Неточные совпадения
Старец этот, как я уже объяснил выше, был старец Зосима; но надо бы здесь
сказать несколько слов и
о том, что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно компетентным и твердым.
— Я вам, господа, зато всю правду
скажу: старец великий! простите, я последнее,
о крещении-то Дидерота, сам сейчас присочинил, вот сию только минуточку, вот как рассказывал, а прежде никогда и в голову не приходило.
—
О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы
скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может
сказать про себя, что он счастлив?
О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела
сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
— Кланяйся,
скажи, что не приду, — криво усмехнулся Алеша. — Договаривай, Михаил,
о чем зачал, я тебе потом мою мысль
скажу.
В келье у преподобного отца Зосимы, увлекшись своею несчастною родственною распрей с сыном, он произнес несколько слов совершенно некстати… словом
сказать, совершенно неприличных…
о чем, как кажется (он взглянул на иеромонахов), вашему высокопреподобию уже и известно.
Но довольно стихов! Я пролил слезы, и ты дай мне поплакать. Пусть это будет глупость, над которою все будут смеяться, но ты нет. Вот и у тебя глазенки горят. Довольно стихов. Я тебе хочу
сказать теперь
о «насекомых», вот
о тех, которых Бог одарил сладострастьем...
Говорил он
о многом, казалось, хотел бы все
сказать, все высказать еще раз, пред смертною минутой, изо всего недосказанного в жизни, и не поучения лишь одного ради, а как бы жаждая поделиться радостью и восторгом своим со всеми и вся, излиться еще раз в жизни сердцем своим…
— Какая же грусть?
О чем? Можно
сказать? — с робкою мольбой произнесла Lise.
— Нет, не могу допустить. Брат, — проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алеша, — ты
сказал сейчас: есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить? Но существо это есть, и оно может все простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё. Ты забыл
о нем, а на нем-то и созиждается здание, и это ему воскликнут: «Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои».
— Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг?
О Господи, какое мне дело! Я ведь тебе
сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там — кубок об пол!
Прочти им об Аврааме и Сарре, об Исааке и Ревекке,
о том, как Иаков пошел к Лавану и боролся во сне с Господом и
сказал: «Страшно место сие», — и поразишь благочестивый ум простолюдина.
Прочти им, а деткам особенно,
о том, как братья продали в рабство родного брата своего, отрока милого, Иосифа, сновидца и пророка великого, а отцу
сказали, что зверь растерзал его сына, показав окровавленную одежду его.
Иногда же долго и как бы пронзительно смотрит на меня — думаю: «Что-нибудь сейчас да и
скажет», а он вдруг перебьет и заговорит
о чем-нибудь известном и обыкновенном.
Но
о сем
скажем в следующей книге, а теперь лишь прибавим вперед, что не прошел еще и день, как совершилось нечто до того для всех неожиданное, а по впечатлению, произведенному в среде монастыря и в городе, до того как бы странное, тревожное и сбивчивое, что и до сих пор, после стольких лет, сохраняется в городе нашем самое живое воспоминание
о том столь для многих тревожном дне…
О, не то чтобы что-нибудь было поколеблено в душе его из основных, стихийных, так
сказать, ее верований.
Окончательный процесс этого решения произошел с ним, так
сказать, в самые последние часы его жизни, именно с последнего свидания с Алешей, два дня тому назад вечером, на дороге, после того как Грушенька оскорбила Катерину Ивановну, а Митя, выслушав рассказ
о том от Алеши, сознался, что он подлец, и велел передать это Катерине Ивановне, «если это может сколько-нибудь ее облегчить».
Вы бы мне эти три тысячи выдали… так как кто же против вас капиталист в этом городишке… и тем спасли бы меня от… одним словом, спасли бы мою бедную голову для благороднейшего дела, для возвышеннейшего дела, можно
сказать… ибо питаю благороднейшие чувства к известной особе, которую слишком знаете и
о которой печетесь отечески.
— Знаю, знаю, что вы в горячке, все знаю, вы и не можете быть в другом состоянии духа, и что бы вы ни
сказали, я все знаю наперед. Я давно взяла вашу судьбу в соображение, Дмитрий Федорович, я слежу за нею и изучаю ее…
О, поверьте, что я опытный душевный доктор, Дмитрий Федорович.
— А что ж, и по походке. Что же, неужели вы отрицаете, что можно по походке узнавать характер, Дмитрий Федорович? Естественные науки подтверждают то же самое.
