Неточные совпадения
В Лондоне не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я уважал, которые уважали меня, но близкого никого. Все подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами, делами всего человечества, по крайней мере делами целого народа; знакомства их были, так
сказать, безличные. Месяцы проходили, и ни одного слова
о том,
о чем хотелось поговорить.
Что было и как было, я не умею
сказать; испуганные люди забились в углы, никто ничего не знал
о происходившем, ни Сенатор, ни мой отец никогда при мне не говорили об этой сцене. Шум мало-помалу утих, и раздел имения был сделан, тогда или в другой день — не помню.
Скажу здесь кстати
о положении нашей прислуги вообще.
Для характеристики тогдашней жизни в России я не думаю, чтоб было излишним
сказать несколько слов
о содержании дворовых.
Не имея возможности пересилить волю отца, я, может, сломился бы в этом существовании, если б вскоре новая умственная деятельность и две встречи,
о которых
скажу в следующей главе, не спасли меня.
Люди обыкновенно вспоминают
о первой молодости,
о тогдашних печалях и радостях немного с улыбкой снисхождения, как будто они хотят, жеманясь, как Софья Павловна в «Горе от ума»,
сказать: «Ребячество!» Словно они стали лучше после, сильнее чувствуют или больше.
Что же
сказать о тех скороспелых altkluge Burschen [молодых старичках], которые так хорошо знают недостатки его в семнадцать лет?..
Снимая в коридоре свою гороховую шинель, украшенную воротниками разного роста, как носили во время первого консулата, — он, еще не входя в аудиторию, начинал ровным и бесстрастным (что очень хорошо шло к каменному предмету его) голосом: «Мы заключили прошедшую лекцию,
сказав все, что следует,
о кремнеземии», потом он садился и продолжал: «
о глиноземии…» У него были созданы неизменные рубрики для формулярных списков каждого минерала, от которых он никогда не отступал; случалось, что характеристика иных определялась отрицательно: «Кристаллизация — не кристаллизуется, употребление — никуда не употребляется, польза — вред, приносимый организму…»
— Позвольте, не
о том речь, — продолжал я, — велика ли моя вина или нет; но если я убийца, я не хочу, чтоб меня считали вором. Я не хочу, чтоб обо мне, даже оправдывая меня,
сказали, что я то-то наделал «под пьяную руку», как вы сейчас выразились.
Весть
о моем отъезде огорчила его, но он так привык к лишениям, что через минуту, почти светло улыбнувшись,
сказал мне...
Долго терпел народ; наконец какой-то тобольский мещанин решился довести до сведения государя
о положении дел. Боясь обыкновенного пути, он отправился на Кяхту и оттуда пробрался с караваном чаев через сибирскую границу. Он нашел случай в Царском Селе подать Александру свою просьбу, умоляя его прочесть ее. Александр был удивлен, поражен страшными вещами, прочтенными им. Он позвал мещанина и, долго говоря с ним, убедился в печальной истине его доноса. Огорченный и несколько смущенный, он
сказал ему...
Раз вечером, говоря
о том
о сем, я
сказал, что мне бы очень хотелось послать моей кузине портрет, но что я не мог найти в Вятке человека, который бы умел взять карандаш в руки.
Как же мне было признаться, как
сказать Р. в январе, что я ошибся в августе, говоря ей
о своей любви. Как она могла поверить в истину моего рассказа — новая любовь была бы понятнее, измена — проще. Как мог дальний образ отсутствующей вступить в борьбу с настоящим, как могла струя другой любви пройти через этот горн и выйти больше сознанной и сильной — все это я сам не понимал, а чувствовал, что все это правда.
Сначала она осмотрелась кругом, несколько дней она находила себе соперницу в молодой, милой, живой немке, которую я любил как дитя, с которой мне было легко именно потому, что ни ей не приходило в голову кокетничать со мной, ни мне с ней. Через неделю она увидела, что Паулина вовсе не опасна. Но я не могу идти дальше, не
сказав несколько слов
о ней.
На другой день, в обеденную пору бубенчики перестали позванивать, мы были у подъезда Кетчера. Я велел его вызвать. Неделю тому назад, когда он меня оставил во Владимире,
о моем приезде не было даже предположения, а потому он так удивился, увидя меня, что сначала не
сказал ни слова, а потом покатился со смеху, но вскоре принял озабоченный вид и повел меня к себе. Когда мы были в его комнате, он, тщательно запирая дверь на ключ, спросил меня...
