Боярщина

В тот самый день, как Эльчанинов ехал к графу, у того назначен был бал, на котором хозяйкою должна была быть Клеопатра Николаевна. Пробило семь часов. Эльчанинов первый подъехал к графскому крыльцу.

— Дома его сиятельство? — спросил он, войдя в официантскую, где стояла целая стая лакеев, одетых в парадные ливрейные фраки и штиблеты.

— У себя-с, в гостиной, — отвечал вежливо один из них. Эльчанинов пошел.

— Ах, monsieur Эльчанинов, — произнес ласково граф, сидевший уже во фраке и завитой на диване, ожидая гостей. — Очень рад вас видеть на моем вечере, хоть и не звал вас по нежеланию вашему встречаться с здешними господами.

— Знаю, ваше сиятельство, — отвечал Эльчанинов, — и приехал, собственно, не на бал, а с просьбой.

— С просьбой? — повторил граф. — Все, что только могу, поверьте, будет исполнено, — прибавил он.

Эльчанинов хотел было начать рассказ, но раздавшийся сзади голос остановил его.

— Я исполнила, граф, ваше желание и нарочно приехала раньше затем, чтобы занять свою должность.

— Je vous remercie, madame, je vous remercie [Благодарю вас, сударыня, благодарю (франц.).], — сказал граф, вставая. Эльчанинов обернулся. Это была Клеопатра Николаевна в дорогом кружевном платье, присланном к ней по последней почте из Петербурга, и, наконец, в цветах и в брильянтах. В этом наряде она была очень представительна и произвела на героя моего самое выгодное впечатление. С некоторого времени все почти женщины стали казаться ему лучше и прекраснее его Анны Павловны.

— Валерьян Александрыч! Вас ли я вижу? — полувскрикнула Клеопатра Николаевна.

— А вы знакомы? — спросил граф.

— Мы были друзья, — отвечала Клеопатра Николаевна, — по крайней мере я могу это сказать про себя, но monsieur Эльчанинов за что-то разлюбил меня.

— Напротив, но… — начал было Эльчанинов.

— Забудемте прошлое, мы еще с вами объяснимся, — перебила Клеопатра Николаевна, подавая ему руку.

— О, да между вами что-то интересное, — заметил с улыбкою граф.

— Что делать? Валерьян Александрыч сам очень интересен для женщин; это не одна я так думаю, — произнесла вдова с кокетливою улыбкою.

Видимо, что она заискивала в Эльчанинове.

«Или эта женщина дьявол, или она невинна», — подумал тот про себя и обратился к графу:

— Могу ли я с вами переговорить, ваше сиятельство? Мне очень нужно.

— Если очень нужно… — проговорил граф.

— Нужно, ваше сиятельство, — повторил Эльчанинов.

— Извольте, — отвечал Сапега, — pardon, madame [извините, сударыня (франц.).], — прибавил он, кивнув головой Клеопатре Николаевне, и вышел с Эльчаниновым в кабинет.

Герой мой пересказал ему все, с некоторыми даже прибавлениями, и описал в таких ярких красках, что граф, слушая, пожимал только плечами.

— Для счастья, для спасения этой женщины я должен уехать отсюда! — заключил Эльчанинов.

Граф прошелся несколько раз по кабинету.

— Да, вам надобно уехать, и не мешкая, — произнес он. Эльчанинов замер от восторга.

— Меня одно только беспокоит, ваше сиятельство, — начал он, — как она?

— Да, но это уж ваше дело, — проговорил Сапега.

— Она не согласится, она будет проситься со мною. Да и как действительно ее оставить?

— Оставить вам ее нет никакой опасности. Мановский ничего не может сделать, когда вас не будет, да к тому же и я здесь. Но вам с собою ее брать не вижу ни малейшей возможности. Этим вы и себя свяжете и ей повредите. Вам надобно по крайней мере на некоторое время разлучиться совершенно, чтобы дать позатихнуть всей этой истории.

— Решительно надобно расстаться, — подхватил Эльчанинов, — но я наперед знаю, — она не будет отпускать.

— Урезоньте.

— Я думаю ее обмануть, ваше сиятельство.

— Ложь позволительна, если служит ко спасению, разрешаю вам. Но чем же вы ее обманете?

— Я скажу, что поеду закладывать имение, чтобы иметь деньги, с чем подняться.

— Хорошо!.. А в самом деле, есть ли у вас деньги? — спросил граф.

Эльчанинов покраснел и не отвечал.

— Нет?.. Что тут за скрытность, fi, mon cher [Фи, мой дорогой! (франц.).]. Позвольте мне вам услужить этой мелочью.

— Граф…

— Без церемонии, друг… Когда же вы думаете выехать?

— Послезавтра.

