Неточные совпадения
Ручьи гремели со
всех сторон;
каждая колея
и расселина обращались в поток, кативший мутную желтую воду к Оке, которая начинала уже синеть
и отделялась земляною бахромою от снежных берегов своих.
Семейство рыбака было многочисленно. Кроме жены
и восьмилетнего мальчика, оно состояло еще из двух сыновей. Старший из них, лет двадцати шести, был женат
и имел уже двух детей. Дядя Аким застал
всех членов семейства в избе.
Каждый занят был делом.
Дел, правда, больших не было: на
всем, куда только обращались глаза, отражался строжайший порядок,
каждая вещь была прибрана
и стояла на месте.
Во время этого объяснения лукавые глаза Гришки быстро перебегали от отца к тетке Анне; с последними словами старушки испуг изобразился в
каждой черте плутовского лица; он ухватил дядю Акима за рукав
и принялся дергать его изо
всей мочи.
Но зато войдите-ка во двор семьянистого, делового, настоящего хозяина, взгляните-ка на работу, которую предназначает он для себя собственно: тут уж на
всем лежит печать прочности
и долговечности, соединенные с расчетом строжайшей, мудрой экономии; здесь
каждым ударом топора управляло уже, по-видимому, сознание, что требуется сделать дело хорошо, а не кое-как!
Это обстоятельство мгновенно, как ножом, отрезало беспокойство старика.
Всю остальную часть дня работал он так же усердно, как утром
и накануне. О случившемся не было
и помину. Выходка Гришки, как уже сказано, нимало не изменила намерений старого рыбака;
и хотя он ни словом, ни взглядом не обнадеживал Акима, тем не менее, однако ж, продолжал оставлять его
каждое утро у себя в доме.
Они поминутно обращались к дяде Ивану,
и каждый раз, как топор, приподнявшись, сверкал на солнце, оба скорчивали испуганные лица, бросались со
всего маху в солому, кувыркались
и наполняли двор визгом
и хохотом, которому вторили веселые возгласы Глеба, понукавшего к деятельности то того, то другого, песни Гришки на верхушке кровли, плесканье двух снох
и стук Иванова топора, из-под которого летели щепы.
Со
всем тем лицо ее выражало более суеты
и озабоченности, чем когда-нибудь; она перебегала от крылечка в клетушку, от клетушки к задним воротам, от задних ворот снова к крылечку,
и во
все время этих путешествий присутствовавшие могли только видеть одни ноги тетушки Анны: верхняя же часть ее туловища исчезала совершенно за горшками, лагунчиками, скрывалась за решетом, корчагою или корытом, которые
каждый раз подымались горою на груди ее, придерживаемые в обхват руками.
Всюду между рядами остроконечных стогов сена, верхушки которых становились уже мало-помалу темнее неба, мелькали белые рубахи косарей; бабы
и ребятишки тянулись длинными кривливыми вереницами по
всем направлениям; возы
и лошади попадались на
каждом шагу; кое-где артель работников, развалившись на росистой траве вокруг дымящегося котелка, собиралась ужинать; кое-где только что зажигались еще костры.
«Так вон они как! Вот что. А мне
и невдомек было! Знамо, теперь
все пропало, кануло в воду… Что ж! Я им не помеха, коли так… Господь с ними!» — бормотал Ваня, делая безотрадные жесты
и на
каждом шагу обтирая ладонью пот, который катился с него ручьями. Ночь между тем была росистая
и сырая. Но он чувствовал какую-то нестерпимую духоту на сердце
и в воздухе. Ему стало так жарко, что он принужден даже был распахнуть одежду.
Во
все продолжение предыдущего разговора он подобострастно следил за
каждым движением Нефеда, — казалось, с какою-то даже ненасытною жадностию впивался в него глазами; как только Нефед обнаруживал желание сказать слово, или даже поднять руку, или повернуть голову, у молодого парня были уже уши на макушке; он заранее раскрывал рот, оскаливал зубы, быстро окидывал глазами присутствующих, как будто хотел сказать: «Слушайте, слушайте, что скажет Нефед!»,
и тотчас же разражался неистовым хохотом.
Всю остальную часть дня Глеб не был ласковее со своими домашними.
Каждый из них судил
и рядил об этом по-своему, хотя никто не мог дознаться настоящей причины, изменившей его расположение. После ужина, когда
все полегли спать, старый рыбак вышел за ворота — поглядеть, какая будет назавтра погода.
После завтрака три сына Глеба
и приемыш, предводительствуемые самим стариком, появились с баграми на плечах;
все пятеро рассыпались по берегу — перехватывать плывучий лес, которым так щедро награждало их
каждый год водополье.
Молодое лицо, встревоженное горем, мало-помалу делалось покойнее; но, подобно озеру, утихающему после осенней бури, лицо Вани освещалось печальным, холодным светом; молодые черты его точно закалялись под влиянием какой-то непреклонной решимости, которая с
каждой секундой
все более
и более созревала в глубине души его.