Я держал ее руку, на другую она облокотилась, и нам нечего было друг другу
сказать… короткие фразы, два-три воспоминания, слова из писем, пустые замечания об Аркадии,
о гусаре,
о Костеньке.
«Она изошла любовью», —
сказал мне Чаадаев, один из ближайших друзей ее, посвятивший ей свое знаменитое письмо
о России.
— Высокопреосвященнейший посылает вам свое архипастырское благословение и велел
сказать, что он молится
о вас.
Я в другой книге говорил
о развитии Белинского и об его литературной деятельности, здесь
скажу несколько слов об нем самом.
Перед моим отъездом граф Строганов
сказал мне, что новгородский военный губернатор Эльпидифор Антиохович Зуров в Петербурге, что он говорил ему
о моем назначении, советовал съездить к нему. Я нашел в нем довольно простого и добродушного генерала очень армейской наружности, небольшого роста и средних лет. Мы поговорили с ним с полчаса, он приветливо проводил меня до дверей, и там мы расстались.
Новгородский предводитель, милиционный [участник ополчения 1812 г. (от лат. militia).] дворянин, с владимирской медалью, встречаясь со мной, чтоб заявить начитанность, говорил книжным языком докарамзинского периода; указывая раз на памятник, который новгородское дворянство воздвигнуло самому себе в награду за патриотизм в 1812 году, он как-то с чувством отзывался
о, так
сказать, трудной, священной и тем не менее лестной обязанности предводителя.
Борьба насмерть шла внутри ее, и тут, как прежде, как после, я удивлялся. Она ни разу не
сказала слова, которое могло бы обидеть Катерину, по которому она могла бы догадаться, что Natalie знала
о бывшем, — упрек был для меня. Мирно и тихо оставила она наш дом. Natalie ее отпустила с такою кротостью, что простая женщина, рыдая, на коленях перед ней сама рассказала ей, что было, и все же наивное дитя народа просила прощенья.
…Вчера пришло известие
о смерти Галахова, а на днях разнесся слух и
о твоей смерти… Когда мне
сказали это, я готов был хохотать от всей души. А впрочем, почему же и не умереть тебе? Ведь это не было бы глупее остального».
Я стал спорить; в почтовом доме отворилось с треском окно, и седая голова с усами грубо спросила,
о чем спор. Кондуктор
сказал, что я требую семь мест, а у него их только пять; я прибавил, что у меня билет и расписка в получении денег за семь мест. Голова, не обращаясь ко мне, дерзким раздавленным русско-немецко-военным голосом
сказала кондуктору...
Рассказ мой
о былом, может, скучен, слаб — но вы, друзья, примите его радушно; этот труд помог мне пережить страшную эпоху, он меня вывел из праздного отчаяния, в котором я погибал, он меня воротил к вам. С ним я вхожу не весело, но спокойно (как
сказал поэт, которого я безмерно люблю) в мою зиму.
В последний торг наш
о цене и расходах хозяин дома
сказал, что он делает уступку и возьмет на себя весьма значительные расходы по купчей, если я немедленно заплачу ему самому всю сумму; я не понял его, потому что с самого начала объявил, что покупаю на чистые деньги.
Дорога эта великолепно хороша с французской стороны; обширный амфитеатр громадных и совершенно непохожих друг на друга очертаниями гор провожает до самого Безансона; кое-где на скалах виднеются остатки укрепленных рыцарских замков. В этой природе есть что-то могучее и суровое, твердое и угрюмое; на нее-то глядя, рос и складывался крестьянский мальчик, потомок старого сельского рода — Пьер-Жозеф Прудон. И действительно,
о нем можно
сказать, только в другом смысле, сказанное поэтом
о флорентийцах...
— Кстати, —
сказал он мне, останавливая меня, — я вчера говорил
о вашем деле с Киселевым. [Это не П. Д. Киселев, бывший впоследствии в Париже, очень порядочный человек и известный министр государственных имуществ, а другой, переведенный в Рим. (Прим. А. И. Герцена.)] Я вам должен
сказать, вы меня извините, он очень невыгодного мнения
о вас и вряд ли сделает что-нибудь в вашу пользу.
— Сделайте одолжение,
скажите ему, что вы сегодня виделись со мной и что я самого дурного мнения
о нем, но что с тем вместе никак не думаю, чтоб за это было справедливо обокрасть его мать.