— Что ж, можно и послезавтра. Заезжайте ко мне, и я снабжу вас рекомендательными письмами и деньгами.

— Граф, чем мне отблагодарить вас? — сказал Эльчанинов.

— Любите меня и слушайтесь, — отвечал старик и хотел было идти, но Эльчанинов переминался и, видно, хотел еще что-то сказать.

— Я даже и теперь, ваше сиятельство, — начал он с принужденною улыбкою, — боюсь ехать домой, потому что сегодня-завтра ожидаю, что господин Мановский посетит меня.

Граф опять прошелся по кабинету.

— Ни сегодня, ни завтра не будет этого, потому что все эти здешние господа власти будут у меня, и я их остановлю, а вы подождите, побудьте у меня. Я скажу вам, когда можно будет ехать.

— Слушаю, ваше сиятельство, — отвечал Эльчанинов.

Граф, во всех своих действиях относительно Анны Павловны пока выжидавший, очень обрадовался намерению Эльчанинова уехать. Он очень хорошо видел, что тот не любит уже Мановскую и скучает ею, а приехавши в Петербург, конечно, сейчас же ее забудет, а потом… потом граф составил по обыкновению план, исполнение которого мы увидим в дальнейшем ходе рассказа.

Сопровождаемый Эльчаниновым, он возвратился в гостиную. Там уже были все почти званые гости, приехавшие ровно в восемь часов, как было назначено в пригласительных билетах, и все были разряжены, насколько только могли: даже старуха Уситкова была в корсете, а муж ее напомадился такой пахучей помадою, что даже самому было это неприятно. М-me Симановская приехала с красными и распухшими глазами: она два дня их не осушала, не получив к сроку из губернского города бального платья, которое она заказала на последние деньги. Старая девица-барышня была в легком платье и совершенно обнаживши костлявую шею. Молодых девиц было очень мною привезено, и и этом случае, должно отдать справедливость, преобладала порода Марковых, двух братьев, одного вдовца, а другого женатого, у которых было по семи дочерей у каждого. Из кавалеров были лучшими два молоденькие брата, мичманы Жигаловы, только что приехавшие к больной матери в отпуск и бывшие совершенно уверенными, в простоте юношеского сердца, что бал, собственно, и устроился по случаю приезда их. Граф всех и каждого оприветствовал и, открыв потом польским с Клеопатрою Николаевной бал, пригласил молодых людей продолжать танцы, а сам начал ходить то с тем, то с другим из гостей, которые были постарше и попочтеннее. Проходя мимо исправника и других уездных чиновников, которые приехали в мундирах, Сапега произнес.

— О господа, это немножко лишнее, к чему эта церемония в деревне, — а потом тут же, обратившись к исправнику, сказал мимоходом вполголоса: — Потрудитесь прийти через четверть часа в мой кабинет, мне надобно с вами поговорить.

Исправник побледнел; предчувствие говорило ему, что на него пожаловался Эльчанинов. Желая приласкаться к нему и порасспросить его, он подошел было к моему герою и начал:

— Меня граф зачем-то зовет в кабинет.

Но Эльчанинов в ответ на это отвернулся от него.

Исправник только вздохнул и, проведя потом мучительные четверть часа, отправился, наконец, в кабинет, где увидел, что граф стоит, выпрямившись и опершись одною рукою на спинку кресел, и в этой позе он опять как будто был другой человек, как будто сделался выше ростом; приподнятый подбородок, кажется, еще выше поднялся, ласковое выражение лица переменилось на такое строгое, что как будто лицо это никогда даже не улыбалось.

Исправник окончательно растерялся и стал навытяжку, как говорится руки по швам.

— Извините, что я вас обеспокоил, — начал граф очень серьезным тоном, — я хотел вас спросить, какой вы в усадьбе и в доме господина Эльчанинова делали обыск?

— Ваше сиятельство, так как от господина Мановского поступило прошение о том, что супруга их не живут с ними и имеют местожительство в доме господина Эльчанинова, — отвечал исправник, суя руками туда и сюда.

На весь этот ответ его граф только кивнул головою.

— А вам известны причины, по которым госпожа Мановская не живет с мужем? — спросил он.

Исправник молчал.

— Вы знаете это? — повторил граф и слегка притопнул своей небольшой ногой.

— Как не знать, ваше сиятельство, все знаем-с, — отвечал исправник.

— Как же вы знаете и что делаете? — начал Сапега. — Вы приезжаете в усадьбу, производите обыск, как в доме каких-нибудь делателей фальшивых монет или в вертепе разбойников; вы ходите по кладовым, открываете все шкафы, сундуки, выкидываете оттуда платье, белье, наконец, ходите по усадьбе, как мародеры! Так служить, мой милый, нельзя!

