Неточные совпадения
У нее бывает почти
весь город,
и она
каждого встречает без всякого лицезрения, с тем же спокойным достоинством, с тою же сдержанностью, с которою она теперь смотрит на медленно подъезжающий к ней экипаж с двумя милыми ей девушками.
Веселый звон колоколов, розовое вечернее небо, свежий воздух, пропитанный ароматом цветов, окружающих
каждую келью,
и эти черные фигуры, то согбенные
и закутанные в черные покрывала, то молодые
и стройные, с миловидными личиками
и потупленными глазами:
все это было ново для наших героинь,
и все это располагало их к задумчивости
и молчанию.
— Она ведь пять лет думать будет, прежде чем скажет, — шутливо перебила Лиза, — а я вот вам сразу отвечу, что
каждый из них лучше, чем
все те, которые в эти дни приезжали к нам
и с которыми меня знакомили.
— Что врать! Сам сто раз сознавался, то в Катеньку, то в Машеньку, то в Сашеньку, а уж вечно врезавшись… То есть ведь такой козел сладострастный, что
и вообразить невозможно. Вспыхнет как порох от
каждого женского платья,
и пошел идеализировать. А корень
всех этих привязанностей совсем сидит не в уважении.
Людей, входивших в состав этих кружков, связывала не солидарность материальных интересов, а единственно сочувствие совершающемуся пробуждению, общая радость
каждому шагу общественного преуспеяния
и искреннее желание
всех зол прошедшему.
Эта слабонервная девица, возложившая в первый же год по приезде доктора в город честный венец на главу его, на третий день после свадьбы пожаловалась на него своему отцу, на четвертый — замужней сестре, а на пятый — жене уездного казначея, оделявшего
каждое первое число пенсионом
всех чиновных вдовушек города,
и пономарю Ефиму, раскачивавшему
каждое воскресенье железный язык громогласного соборного колокола.
Вязмитинов перечел
все письмо второй раз
и, оканчивая, произнес вслух: «А если случится ошибка, то
каждый может оправдаться».
Вязмитинов беспрестанно писал ко
всем своим прежним университетским приятелям, прося их разъяснить Ипполитово дело
и следить за его ходом. Ответы приходили редко
и далеко не удовлетворительные, а старик
и Женни дорожили
каждым словом, касающимся арестанта.
Ученое общество продолжало благодушествовать в зале. С
каждым новым стаканом Сафьянос
все более
и более вовлекался в свою либеральную роль,
и им овладевал хвастливый бес многоречия, любящий
все пьяные головы вообще, а греческие в особенности.
То Арапов ругает на чем свет стоит
все существующее, но ругает не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски,
и не так, как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться
весь век в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками
и с искрами неумолимой мести в глазах, наливавшихся кровью; то он ходит по целым дням, понурив голову,
и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества,
и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в
каждое слово
и стараясь
всему придать смысл
и значение.
Ребенок был очень благонравен, добр
и искренен. Он с почтением стоял возле матери за долгими всенощными в церкви
Всех Скорбящих; молча
и со страхом вслушивался в громовые проклятия, которые его отец в кругу приятелей слал Наполеону Первому
и всем роялистам;
каждый вечер повторял перед образом: «но не моя, а твоя да совершится воля»,
и засыпал, носясь в нарисованном ему мире швейцарских рыбаков
и пастухов, сломавших несокрушимою волею железные цепи несносного рабства.
После этих похорон в жизни Райнеров произошла большая перемена. Старик как-то осунулся
и неохотно занимался с сыном. В дом переехала старушка-бабушка, забывшая счет своим годам, но отсутствие Марьи Михайловны чувствовалось на
каждом шагу. Более
всех отдавалось оно в сердце молодого Райнера.
По соображениям Райнера, самым логическим образом выведенным из слышанных рассказов русских либералов-туристов, раздумывать было некогда: в России
каждую минуту могла вспыхнуть революция в пользу дела, которое Райнер считал законнейшим из
всех дел человеческих
и за которое давно решил положить свою голову.
Но зато выход этот после высказанных сомнений Ярошиньского во
всем прочем незаметно становился таким ясным, что Арапов
и Бычков вне себя хватались за него
и начинали именно его отстаивать, уносясь, однако,
каждый раз опрометчиво далее, чем следовало,
и открывая вновь другие слабые стороны.
