Неточные совпадения
Городничий. В других городах, осмелюсь доложить вам, градоправители и чиновники больше заботятся
о своей, то есть, пользе. А здесь, можно
сказать, нет другого помышления, кроме того, чтобы благочинием и бдительностью заслужить внимание начальства.
Городничий. Ну что ж,
скажите, ничего не начитывали
о каком-нибудь чиновнике из Петербурга?
Осклабился, товарищам
Сказал победным голосом:
«Мотайте-ка на ус!»
Пошло, толпой подхвачено,
О крепи слово верное
Трепаться: «Нет змеи —
Не будет и змеенышей!»
Клим Яковлев Игнатия
Опять ругнул: «Дурак же ты!»
Чуть-чуть не подрались!
«Грехи, грехи, — послышалось
Со всех сторон. — Жаль Якова,
Да жутко и за барина, —
Какую принял казнь!»
— Жалей!.. — Еще прослушали
Два-три рассказа страшные
И горячо заспорили
О том, кто всех грешней?
Один
сказал: кабатчики,
Другой
сказал: помещики,
А третий — мужики.
То был Игнатий Прохоров,
Извозом занимавшийся,
Степенный и зажиточный...
«Отцы! —
сказал Клим Яковлич,
С каким-то визгом в голосе,
Как будто вся утроба в нем,
При мысли
о помещиках,
Заликовала вдруг.
—
Я болен, а
сказать ли вам,
О чем молюсь я Господу,
Вставая и ложась?
Скажите вы, любезные,
О родословном дереве
Слыхали что-нибудь?»
— Леса нам не заказаны —
Видали древо всякое!
Что
сказал я
о дворянине, распространим теперь вообще на человека.
В заключение
скажу несколько слов
о градоначальническом единовластии и
о прочем.
Справедливость требует, однако ж,
сказать, что в сочинении этом пропущено одно довольно крупное обстоятельство,
о котором упоминается в летописи.
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже бред, или, лучше
сказать, тут встали лицом к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял
о совершенной своей независимости от первого.
Точно то же следует
сказать и
о всяком походе, предпринимается ли он с целью покорения царств или просто с целью взыскания недоимок.
Утвердительно можно
сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже подписаны) и имеют то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие
о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы «Летописца».
Она
сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку
о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо было улыбнуться, чтобы показать, что она поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула на него, пока он не встал прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не смотреть на человека, когда он кланяется.
— Что?
о вчерашнем разговоре? —
сказал Левин, блаженно щурясь и отдуваясь после оконченного обеда и решительно не в силах вспомнить, какой это был вчерашний разговор.
Я
о себе не говорю, хотя мне тяжело, очень тяжело, —
сказал он с выражением угрозы кому-то за то, что ему было тяжело.
— Может быть, для тебя нет. Но для других оно есть, — недовольно хмурясь,
сказал Сергей Иванович. — В народе живы предания
о православных людях, страдающих под игом «нечестивых Агарян». Народ услыхал
о страданиях своих братий и заговорил.
Пройдя еще один ряд, он хотел опять заходить, но Тит остановился и, подойдя к старику, что-то тихо
сказал ему. Они оба поглядели на солнце. «
О чем это они говорят и отчего он не заходит ряд?» подумал Левин, не догадываясь, что мужики не переставая косили уже не менее четырех часов, и им пора завтракать.
— Однако послушай, —
сказал раз Степан Аркадьич Левину, возвратившись из деревни, где он всё устроил для приезда молодых, — есть у тебя свидетельство
о том, что ты был на духу?
— Ну вот ей-Богу, — улыбаясь
сказал Левин, — что не могу найти в своей душе этого чувства сожаления
о своей свободе!
— Да, домой, —
сказала она, теперь и не думая
о том, куда она едет.
— Ах, кстати, —
сказал Степан Аркадьич, — я тебя хотел попросить при случае, когда ты увидишься с Поморским,
сказать ему словечко
о том, что я бы очень желал занять открывающееся место члена комиссии от соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог.
— Со мной? —
сказала она удивленно, вышла из двери и посмотрела на него. — Что же это такое?
О чем это? — спросила она садясь. — Ну, давай переговорим, если так нужно. А лучше бы спать.
— Да, он просил передать
о получении места Дарье Александровне, — недовольно
сказал Сергей Иванович, полагая, что князь говорит некстати.
—
О, да! —
сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая ни одного слова из того, что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла участие в общем разговоре.
Она благодарна была отцу за то, что он ничего не
сказал ей
о встрече с Вронским; но она видела по особенной нежности его после визита, во время обычной прогулки, что он был доволен ею. Она сама была довольна собою. Она никак не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и не только казаться, но и быть к нему вполне равнодушною и спокойною.
Она хотела что-то
сказать, но голос отказался произнести какие-нибудь звуки; с виноватою мольбой взглянув на старика, она быстрыми легкими шагами пошла на лестницу. Перегнувшись весь вперед и цепляясь калошами
о ступени, Капитоныч бежал за ней, стараясь перегнать ее.
—
О, как ты это похоже
сказала на Стиву! — смеясь
сказала Долли.
Левин покраснел гораздо больше ее, когда она
сказала ему, что встретила Вронского у княгини Марьи Борисовны. Ей очень трудно было
сказать это ему, но еще труднее было продолжать говорить
о подробностях встречи, так как он не спрашивал ее, а только нахмурившись смотрел на нее.