Исправник начинал замирать.

— Если, наконец, эта несчастная женщина и тут, вы должны были только бумагой ее спросить, потому что в законе прямо сказано: больные и знатные женщины по уголовным даже следствиям не требуются лично, а спрашиваются письменно, — произнес Сапега.

— Ваше сиятельство, я тут ничего… видит бог, ничего… — говорил исправник почти со слезами на глазах, — тут у нас все стряпчий: он все дела этакие делает, хоть кого извольте спросить.

— Слова ваши о стряпчем, мой милый, даже смешны, — возразил Сапега, — вы полицейская власть, вы ценсор нравов, а не стряпчий.

— У меня, ваше сиятельство, есть удостоверение господина предводителя дворянства, — отвечал исправник, — как мне было тут делать, а, собственно, я ничего, спросите хоть Валерьяна Александрыча, я бы никогда не позволил себе так сделать. Я третьи выборы служу, и ни один дворянин от меня никакой обиды не видал…

— Попросите сюда Алексея Михайлыча и сами пожалуйте, — перебил его с досадою граф.

Исправник юркнул в двери, и чрез минуту он и предводитель вошли. Граф сейчас же посадил Алексея Михайлыча и сам сел.

— Я хочу вас, ваше превосходительство, просить, — начал Сапега, — нельзя ли как-нибудь затушить это неприятное дело Мановских. Вы как предводитель лучше других знаете, кто тут виноват.

— Знаю, ваше сиятельство, все знаю, — отвечал Алексей Михайлыч, — но что ж мне делать? — продолжал он, разводя руки. — Еще отец этого Мановского был божеское наказание для меня, а сын — просто мое несчастье!

— Именно несчастье, ваше сиятельство, — подхватил исправник, — и теперь вот они с стряпчим сошлись, а от стряпчего мы уж давно все плачем… Алексей Михайлыч это знает: человек он действительно знающий, но ехидный и неблагонамеренный до последнего волоса: ни дня, ни ночи мы не имеем от него покоя, он то и дело пишет на нас доносы.

— Ваш стряпчий, мой любезнейший, может писать доносы сколько ему угодно, — перебил опять с оттенком легкой досады граф, — дело не в том; я вас прошу обоих, чтобы дело Мановских так или иначе, как вы знаете таи, было затушено, потому что оно исполнено величайшей несправедливости, и вы за него будете строго отвечать. Оберегитесь.

— Как затушить, я уж не знаю, можно ли теперь? — спросил Алексей Михайлыч, взглянув на исправника.

— Можно, — отвечал тот.

— И прекрасно, — подхватил граф. Потом, обратившись к исправнику, прибавил: — А я вас прошу еще, чтобы нога ваша не была в усадьбе господина Эльчанинова, иначе мы с вами поссоримся.

— Зачем мне ездить! — отвечал исправник.

Граф попросил его возвратиться в гостиную наклонением головы, а Алексея Михайлыча движением руки.

— Как нам делать? — спросил, выходя, старик-предводитель исправника.

— Как делать? Скажу, что первый обыск потерял, а больше не поеду; пускай хоть в Сибирь ссылают.

Пока происходили все эти сцены в кабинете, в зале танцевали уж польку. Бойцами на этом поприще оказались только два мичмана, из коих каждый танцевал по крайней мере с девятой барышнею. Местные кавалеры, по новости этого танца, не умели еще его. Впрочем, длинный Симановский принялся было, но оказалось, что он танцевал одну польку, дама — другую, а музыка играла третью, так что никакого складу не вышло.

Клеопатра Николаевна, как игравшая роль хозяйки дома, не танцевала, но сидела и наблюдала, чтобы никто не скучал.

— Валерьян Александрыч, — сказала она Эльчанинову, одиноко ходившему по зале.

Тот подошел и сел около нее.

— Дайте мне посмотреть на вас, — продолжала Клеопатра Николаевна, — вы еще интереснее стали.

— Право? — спросил небрежно Эльчанинов, но внутренне довольный этим замечанием.

— В лице у вас какая-то грусть, — отвечала Клеопатра Николаевна и сама о чем-то вздохнула.

— Не мудрено, я много страдал, — проговорил Эльчанинов.

— Но были и счастливы.

— Очень редко.

— Зато вполне.

— Конечно.

— Вы на меня сердитесь? Отчего вы тогда уехали? — продолжала Клеопатра Николаевна, почти уже шепотом.

Эльчанинов посмотрел ей в лицо.

— Я не хотел вам мешать, — отвечал он.

Клеопатра Николаевна вспыхнула.

— Чему мешать? — спросила она.

Эльчанинов не отвечал на этот вопрос.

— Довольны ли вы вашим опекуном? — спросил он вдруг.