Главным предметом разговора было внушение Доленговскому строгой обязанности неуклонно наблюдать за
каждым шагом Рациборского
и сообщать обо
всем Ярошиньскому, адресуя в Вену, poste-restante, [До востребования (франц.).] на имя сеньора Марцикани.
Все было болезненно встревожено этою запискою;
каждый звонок заставлял маркизу бледнеть
и вздрагивать.
Полинька более
всех слышала такие отзывы от тех самых своих дядей, которые общими усилиями устраивали ее свадьбу с Калистратовым,
и приписывала большинство дурных толков о муже злобе дядей, у которых Калистратов, наступя на горло, отбирал
каждую порошинку, принадлежавшую Полиньке.
— Физиология
все это объясняет, — говорил Красин при входе Розанова, — человек одинаково не имеет права насиловать свой организм.
Каждое требование природы совершенно в равной степени заслуживает удовлетворения. Функция,
и ничего более.
— Э! дудки это, панове! Ксендзы похитрее вас. У вас в
каждом доме что ни женщина, то ксендзовский адвокат. Ксендзы да жиды крепче вас самих в Польше. Разоряйтесь понемножку, так жиды вас
всех заберут в лапы,
и будет новое еврейское царство.
— Ну, это
все равно. Дело не в том, а вы равнодушны к человеческому горю; вы только пугаете людей
и стараетесь при
каждом, решительно при
каждом случае отклонять людей от готовности служить человечеству. Вы портите дело, вы отстаиваете рутину, — вы, по-моему, человек решительно вредный. Это мое откровенное о вас мнение.
Пока мы не будем считать для себя обязательным участие к
каждому человеку, до тех пор
все эти гуманные теории — вздор, ахинея
и ложь, только вредящая делу.
— Другое дело жить, преследуя общее благо, да еще имея на
каждом шагу скотов
и пошляков, которые
всему вредят
и все портят…
По диванам
и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками
и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия
и вообще естественной жизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист
и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий
и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию
и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет
и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен
и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный на
все и ничего не делающий; из
всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на
каждом шагу
и не считаться деньгами,
и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
— Ну, не правда ли! — подхватила Бертольди. — Ведь это
все лицемерие, пошлость
и ничего более. Ступина говорит, что это пустяки, что это так принято: тем-то
и гадко, что принято. Они подают бурнусы, поднимают с полу носовые платки, а на
каждом шагу, в серьезном деле, подставляют женщине ногу; не дают ей хода
и свободы.
Вязмитинов не требовал, чтобы жена его не принимала в его отсутствие своих провинциальных друзей, но
каждый раз, встретясь с кем-нибудь из них или со
всеми вместе в передней, надувался на несколько дней на жену
и тщательно хранил многознаменательное молчание.
Розанов был у Полиньки
каждый день,
и привязанность его к ней нимало не уменьшалась. Напротив, где бы он ни был, при первом удобном случае рвался сюда
и отдыхал от
всех трудов
и неприятностей в уютной квартирке у Египетского моста.
«Таким образом, милостивые государи, вы можете видеть, что на покрытие
всех решительно нужд семи наличных членов ассоциации, получавших в Доме, решительно
все им нужное, как-то: квартиру, отопление, прислугу, стол, чай
и чистку белья (что составляет при отдельном житье весьма немаловажную статью), на
все это издержано триста двадцать шесть рублей восемьдесят три копейки, что на
каждого из нас составляет по двадцати пяти рублей с ничтожными копейками.
— Надеюсь, милостивые государи, что это недорого
и что в раздельности
каждый из нас не мог прожить на эту сумму, имея
все те удобства, какие нам дало житье ассоциацией».
Редактор Папошников, очень мало заботящийся о своей популярности, на самом деле был истинно прекрасным человеком, с которым
каждому хотелось иметь дело
и с которым многие умели доходить до безобидного разъяснения известной шарады: «неудобно к напечатанию»,
и за
всем тем все-таки думали: «этот Савелий Савельевич хоть
и смотрит кондитером, но „человек он“.»