О, я теперь реалистка, Дмитрий Федорович. Я с сегодняшнего дня, после всей этой истории в монастыре, которая меня так расстроила, совершенная реалистка и хочу броситься в практическую деятельность. Я излечена. Довольно! как
сказал Тургенев.
— Да нет, нет, это пан теперь правду
сказал, — загорячился опять Калганов, точно бог знает
о чем шло дело. — Ведь он в Польше не был, как же он говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет?
О, он многое предчувствовал; ничего еще она ему не
сказала такого и даже видимо нарочно задерживала
сказать, изредка только поглядывая на него ласковым, но горячим глазком.
— И знаете, знаете, — лепетала она, — придите
сказать мне, что там увидите и узнаете… и что обнаружится… и как его решат и куда осудят.
Скажите, ведь у нас нет смертной казни? Но непременно придите, хоть в три часа ночи, хоть в четыре, даже в половине пятого… Велите меня разбудить, растолкать, если вставать не буду…
О Боже, да я и не засну даже. Знаете, не поехать ли мне самой с вами?..
Я бы, впрочем, и не стал распространяться
о таких мелочных и эпизодных подробностях, если б эта сейчас лишь описанная мною эксцентрическая встреча молодого чиновника с вовсе не старою еще вдовицей не послужила впоследствии основанием всей жизненной карьеры этого точного и аккуратного молодого человека,
о чем с изумлением вспоминают до сих пор в нашем городке и
о чем, может быть, и мы
скажем особое словечко, когда заключим наш длинный рассказ
о братьях Карамазовых.
Даже
о точных основаниях крестьянской реформы он все еще как бы не приобрел окончательного и твердого понятия и узнавал
о них, так
сказать, из года в год, приумножая свои знания практически и невольно, а между тем сам был помещиком.
О, позвольте мне это
сказать, это-то я уж вам открою…
О ревности своей говорил он горячо и обширно и хоть и внутренно стыдясь того, что выставляет свои интимнейшие чувства, так
сказать, на «всеобщий позор», но видимо пересиливал стыд, чтобы быть правдивым.
— А вы и не знали! — подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. — А что, коль не
скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь
о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все, да еще небо знало, да оно ведь вам не
скажет. А фактик-то любопытный, черт знает что на нем можно соорудить, ха-ха! Утешьтесь, господа, открою, глупости у вас на уме. Не знаете вы, с кем имеете дело! Вы имеете дело с таким подсудимым, который сам на себя показывает, во вред себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы — нет!
— Вы обо всем нас можете спрашивать, — с холодным и строгим видом ответил прокурор, — обо всем, что касается фактической стороны дела, а мы, повторяю это, даже обязаны удовлетворять вас на каждый вопрос. Мы нашли слугу Смердякова,
о котором вы спрашиваете, лежащим без памяти на своей постеле в чрезвычайно сильном, может быть, в десятый раз сряду повторявшемся припадке падучей болезни. Медик, бывший с нами, освидетельствовав больного,
сказал даже нам, что он не доживет, может быть, и до утра.
— Мы еще проверим все это свидетельствами еще не спрошенных других лиц;
о деньгах ваших не беспокойтесь, они сохранятся где следует и окажутся к вашим услугам по окончании всего… начавшегося… если окажется или, так
сказать, докажется, что вы имеете на них неоспоримое право. Ну-с, а теперь…
— Помилосердуйте, господа, — всплеснул руками Митя, — хоть этого-то не пишите, постыдитесь! Ведь я, так
сказать, душу мою разорвал пополам пред вами, а вы воспользовались и роетесь пальцами по разорванному месту в обеих половинах…
О Боже!
— Ох нет, я не смеюсь и вовсе не думаю, что вы мне налгали. Вот то-то и есть, что этого не думаю, потому что все это, увы, сущая правда! Ну
скажите, а Пушкина-то вы читали, «Онегина»-то… Вот вы сейчас говорили
о Татьяне?
— Ах, я усмехнулся совсем другому. Видите, чему я усмехнулся: я недавно прочел один отзыв одного заграничного немца, жившего в России, об нашей теперешней учащейся молодежи: «Покажите вы, — он пишет, — русскому школьнику карту звездного неба,
о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною». Никаких знаний и беззаветное самомнение — вот что хотел
сказать немец про русского школьника.
