Неточные совпадения
— Детей, как деревяшки, смазывают веществом, которое легко воспламеняется
и быстро сгорает. Получаются прескверные спички, далеко не
все вспыхивают
и далеко не
каждой можно зажечь что-нибудь.
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий,
и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он
все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых
и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность,
и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять
каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
Почти в
каждом учителе Клим открывал несимпатичное
и враждебное ему,
все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват в чем-то пред ними.
И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а почти ко
всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину
и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
И ночь была странная, рыскал жаркий ветер, встряхивая деревья, душил
все запахи сухой, теплой пылью, по небу ползли облака,
каждую минуту угашая луну,
все колебалось, обнаруживая жуткую неустойчивость, внушая тревогу.
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la мужик»; он был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает
и любит жить весело. Почти
каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось, что
все они очень горды
и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой
и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате
и говорил...
Вера эта звучала почти в
каждом слове,
и, хотя Клим не увлекался ею,
все же он выносил из флигеля не только кое-какие мысли
и меткие словечки, но
и еще нечто, не совсем ясное, но в чем он нуждался; он оценивал это как знание людей.
Немая
и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай.
Каждый год она была беременна,
и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он был согласен с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени
и лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся
всем, будила любопытство, в котором уже не было места брезгливости.
— Квартирохозяин мой, почтальон, учится играть на скрипке, потому что любит свою мамашу
и не хочет огорчать ее женитьбой. «Жена все-таки чужой человек, — говорит он. — Разумеется — я женюсь, но уже после того, как мамаша скончается».
Каждую субботу он посещает публичный дом
и затем баню. Играет уже пятый год, но только одни упражнения
и уверен, что, не переиграв
всех упражнений, пьесы играть «вредно для слуха
и руки».
Оживляясь, он говорил о том, что сословия относятся друг к другу иронически
и враждебно, как племена различных культур,
каждое из них убеждено, что
все другие не могут понять его,
и спокойно мирятся с этим, а
все вместе полагают, что население трех смежных губерний по
всем навыкам, обычаям, даже по говору — другие люди
и хуже, чем они, жители вот этого города.
Оно усилилось после слов матери, подсказавших ему, что красоту Алины можно понимать как наказание, которое мешает ей жить, гонит почти
каждые пять минут к зеркалу
и заставляет девушку смотреть на
всех людей как на зеркала.
— Ты в бабью любовь — не верь. Ты помни, что баба не душой, а телом любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже
и друг друга не любят, погляди-ко на улице, как они злобно да завистно глядят одна на другую, это — от жадности
все:
каждая злится, что, кроме ее, еще другие на земле живут.
Быстрая походка людей вызвала у Клима унылую мысль:
все эти сотни
и тысячи маленьких воль, встречаясь
и расходясь, бегут к своим целям, наверное — ничтожным, но ясным для
каждой из них. Можно было вообразить, что горьковатый туман — горячее дыхание людей
и все в городе запотело именно от их беготни. Возникала боязнь потерять себя в массе маленьких людей,
и вспоминался один из бесчисленных афоризмов Варавки, — угрожающий афоризм...
Самгин был убежден, что
все люди честолюбивы,
каждый хочет оттолкнуться от другого только потому, чтоб стать заметней, отсюда
и возникают
все разногласия,
все споры.
Он заставил себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она сделала, не было, в сущности, ничего необычного:
каждая девушка хочет быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены,
и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал
все более твердо
и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он не ночевал дома.
«В сущности,
все эти умники — люди скучные.
И — фальшивые, — заставлял себя думать Самгин, чувствуя, что им снова овладевает настроение пережитой ночи. — В душе
каждого из них, под словами, наверное, лежит что-нибудь простенькое. Различие между ними
и мной только в том, что они умеют казаться верующими или неверующими, а у меня еще нет ни твердой веры, ни устойчивого неверия».
— Да.
И Алина.
Все. Ужасные вещи рассказывал Константин о своей матери.
И о себе, маленьком. Так странно было:
каждый вспоминал о себе, точно о чужом. Сколько ненужного переживают люди!
Он зорко
и с жадностью подмечал в людях некрасивое, смешное
и все, что, отталкивая его от них, позволяло думать о
каждом с пренебрежением
и тихой злостью.
Этот парень
все более не нравился Самгину,
весь не нравился. Можно было думать, что он рисуется своей грубостью
и желает быть неприятным.
Каждый раз, когда он начинал рассказывать о своей анекдотической жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно уходил. Лидия написала отцу, что она из Крыма проедет в Москву
и что снова решила поступить в театральную школу. А во втором, коротеньком письме Климу она сообщила, что Алина, порвав с Лютовым, выходит замуж за Туробоева.
«Человек — это система фраз, не более того. Конурки бога, — я глупо сказал. Глупо. Но еще глупее московский бог в рубахе.
И — почему сны в Орле приятнее снов в Петербурге? Ясно, что
все эти пошлости необходимы людям лишь для того, чтоб
каждый мог отличить себя от других. В сущности — это мошенничество».