Он писал Гассеру, чтоб тот немедленно требовал аудиенции у Нессельроде и у министра финансов, чтоб он им
сказал, что Ротшильд знать не хочет, кому принадлежали билеты, что он их купил и требует уплаты или ясного законного изложения — почему уплата остановлена, что, в случае отказа, он подвергнет дело обсуждению юрисконсультов и советует очень подумать
о последствиях отказа, особенно странного в то время, когда русское правительство хлопочет заключить через него новый заем.
Объявили сударю (sieur) Александру Герцену, говоря ему, как сказано в оригинале». Тут следует весь текст опять. В том роде, как дети говорят сказку
о белом быке, повторяя всякий раз с прибавкой одной фразы: «
Сказать ли вам сказку
о белом быке?»
X. с большим участием спросил меня
о моей болезни. Так как я не полюбопытствовал прочитать, что написал доктор, то мне и пришлось выдумать болезнь. По счастию, я вспомнил Сазонова, который, при обильной тучности и неистощимом аппетите, жаловался на аневризм, — я
сказал X., что у меня болезнь в сердце и что дорога может мне быть очень вредна.
Сверх того, Америка, как
сказал Гарибальди, — «страна забвения родины»; пусть же в нее едут те, которые не имеют веры в свое отечество, они должны ехать с своих кладбищ; совсем напротив, по мере того как я утрачивал все надежды на романо-германскую Европу, вера в Россию снова возрождалась — но думать
о возвращении при Николае было бы безумием.
Надобно иметь много храбрости, чтоб признаваться в таких впечатлениях, которые противоречат общепринятому предрассудку или мнению. Я долго не решался при посторонних
сказать, что «Освобожденный Иерусалим» — скучен, что «Новую Элоизу» — я не мог дочитать до конца, что «Герман и Доротея» — произведение мастерское, но утомляющее до противности. Я
сказал что-то в этом роде Фогту, рассказывая ему мое замечание
о концерте.
Он был очень пожилых лет, болезненный, худой, с отталкивающей наружностию, с злыми и лукавыми чертами, с несколько клерикальным видом и жесткими седыми волосами на голове. Прежде чем я успел
сказать десять слов
о причине, почему я просил аудиенции у министра, он перебил меня словами...
Но даже и тут Прудону удавалось становиться во весь рост и оставлять середь перебранок яркий след. Тьер, отвергая финансовый проект Прудона, сделал какой-то намек
о нравственном растлении людей, распространяющих такие учения. Прудон взошел на трибуну и с своим грозным и сутуловатым видом коренастого жителя полей
сказал улыбающемуся старичишке...
— Говорите
о финансах, но не говорите
о нравственности, я могу принять это за личность, я вам уже
сказал это в комитете. Если же вы будете продолжать, я… я не вызову вас на дуэль (Тьер улыбнулся). Нет, мне мало вашей смерти, этим ничего не докажешь. Я предложу вам другой бой. Здесь, с этой трибуны, я расскажу всю мою жизнь, факт за фактом, каждый может мне напомнить, если я что-нибудь забуду или пропущу. И потом пусть расскажет свою жизнь мой противник!
Вы одни подняли вопрос негации и переворота на высоту науки, и вы первые
сказали Франции, что нет спасения внутри разваливающегося здания, что и спасать из него нечего, что самые его понятия
о свободе и революции проникнуты консерватизмом и реакцией.
«Кто вы такой, г. президент? — пишет он в одной статье, говоря
о Наполеоне, —
скажите — мужчина, женщина, гермафродит, зверь или рыба?» И мы все еще думали, что такой журнал может держаться?
А мы, с своей диалектической стороны, на подмогу Каину прибавили бы, что все понятие
о цели у Прудона совершенно непоследовательно. Телеология — это тоже теология; это — Февральская республика, то есть та же Июльская монархия, но без Людовика-Филиппа. Какая же разница между предопределенной целесообразностью и промыслом? [Сам Прудон
сказал; «Rien ne ressemble plus à la préeditation, que la logique des faits» [Ничто не похоже так на преднамеренность, как логика фактов (фр.). ] (Прим. А. И. Герцена.)]
… Я подошел к Гарибальди с бокалом, когда он говорил
о России, и
сказал, что его тост дойдет до друзей наших в казематах и рудниках, что я благодарю его за них.