— А, это уж не мое дело, — усмехнулся доктор, — я лишь
сказал то, что могла
сказать на-у-ка на ваш вопрос
о последних средствах, а остальное… к сожалению моему…
— Ты это про что? — как-то неопределенно глянул на него Митя, — ах, ты про суд! Ну, черт! Мы до сих пор все с тобой
о пустяках говорили, вот все про этот суд, а я об самом главном с тобою молчал. Да, завтра суд, только я не про суд
сказал, что пропала моя голова. Голова не пропала, а то, что в голове сидело, то пропало. Что ты на меня с такою критикой в лице смотришь?
— Это, должно быть, ученый один, — ответил Алеша, — только, признаюсь тебе, и
о нем много не сумею
сказать. Слышал только, ученый, а какой, не знаю.
— Брат, мне нельзя долго оставаться, —
сказал, помолчав, Алеша. — Завтра ужасный, великий день для тебя: Божий суд над тобой совершится… и вот я удивляюсь, ходишь ты и вместо дела говоришь бог знает
о чем…
— Об этом после, теперь другое. Я об Иване не говорил тебе до сих пор почти ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука моя здесь кончится и
скажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу, все расскажу. Страшное тут дело одно… А ты будешь мне судья в этом деле. А теперь и не начинай об этом, теперь молчок. Вот ты говоришь об завтрашнем,
о суде, а веришь ли, я ничего не знаю.
— Только одно, —
сказал Алеша, прямо смотря ей в лицо, — чтобы вы щадили себя и не показывали ничего на суде
о том… — он несколько замялся, — что было между вами… во время самого первого вашего знакомства… в том городе…
— Если ты хочешь со мной
о чем говорить, то перемени, пожалуйста, тему, —
сказал он вдруг.
Но все же не могу умолчать и теперь
о том, что когда Иван Федорович, идя, как уже описал я, ночью с Алешей от Катерины Ивановны,
сказал ему: «Я-то до нее не охотник», — то страшно лгал в ту минуту: он безумно любил ее, хотя правда и то, что временами ненавидел ее до того, что мог даже убить.
Что же до председателя нашего суда, то
о нем можно
сказать лишь то, что это был человек образованный, гуманный, практически знающий дело и самых современных идей.
Затем, представив свои соображения, которые я здесь опускаю, он прибавил, что ненормальность эта усматривается, главное, не только из прежних многих поступков подсудимого, но и теперь, в сию даже минуту, и когда его попросили объяснить, в чем же усматривается теперь, в сию-то минуту, то старик доктор со всею прямотой своего простодушия указал на то, что подсудимый, войдя в залу, «имел необыкновенный и чудный по обстоятельствам вид, шагал вперед как солдат и держал глаза впереди себя, упираясь, тогда как вернее было ему смотреть налево, где в публике сидят дамы, ибо он был большой любитель прекрасного пола и должен был очень много думать
о том, что теперь
о нем
скажут дамы», — заключил старичок своим своеобразным языком.
Но главный эффект в пользу Мити произведен был показанием Катерины Ивановны,
о котором сейчас
скажу.
Затем другой сын, —
о, это еще юноша, благочестивый и смиренный, в противоположность мрачному растлевающему мировоззрению его брата, ищущий прилепиться, так
сказать, к «народным началам», или к тому, что у нас называют этим мудреным словечком в иных теоретических углах мыслящей интеллигенции нашей.
Скажут, пожалуй: к чему он кричал
о своем намерении по трактирам?
Описав исход беседы и тот момент, когда подсудимый вдруг получил известие
о том, что Грушенька совсем не была у Самсонова, описав мгновенное исступление несчастного, измученного нервами ревнивого человека при мысли, что она именно обманула его и теперь у него, Федора Павловича, Ипполит Кириллович заключил, обращая внимание на роковое значение случая: „успей ему
сказать служанка, что возлюбленная его в Мокром, с „прежним“ и „бесспорным“ — ничего бы и не было.
Полагаю, что имею право догадываться почему: уже неделю как расстроенный в своем здоровье, сам признавшийся доктору и близким своим, что видит видения, что встречает уже умерших людей; накануне белой горячки, которая сегодня именно и поразила его, он, внезапно узнав
о кончине Смердякова, вдруг составляет себе следующее рассуждение: «Человек мертв, на него
сказать можно, а брата спасу.
Но, однако, полслова-то можно
сказать: мы слышали давеча не показание, а лишь крик исступленной и отмщающей женщины, и не ей,
о, не ей укорять бы в измене, потому что она сама изменила!
Если же выходил из задумчивости и начинал говорить, то заговаривал всегда как-то внезапно и непременно не
о том, что действительно ему надо было
сказать.