— Помнишь, отец твой говорил, что
все люди привязаны
каждый на свою веревочку
и веревочка сильнее их?
По воскресеньям, вечерами, у дяди Хрисанфа собирались его приятели, люди солидного возраста
и одинакового настроения;
все они были обижены,
и каждый из них приносил слухи
и факты, еще более углублявшие их обиды;
все они любили выпить
и поесть, а дядя Хрисанф обладал огромной кухаркой Анфимовной, которая пекла изумительные кулебяки. Среди этих людей было два актера, убежденных, что они сыграли
все роли свои так, как никто никогда не играл
и уже никто не сыграет.
«Я — сильнее, я не позволю себе плакать среди дороги…
и вообще — плакать. Я не заплачу, потому что я не способен насиловать себя. Они скрипят зубами, потому что насилуют себя. Именно поэтому они гримасничают. Это очень слабые люди. Во
всех и в
каждом скрыто нехаевское… Нехаевщина, вот!..»
«Осенние листья», — мысленно повторял Клим, наблюдая непонятных ему людей
и находя, что они сдвинуты чем-то со своих естественных позиций.
Каждый из них, для того чтоб быть более ясным, требовал каких-то добавлений, исправлений.
И таких людей мелькало пред ним
все больше. Становилось совершенно нестерпимо топтаться в хороводе излишне
и утомительно умных.
Остановясь в одной из деревянных, наскоро сшитых гостиниц, в которой
все скрипело, потрескивало
и в
каждом звуке чувствовалось что-то судорожное, Самгин быстро вымылся, переоделся, выпил стакан теплого чая
и тотчас пошел на выставку; до нее было не более трехсот шагов.
Самгин сконфуженно вытер глаза, ускорил шаг
и свернул в одну из улиц Кунавина, сплошь занятую публичными домами. Почти в
каждом окне, чередуясь с трехцветными полосами флагов, торчали полуодетые женщины, показывая голые плечи, груди, цинически перекликаясь из окна в окно.
И, кроме флагов,
все в улице было так обычно, как будто ничего не случилось, а царь
и восторг народа — сон.
— Жена тоже любит учить, да! Видите ли, жизнь нужно построить по типу оркестра: пусть
каждый честно играет свою партию,
и все будет хорошо.
Дома он тотчас нашел среди стихотворений подписанное — Иноков. Буквы подписи
и неровных строчек были круто опрокинуты влево
и лишены определенного рисунка,
каждая буква падала отдельно от другой,
все согласные написаны маленькими, а гласные — крупно. Уж в этом чувствовалась искусственность.
Каждый из них тоже как будто обладал невидимым мешочком серой пыли,
и все, подобно мальчишкам, играющим на немощеных улицах окраин города, горстями бросали друг в друга эту пыль.
Во
всех этих людях, несмотря на их внешнее различие, Самгин почувствовал нечто единое
и раздражающее. Раздражали они грубоватостью
и дерзостью вопросов, малограмотностью, одобрительными усмешечками в ответ на речи Маракуева. В
каждом из них Самгин замечал нечто анекдотическое,
и, наконец, они вызывали впечатление людей, уже оторванных от нормальной жизни, равнодушно отказавшихся от
всего, во что должны бы веровать, во что веруют миллионы таких, как они.
Глаза его, в которых застыл тупой испуг, его низкий лоб, густые волосы, обмазавшие череп его, как смола, тяжелая челюсть, крепко сжатые губы —
все это крепко въелось в память Самгина,
и на следующих процессах он уже в
каждом подсудимом замечал нечто сходное с отцеубийцей.
«
Каждый из них так или иначе подчеркивает себя», — сердито подумал Самгин, хотя
и видел, что в данном случае человек подчеркнут самой природой. В столовую вкатилась Любаша,
вся в белом, точно одетая к причастью, но в ночных туфлях на босую ногу.
Первый день прошел довольно быстро, второй оказался длиннее, но короче третьего,
и так, нарушая законы движения земли вокруг солнца, дни становились
все длиннее,
каждый день усиливал бессмысленную скуку, обнажал пустоту в душе
и, в пустоте, — обиду, которая хотя
и возрастала день ото дня, но побороть скуку не могла.
Все люди более или менее глупы, хвастуны,
и каждый стремится хоть чем-нибудь подчеркнуть себя.
Но
каждый раз что-нибудь мешало ему,
и каждая неудача,
все более усиливая его злое отношение к Варваре, крепче связывала его с нею, он ясно сознавал это.
Явился писатель Никодим Иванович, тепло одетый в толстый, коричневый пиджак, обмотавший шею клетчатым кашне; покашливая в рукав, он ходил среди людей,
каждому уступая дорогу
и поэтому
всех толкал. Обмахиваясь веером, вошла Варвара под руку с Татьяной; спросив чаю, она села почти рядом с Климом, вытянув чешуйчатые ноги под стол. Тагильский торопливо надел измятую маску с облупившимся носом, а Татьяна, кусая бутерброд, сказала...
