Неточные совпадения
— Я вас не спрашиваю, какое именно дело, — мое дело только об вас доложить. А без секретаря, я
сказал, докладывать
о вас не пойду.
Мы уже
сказали сейчас, что сам генерал, хотя был человек и не очень образованный, а, напротив, как он сам выражался
о себе, «человек самоучный», но был, однако же, опытным супругом и ловким отцом.
Так как с некоторого времени он с генералом Епанчиным состоял в необыкновенной дружбе, особенно усиленной взаимным участием в некоторых финансовых предприятиях, то и сообщил ему, так
сказать, прося дружеского совета и руководства: возможно или нет предположение
о его браке с одною из его дочерей?
Оба приехали к Настасье Филипповне, и Тоцкий прямехонько начал с того, что объявил ей
о невыносимом ужасе своего положения; обвинил он себя во всем; откровенно
сказал, что не может раскаяться в первоначальном поступке с нею, потому что он сластолюбец закоренелый и в себе не властен, но что теперь он хочет жениться, и что вся судьба этого в высшей степени приличного и светского брака в ее руках; одним словом, что он ждет всего от ее благородного сердца.
Афанасий Иванович говорил долго и красноречиво, присовокупив, так
сказать мимоходом, очень любопытное сведение, что об этих семидесяти пяти тысячах он заикнулся теперь в первый раз и что
о них не знал даже и сам Иван Федорович, который вот тут сидит; одним словом, не знает никто.
Это правда, что ей теперь тяжело и скучно, очень скучно; Афанасий Иванович угадал мечты ее; она желала бы воскреснуть, хоть не в любви, так в семействе, сознав новую цель; но что
о Гавриле Ардалионовиче она почти ничего не может
сказать.
Тоцкий до того было уже струсил, что даже и Епанчину перестал сообщать
о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим друзьям, что вечером, в день своего рождения,
скажет последнее слово.
—
О базельской картине вы непременно расскажете после, —
сказала Аделаида, — а теперь растолкуйте мне картину из этой казни. Можете передать так, как вы это себе представляете? Как же это лицо нарисовать? Так, одно лицо? Какое же это лицо?
— Далась же вам Настасья Филипповна… — пробормотал он, но, не докончив, задумался. Он был в видимой тревоге. Князь напомнил
о портрете. — Послушайте, князь, —
сказал вдруг Ганя, как будто внезапная мысль осенила его, — у меня до вас есть огромная просьба… Но я, право, не знаю…
Заходи почаще, а я к старухе Белоконской нарочно заеду
о тебе
сказать.
О, что вам стоит
сказать это!
— Дальше, по одному поводу, я стал говорить
о лицах, то есть
о выражениях лиц, и
сказал, что Аглая Ивановна почти так же хороша, как Настасья Филипповна. Вот тут-то я и проговорился про портрет…
— Два слова, князь, я и забыл вам
сказать за этими… делами. Некоторая просьба: сделайте одолжение, — если только вам это не в большую натугу будет, — не болтайте ни здесь,
о том, что у меня с Аглаей сейчас было, ни там,
о том, что вы здесь найдете; потому что и здесь тоже безобразия довольно. К черту, впрочем… Хоть сегодня-то по крайней мере удержитесь.
— Если все кончено, то Иван Петрович, разумеется, прав, —
сказала Нина Александровна, — не хмурься, пожалуйста, и не раздражайся, Ганя, я ни
о чем не стану расспрашивать, чего сам не хочешь
сказать, и уверяю тебя, что вполне покорилась, сделай одолжение, не беспокойся.
— Дело слишком ясное и слишком за себя говорит, — подхватил вдруг молчавший Ганя. — Я наблюдал князя сегодня почти безостановочно, с самого мгновения, когда он давеча в первый раз поглядел на портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню, что еще давеча
о том подумал, в чем теперь убежден совершенно, и в чем, мимоходом
сказать, князь мне сам признался.
— Одно только могу вам
сказать, — заключил Птицын, обращаясь к князю, — что всё это должно быть бесспорно и право, и всё, что пишет вам Салазкин
о бесспорности и законности вашего дела, можете принять как за чистые деньги в кармане. Поздравляю вас, князь! Может быть, тоже миллиона полтора получите, а пожалуй, что и больше. Папушин был очень богатый купец.