— Которым?

— Разумеется, Мановским.

— Ах, боже мой, какую вы старину вспомнили! Мой опекун давно уж Иван Александрыч. Вот он, легок на помине. Приблизьтесь ко мне, милый мой Иван Александрыч! — продолжала Клеопатра Николаевна, обращаясь к графскому племяннику, который входил в это время в залу и хотел было уже подойти на этот зов; но вдруг быстро повернулся назад и почти бегом куда-то скрылся.

— Он, верно, вас испугался, — сказала Клеопатра Николаевна Эльчанинову, — скажите, какой мерзавец!

— Здесь много таких господ, — отвечал тот. — Зачем вы сменили вашего опекуна; вы, кажется, с ним начинали так ладить?

— Это с чего пришло вам в голову?

— Припомните хорошенько ту ночь, когда я от вас уехал, — сказал Эльчанинов, устремив на вдову проницательный взгляд.

— Что же такое?

— Он имел с вами тайное свидание.

Клеопатра Николаевна опять несколько покраснела.

— Да вы почему это знаете? — спросила она, впрочем, довольно спокойно.

— Я подсмотрел в окно.

— Что же вы из этого заключили?

— Заключил, что обыкновенно заключают из этого.

— Подите от меня! Я не думала, чтобы вы были обо мне такого мнения, — проговорила Клеопатра Николаевна обиженным голосом.

Эльчанинов посмотрел ей в лицо, в котором не заметил ни малейшего расстройства.

— Однако ж он был у вас? — сказал он.

— Был! Ему нужно было взять у меня бумаги, а вечером он забыл и поутру хотел чем свет уехать. Он послал за мной горничную, чтобы я вышла, и я вышла в гостиную. Вот вам и история вся.

— О чем же вы плакали? — спросил Эльчанинов.

— Плакала о том, что он, человек жадный, скупой и аккуратный, стал усчитывать меня в каждой копейке. Как мне было не плакать, когда я самая дурная, я думаю, в мире хозяйка.

— Желал бы верить, — проговорил Эльчанинов.

Клеопатра Николаевна потупилась.

— Если бы я что-нибудь за собой чувствовала, — начала она, — неужели бы я могла говорить об этом так равнодушно? Ах, как вы меня мало знаете! Бог вам судья за это подозрение.

При этих словах Эльчанинову показалось, что у ней как будто бы навернулись слезы.

— Как вы меня, я думаю, презирали! — продолжала вдова после минутного молчания и взяв себя рукой за лоб. — Получивши вашу записку, я решительно была в недоумении и догадалась только, что вы меня в чем-то подозреваете, и, видит бог, как я страдала. Этот человек, думала, меня презирает, и за что же?

Разговор продолжался в том же тоне. Клеопатра Николаевна на этот раз очень ловко держала себя с Эльчаниновым: она не кокетничала уж с ним, а просто хвалила его, удивляясь его глубокой привязанности к Анне Павловне, говоря, что так чувствовать может только человек с великой душою. Словом, она всеми средствами щекотала самолюбие молодого человека.

Эльчанинов окончательно с ней помирился: он рассказал ей о своей поездке в Петербург, поверил ей отчасти свои надежды, просил ее писать к нему, обещался к ней сам прежде написать. Клеопатра Николаевна благодарила его и дала слово навещать больную Анну Павловну, хоть бы весь свет ее за это проклинал.

В залу вошел граф и прямо подошел к Эльчанинову. Тот встал.

— Ваше дело устроено, — сказал вполголоса Сапега, — вы можете свободно ехать и собираться в путь, а там ко мне заедете.

Эльчанинов глубоким поклоном поблагодарил графа и отошел. Сапега занял его место. Эльчанинов, впрочем, не поехал сейчас домой; он даже протанцевал одну кадриль и перед ужином, проходя в буфет, в одном довольно темном коридоре встретил Клеопатру Николаевну.

— Ах, это вы! — сказала она и протянула Эльчанинову руку, которую тот взял и поцеловал.

Вдова, желая ему ответить обыкновенным поцелуем в голову, как-то второпях поцеловала его довольно искренне в губы.

— Прощайте! — проговорила она.

— Прощайте!.. — отвечал он ей с чувством.

В продолжение всего ужина Эльчанинов переглядывался с Клеопатрою Николаевною каким-то грустным и многозначительным взором. Ночевать, по деревенскому обычаю, у графа остались только Алексей Михайлыч, никогда и ниоткуда не ездивший по ночам, и Клеопатра Николаевна, которая хотела было непременно уехать, но граф ее решительно не пустил, убедив ее тем, что он не понимает возможности, как можно по деревенским проселочным дорогам ехать даме одной, без мужчины, надеясь на одних кучеров.