—
О нет, —
сказала она, но в глазах ее он видел усилие над собой, не обещавшее ему ничего доброго.
Левину хотелось поговорить с ними, послушать, что они
скажут отцу, но Натали заговорила с ним, и тут же вошел в комнату товарищ Львова по службе, Махотин, в придворном мундире, чтобы ехать вместе встречать кого-то, и начался уж неумолкаемый разговор
о Герцеговине,
о княжне Корзинской,
о думе и скоропостижной смерти Апраксиной.
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово —
о том, что он раскается, — которое она во время ссоры
сказала ему.
Анна смотрела на худое, измученное, с засыпавшеюся в морщинки пылью, лицо Долли и хотела
сказать то, что она думала, именно, что Долли похудела; но, вспомнив, что она сама похорошела и что взгляд Долли
сказал ей это, она вздохнула и заговорила
о себе.
— Дарья Александровна, —
сказал он сухо, — я ценю вашу доверенность ко мне; я думаю, что вы ошибаетесь. Но прав я или неправ, эта гордость, которую вы так презираете, делает то, что для меня всякая мысль
о Катерине Александровне невозможна, — вы понимаете, совершенно невозможна.
— С Алексеем, —
сказала Анна, — я знаю, что вы говорили. Но я хотела спросить тебя прямо, что ты думаешь обо мне,
о моей жизни?
— Да, да! — говорил он. Очень может быть, что ты прав, —
сказал он. — Но я рад, что ты в бодром духе: и за медведями ездишь, и работаешь, и увлекаешься. А то мне Щербацкий говорил — он тебя встретил, — что ты в каком-то унынии, всё
о смерти говоришь…
— Весьма трудно ошибаться, когда жена сама объявляет
о том мужу. Объявляет, что восемь лет жизни и сын — что всё это ошибка и что она хочет жить сначала, —
сказал он сердито, сопя носом.
— Я думаю, —
сказал Константин, — что никакая деятельность не может быть прочна, если она не имеет основы в личном интересе. Это общая истина, философская, —
сказал он, с решительностью повторяя слово философская, как будто желая показать, что он тоже имеет право, как и всякий, говорить
о философии.
— Ах, только не мужем, с простою усмешкой
сказала она. — Я не знаю, я не думаю
о нем. Его нет.
С тех пор, как Алексей Александрович выехал из дома с намерением не возвращаться в семью, и с тех пор, как он был у адвоката и
сказал хоть одному человеку
о своем намерении, с тех пор особенно, как он перевел это дело жизни в дело бумажное, он всё больше и больше привыкал к своему намерению и видел теперь ясно возможность его исполнения.
— Но
о чем же я спрашиваю? —
сказал он себе.
― Ну, ну, так что ты хотел
сказать мне про принца? Я прогнала, прогнала беса, ― прибавила она. Бесом называлась между ними ревность. ― Да, так что ты начал говорить
о принце? Почему тебе так тяжело было?
— Я не понимаю, к чему тут философия, —
сказал Сергей Иванович, как показалось Левину, таким тоном, как будто он не признавал права брата рассуждать
о философии. И эта раздражило Левина.
В эти два часа ожидания у Болгаринова Степан Аркадьич, бойко прохаживаясь по приемной, расправляя бакенбарды, вступая в разговор с другими просителями и придумывая каламбур, который он
скажет о том, как он у Жида дожидался, старательно скрывал от других и даже от себя испытываемое чувство.
— Да ничего; кажется, что я не получу всего, а в середу надо ехать. А вы когда? —
сказал Яшвин, жмурясь поглядывая на Вронского и, очевидно, догадываясь
о происшедшей ссоре.
— Я не высказываю своего мнения
о том и другом образовании, — с улыбкой снисхождения, как к ребенку,
сказал Сергей Иванович, подставляя свой стакан, — я только говорю, что обе стороны имеют сильные доводы, — продолжал он, обращаясь к Алексею Александровичу. — Я классик по образованию, но в споре этом я лично не могу найти своего места. Я не вижу ясных доводов, почему классическим наукам дано преимущество пред реальными.
— Вдове, —
сказал Вронский, пожимая плечами. — Я не понимаю,
о чем спрашивать.
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна была иметь с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме хотя и привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты, сознания ее и желания, чтоб она на него действовала. Он не хотел спросить ее
о том, что они говорили, но надеялся, что она сама
скажет что-нибудь. Но она
сказала только...
—
О, нет! — как будто с трудом понимая, —
сказал Вронский. — Если вам всё равно, то будемте ходить. В вагонах такая духота. Письмо? Нет, благодарю вас; для того чтоб умереть, не нужно рекомендаций. Нешто к Туркам… —
сказал он, улыбнувшись одним ртом. Глаза продолжали иметь сердито-страдающее выражение.
— Экой молодец стал! И то не Сережа, а целый Сергей Алексеич! — улыбаясь
сказал Степан Аркадьич, глядя на бойко и развязно вошедшего красивого, широкого мальчика в синей курточке и длинных панталонах. Мальчик имел вид здоровый и веселый. Он поклонился дяде, как чужому, но, узнав его, покраснел и, точно обиженный и рассерженный чем-то, поспешно отвернулся от него. Мальчик подошел к отцу и подал ему записку
о баллах, полученных в школе.