Всё, что говорилось
о наследстве, «так
сказать,
о факте наследства», оказалось верным, но что самое наследство в конце концов оказывается вовсе не так значительным, как об нем сначала распространили.
— Я и не знал, что у вас такое хозяйство, —
сказал князь с видом человека, думающего совсем
о другом.
— «А
о чем же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я
о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что
сказала; а ночь всю эту ни
о чем и не думал, всё слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и
о том, что меня избил, не думаешь и не помнишь?» — «Может, говорю, и думаю, не знаю».
Это мне баба
сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие
о боге как
о нашем родном отце и
о радости бога на человека, как отца на свое родное дитя, — главнейшая мысль Христова!
Убеждение в чем? (
О, как мучила князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и как обвинял он себя самого!)
Скажи же, если смеешь, в чем? — говорил он беспрерывно себе, с упреком и с вызовом. — Формулируй, осмелься выразить всю свою мысль, ясно, точно, без колебания!
О, я бесчестен! — повторял он с негодованием и с краской в лице, — какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого человека!
О, что за день!
О боже, какой кошмар!
Я Чебарову
сказал, что так как я не в Петербурге, то немедленно уполномочиваю приятеля повести это дело, а вас, господин Бурдовский,
о том извещу.
Я
сказал о мошенничестве… но это не про вас, я ошибся.
— Какие у меня изумруды!
О, князь, как вы еще светло и невинно, даже, можно
сказать, пастушески смотрите на жизнь!
— Нельзя?! — с каким-то сожалением воскликнул Келлер. —
О, князь, до такой степени вы еще, так
сказать, по-швейцарски понимаете человека.
Тем не менее мы все-таки наговорили много лишнего; хотели же, собственно,
сказать несколько пояснительных слов
о знакомом нам семействе Епанчиных.
— Я тоже должен
сказать, что я мало видел и мало был… с либералами, —
сказал князь, — но мне кажется, что вы, может быть, несколько правы и что тот русский либерализм,
о котором вы говорили, действительно отчасти наклонен ненавидеть самую Россию, а не одни только ее порядки вещей. Конечно, это только отчасти… конечно, это никак не может быть для всех справедливо…
— Верьте ему, —
сказала Аделаида, — Евгений Павлыч всегда и всех дурачит! Если бы вы знали,
о чем он иногда пресерьезно рассказывает!
Если бы князь мог быть в эту минуту внимательнее, то он, может быть, догадался бы, что Ивану Федоровичу хочется между прочим что-то и от него выведать, или, лучше
сказать, прямо и открыто
о чем-то спросить его, но все не удается дотронуться до самой главной точки.
Вопрос
о том, — что такое она ему намерена
сказать и какое такое это важное дело, до него прямо касающееся? — раз или два тоже мелькнул в его голове.
— Вы всё про спанье; вы, князь, моя нянька! Как только солнце покажется и «зазвучит» на небе (кто это
сказал в стихах: «на небе солнце зазвучало»? бессмысленно, но хорошо!) — так мы и спать. Лебедев! Солнце ведь источник жизни? Что значат «источники жизни» в Апокалипсисе? Вы слыхали
о «звезде Полынь», князь?
—
О, —
сказал я, — нечего и видеть; дело известное; вы, должно быть, потеряли место и приехали объясняться и опять искать места?
— То есть, это… как вам
сказать? Это очень трудно
сказать. Только ему, наверно, хотелось, чтобы все его обступили и
сказали ему, что его очень любят и уважают, и все бы стали его очень упрашивать остаться в живых. Очень может быть, что он вас имел всех больше в виду, потому что в такую минуту
о вас упомянул… хоть, пожалуй, и сам не знал, что имеет вас в виду.
Но всего тут ужаснее то, что она и сама, может быть, не знала того, что только мне хочет доказать это, а бежала потому, что ей непременно, внутренно хотелось сделать позорное дело, чтобы самой себе
сказать тут же: «Вот ты сделала новый позор, стало быть, ты низкая тварь!»
О, может быть, вы этого не поймете, Аглая!