Каждая черта его рябого лица была, казалось, привязана невидными нитками к концу смычка; то брови его быстро приподымались, как бы испуганные отчаянным визгом инструмента, то опускались,
и за ними опускалось
все лицо.
Замашистая, разгульная камаринская подергивала даже тех, кто находился в числе зрителей; она действовала даже на седых стариков, которые, шествуя спокойно подле жен, начинали вдруг притопывать сапогами
и переводить локтями. О толпе, окружавшей певцов,
и говорить нечего: она
вся была в движении, пронзительный свист, хлопанье в ладоши, восторженные восклицания: «Ходи, Яша!», «Молодца!», «Катай!», «Ох, люблю!», «Знай наших!» — сопровождали
каждый удар смычка.
Каждое движение молодой, предметы
и лица, ее окружающие, даже лошади, которые везут ее в церковь, подвергаются на свадебных поездках внимательному рассмотрению;
все это, по мнению двух баб, не благоприятствовало молодой.
Старик шибко крепковат был на деньги, завязывал их, как говорится, в семь узлов; недаром, как видели мы в свое время, откладывал он день ото дня, девять лет кряду, постройку новой избы, несмотря на просьбы жены
и собственное убеждение, что старая изба того
и смотри повалится
всем на голову; недаром считал он
каждый грош, клал двойчатки в кошель, соблюдал строжайший порядок в доме, не любил бражничества
и на семидесятом году неутомимо работал от зари до зари, чтобы только не нанимать лишнего батрака.
А между тем на
каждом плече ее было по коромыслу
и на
каждом коромысле висела немалая тяжесть рубах
и всякого другого тряпья; немало также предстояло ей забот: требовалось привести
все это в порядок, вымыть, развесить, просушить, прикинуть кой-где заплату, кой-где попросту прихватить нитками — работы больно довольно.
Зная нрав Глеба,
каждый легко себе представит, как приняты были им
все эти известия. Он приказал жене остаться в избе, сам поднялся с лавки, провел ладонью по лицу своему, на котором не было уже заметно кровинки,
и вышел на крылечко. Заслышав голос Дуни, раздавшийся в проулке, он остановился. Это обстоятельство дало, по-видимому, другое направление его мыслям. Он не пошел к задним воротам, как прежде имел намерение, но выбрался на площадку, обогнул навесы
и притаился за угол.
Поверхность Оки, на которой во
всю ночь отражался, словно в зеркале, полный месяц
и небо с бегающими по нем облаками, покрылась на заре мелкой, чешуйчатой рябью;
каждая из этих маленьких волн, бежавших в упор ветру, почти видимо вырастала.
Разорванные в нескольких местах порывами ветра, они точно обрушились, но остановленные посреди падения, мигом превратились в груды фантастических развалин, которые продолжали двигаться, меняя с
каждою секундой свой цвет, величину
и очертание: то падали они друг на дружку, смешивались, растягивались тяжелыми закругленными массами
и принимали вид исполинских темно-синих чудовищ, плавающих по разъяренному морю; то росли, вздымались, как горные хребты,
и медленно потом расходились, открывая глубокие долины
и пропасти, на дне которых проносились клочки других облаков; то снова
все это смешивалось в один неопределенный хаос, полный страшного движения…
Буря ожесточалась между тем с
каждым часом
и выла
все яростнее
и грознее.
Захар веселел с
каждым новым глотком. Прошел какой-нибудь получас с тех пор, как ушли женщины, но времени этого было достаточно ему, чтобы спеть несколько дюжин самых разнообразнейших песен. Песни эти, правда, редко кончались
и становились нескладнее; но зато голос певца раздавался
все звончее
и размашистее. Изредка прерывался он, когда нужно было вставить в светец новую лучину. Он совсем уже как будто запамятовал происшествие ночи; самые приятные картины рисовались в его воображении…
По мере приближения к цели сердце его
все сильней
и сильней сдавливалось тем невыразимо тягостным волнением, какое приводится испытывать
каждому в минуты, предшествующие свиданию после долгой разлуки. В поспешности человека, который бежит на свидание самое радостное, заключается, кажется, столько же желания скорее освободиться от этого тягостного волнения, сколько нетерпения обнять близких сердцу.
Вскоре перед ним сверкнуло маленькое озеро, окаймленное, как бахромою, купами ольхи, орешника
и ветел. Еще минута,
и показалась Ока во
всем своем величии; еще шаг,
и он очутился на тропинке у берегового углубления, увидел площадку — эту площадку, заменявшую ему целую родину.
Каждый предмет, попадавший на глаза, вызывал в душе его дорогие воспоминания. Ваня перешел ручей — свидетель детских игр…