И стала рассказывать о Спиваке; голос ее звучал брезгливо, после
каждой фразы она поджимала увядшие губы; в ней чувствовалась неизлечимая усталость
и злая досада на
всех за эту усталость. Но говорила она тоном, требующим внимания,
и Варвара слушала ее, как гимназистка, которой не любимый ею учитель читает нотацию.
И всего более удивительно было то, что Варвара, такая покорная, умеренная во
всем, любящая серьезно, но не навязчиво, становится для него милее с
каждым днем. Милее не только потому, что с нею удобно, но уже до того милее, что она возбуждает в нем желание быть приятным ей, нежным с нею. Он вспоминал, что Лидия ни на минуту не будила в нем таких желаний.
А минутами ему казалось, что он чем-то руководит, что-то направляет в жизни огромного города, ведь
каждый человек имеет право вообразить себя одной из тех личностей, бытие которых окрашивает эпохи. На собраниях у Прейса,
все более многолюдных
и тревожных, он солидно говорил...
Он знал
каждое движение ее тела,
каждый вздох
и стон, знал
всю, не очень богатую, игру ее лица
и был убежден, что хорошо знает суетливый ход ее фраз, которые она не очень осторожно черпала из модной литературы
и часто беспомощно путалась в них, впадая в смешные противоречия.
— Совершенно невозможный для общежития народ, вроде как блаженный
и безумный.
Каждая нация имеет своих воров,
и ничего против них не скажешь, ходят люди в своей профессии нормально, как в резиновых калошах.
И — никаких предрассудков,
все понятно. А у нас самый ничтожный человечишка, простой карманник, обязательно с фокусом, с фантазией. Позвольте рассказать… По одному поручению…
— Да, необходимо создать организацию, которая была бы способна объединять в
каждый данный момент
все революционные силы, всякие вспышки, воспитывать
и умножать бойцов для решительного боя — вот! Дунаев, товарищ Дунаев…
Жизнь становилась
все более щедрой событиями,
каждый день чувствовался кануном новой драмы. Тон либеральных газет звучал ворчливей, смелее, споры — ожесточенней, деятельность политических партий — лихорадочнее,
и все чаще Самгин слышал слова...
— Да здравствует свобода! — мрачно, угрожающе пропел писатель,
и вслед за ним
каждый из певцов, снова фальшивя, разноголосо повторил эти слова. Получился хаотический пучок звуков, которые однако
все же слились в негромкий, разочарованный
и жалобный вой. Так же растрепанно
и разочарованно были пропеты слова «учредительный собор».
Эту картинную смерть Самгин видел с отчетливой ясностью, но она тоже не поразила его, он даже отметил, что мертвый кочегар стал еще больше. Но после крика женщины у Самгина помутилось в глазах,
все последующее он уже видел, точно сквозь туман
и далеко от себя. Совершенно необъяснима была мучительная медленность происходившего, — глаза видели, что
каждая минута пересыщена движением, а все-таки создавалось впечатление медленности.
Поп говорил отрывисто, делая большие паузы, повторяя слова
и, видимо, с трудом находя их. Шумно всасывал воздух, растирал синеватые щеки, взмахивал головой, как длинноволосый,
и после
каждого взмаха щупал остриженную голову, задумывался
и молчал, глядя в пол. Медлительный Мартын писал
все быстрее, убеждая Клима, что он не считается с диктантом Гапона.
После
каждого доклада он чувствовал себя умнее, значительней
и чувствовал, что чем более красиво рисует он
все то, что видел, — тем менее страшным становится оно для него.
Слева от Самгина сидел Корнев. Он в первую же ночь после ареста простучал Климу, что арестовано четверо эсдеков
и одиннадцать эсеров, а затем, почти
каждую ночь после поверки, с аккуратностью немца сообщал Климу новости с воли. По его сведениям выходило, что
вся страна единодушно
и быстро готовится к решительному натиску на самодержавие.
Новости следовали одна за другой с небольшими перерывами,
и казалось, что с
каждым днем тюрьма становится
все более шумной; заключенные перекликались между собой ликующими голосами, на прогулках Корнев кричал свои новости в окна,
и надзиратели не мешали ему, только один раз начальник тюрьмы лишил Корнева прогулок на три дня. Этот беспокойный человек, наконец, встряхнул Самгина, простучав...
Пили, должно быть, на старые дрожжи,
все быстро опьянели. Самгин старался пить меньше, но тоже чувствовал себя охмелевшим. У рояля девица в клетчатой юбке ловко выколачивала бойкий мотивчик
и пела по-французски; ей внушительно подпевал адвокат, взбивая свою шевелюру, кто-то хлопал ладонями, звенело стекло на столе,
и все вещи в комнате,
каждая своим голосом, откликались на судорожное веселье людей.
Казалось, что движение событий с
каждым днем усиливается
и все они куда-то стремительно летят, оставляя в памяти только свистящие
и как бы светящиеся соединения слов, только фразы, краткие, как заголовки газетных статей.