, что так неожиданно поразило его при первой встрече с ней,
весь склад ума, наконец, характер, —
все давало ей такой перевес над бабушкой, что из усилия Татьяны Марковны — выручить Веру из какой-нибудь беды, не вышло бы ровно ничего.
Между тем в доме у Татьяны Марковны
все шло своим порядком. Отужинали
и сидели в зале, позевывая. Ватутин рассыпался в вежливостях со
всеми, даже с Полиной Карповной,
и с матерью Викентьева, шаркая ножкой, любезничая
и глядя так на
каждую женщину, как будто готов был
всем ей пожертвовать. Он говорил, что дамам надо стараться делать «приятности».
И когда она появилась, радости
и гордости Татьяны Марковны не было конца. Она сияла природной красотой, блеском здоровья, а в это утро еще лучами веселья от всеобщего участия, от множества — со
всех сторон знаков внимания, не только от бабушки, жениха, его матери, но в
каждом лице из дворни светилось непритворное дружество, ласка к ней
и луч радости по случаю ее праздника.
И она,
и Вера — обе привязались к Райскому. Простота его души, мягкость, искренность, глядевшая из
каждого слова,
и откровенность, простертая до болтливости, наконец игра фантазии —
все это несколько утешало
и развлекало
и ту,
и другую.
Вера слушала в изумлении, глядя большими глазами на бабушку, боялась верить, пытливо изучала
каждый ее взгляд
и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей матери… Нет, никакая актриса не покусилась бы играть в такую игру, а бабушка —
вся правда
и честность!
Все обращение его с нею приняло характер глубокого, нежного почтения
и сдержанной покорности. Возражения на ее слова, прежняя комическая война с ней — уступили место изысканному уважению к
каждому ее слову, желанию
и намерению. Даже в движениях его появилась сдержанность, почти до робости.
О Вере не произнесли ни слова, ни тот, ни другой.
Каждый знал, что тайна Веры была известна обоим,
и от этого им было неловко даже произносить ее имя. Кроме того, Райский знал о предложении Тушина
и о том, как он вел себя
и какая страдательная роль выпала ему на долю во
всей этой драме.
Послушать, так нужная степень нравственного развития у
всех уже есть, как будто
каждый уже достиг его
и носит у себя в кармане, как табакерку, что это «само собой разумеется», что об этом
и толковать нечего.
Все соглашаются, что общество существовать без этого не может, что гуманность, честность, справедливость — суть основные законы
и частной,
и общественной жизни, что «честность, честности, честностью»
и т. д.
Райский ходил по кабинету. Оба молчали, сознавая
каждый про себя затруднительное положение дела. Общество заметило только внешне признаки какой-то драмы в одном углу. Отчуждение Веры, постоянное поклонение Тушина, независимость ее от авторитета бабушки — оно знало
все это
и привыкло.
За отсутствием Татьяны Марковны Тушин вызвался быть хозяином Малиновки. Он называл ее своей зимней квартирой, предполагая ездить
каждую неделю, заведовать домом, деревней
и прислугой, из которой только Василиса, Егор, повар
и кучер уезжали с барыней в Новоселово. Прочие
все оставались на месте, на своем положении. Якову
и Савелью поручено было состоять в распоряжении Тушина.
На
каждый взгляд, на
каждый вопрос, обращенный к ней, лицо ее вспыхивало
и отвечало неуловимой, нервной игрой ощущений, нежных тонов, оттенков чутких мыслей —
всего, объяснившегося ей в эту неделю смысла новой, полной жизни.