—
О нет, — задумчиво продолжал князь, не замечая тона вопроса, — я почти всё молчал. Я часто хотел говорить, но я, право, не знал, что
сказать. Знаете, в иных случаях лучше совсем не говорить.
О, я любил ее;
о, очень любил… но потом… потом… потом она всё угадала…
Когда же, уже поздно, вошел этот Келлер и возвестил
о вашем торжественном дне и
о распоряжении насчет шампанского, то я, дорогой и многоуважаемый князь, имея сердце (что вы уже, вероятно, заметили, ибо я заслуживаю), имея сердце, не
скажу чувствительное, но благодарное, чем и горжусь, — я, для пущей торжественности изготовляемой встречи и во ожидании лично поздравить вас, вздумал пойти переменить старую рухлядь мою на снятый мною по возвращении моем вицмундир, что и исполнил, как, вероятно, князь, вы и заметили, видя меня в вицмундире весь вечер.
—
О нет, я так, — осекся князь, — я ужасно глупо
сказал, что боялся. Сделайте одолжение, Лебедев, не передавайте никому…
Иногда ему даже хотелось
сказать себе, что он всё это предчувствовал и предугадывал прежде; даже казалось ему, что как будто он уже читал это всё, когда-то давно-давно, и всё,
о чем он тосковал с тех пор, всё, чем он мучился и чего боялся, — всё это заключалось в этих давно уже прочитанных им письмах.
Есть люди,
о которых трудно
сказать что-нибудь такое, что представило бы их разом и целиком, в их самом типическом и характерном виде; это те люди, которых обыкновенно называют людьми «обыкновенными», «большинством», и которые действительно составляют огромное большинство всякого общества.
О, у вас есть еще черные точки на горизонте; они пройдут, когда вы поглупеете окончательно, что недалеко; но все-таки вам предстоит длинный и разнообразный путь, не
скажу веселый, и этому рад.
«Дитя! —
сказал он мне вдруг, — что ты думаешь
о нашем намерении?» Разумеется, он спросил у меня так, как иногда человек величайшего ума, в последнее мгновение, обращается к орлу или решетке.
Наполеон вздрогнул, подумал и
сказал мне: «Ты напомнил мне
о третьем сердце, которое меня любит; благодарю тебя, друг мой!» Тут же сел и написал то письмо к Жозефине, с которым назавтра же был отправлен Констан.
— Князь! —
сказал генерал, опять сжимая до боли его руку и сверкающими глазами пристально смотря на него, как бы сам вдруг опомнившись и точно ошеломленный какою-то внезапною мыслию, — князь! Вы до того добры, до того простодушны, что мне становится даже вас жаль иногда. Я с умилением смотрю на вас;
о, благослови вас бог! Пусть жизнь ваша начнется и процветет… в любви. Моя же кончена!
О, простите, простите!
— Я объясню, я объясню тебе… я всё
скажу тебе; не кричи, услышат… le roi de Rome…
О, тошно мне, грустно мне!
«Хоть бы он-то случился и что-нибудь
сказал», — горевала
о нем Лизавета Прокофьевна.
Он с тем и подошел к князю, чтобы
сказать ему что-нибудь язвительное насчет его счастливого вида, но тотчас же сбился и заговорил
о себе. Он стал жаловаться, жаловался много и долго и довольно бессвязно.
—
О, совсем нет, — сконфузился князь, — я хотел только
сказать, что вы… то есть не то что вы не походили бы на Глебова, но… что вы… что вы скорее были бы тогда…
—
О, н-н-нет! Я не то хотел
сказать, — протянул вдруг князь после некоторого молчания, — вы, мне кажется… никогда бы не были Остерманом…
Старичок же сановник, хотя, с своей стороны, совершенно спокойно бы перенес известие даже
о самом ужасном несчастии с Епанчиными — непременно бы обиделся, если б Епанчины помолвили свою дочь без его совета и, так
сказать, без его спросу.
—
О, я ведь не потому
сказал, чтобы я… сомневался… и, наконец, в этом разве можно сомневаться (хе-хе!)… хоть сколько-нибудь? То есть даже хоть сколько-нибудь?? (Хe-хe!) Но я к тому, что покойный Николай Андреич Павлищев был такой превосходный человек! Великодушнейший человек, право, уверяю вас!