Неточные совпадения
Она опустила глаза и слушала, ожидая, чтò он
скажет, как будто умоляя его
о том, чтобы он как-нибудь разуверил ее.
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога, подумай
о детях, они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем я могу, я всё готов! Я виноват, нет слов
сказать, как я виноват! Но, Долли, прости!
— Я не могу допустить, —
сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, — я не могу ни в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы всё мое представление
о внешнем мире вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.
Левин хотел
сказать брату
о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его
о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с братом
о своем решении жениться.
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить то дело, для которого он приехал в Москву. От брата Левин поехал в присутствие Облонского и, узнав
о Щербацких, поехал туда, где ему
сказали, что он может застать Кити.
— Да, вот растем, —
сказала она ему, указывая главами на Кити, — и стареем. Tiny bear [Медвежонок] уже стал большой! — продолжала Француженка смеясь и напомнила ему его шутку
о трех барышнях, которых он называл тремя медведями из английской сказки. — Помните, вы бывало так говорили?
— Ну что ж, едем? — спросил он. — Я всё
о тебе думал, и я очень рад, что ты приехал, —
сказал он, с значительным видом глядя ему в глаза.
— Что ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] —
сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо. Ну как же ты не дик? Чем же объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали
о тебе беспрестанно, как будто я должен знать. А я знаю только одно: ты делаешь всегда то, что никто не делает.
— Да нехорошо. Ну, да я
о себе не хочу говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, —
сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, —
сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше
скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив
о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Извини меня, но я не понимаю ничего, —
сказал Левин, мрачно насупливаясь. И тотчас же он вспомнил
о брате Николае и
о том, как он гадок, что мог забыть
о нем.
— Я одно хочу
сказать… — начала княгиня, — и по серьезно-оживленному лицу ее Кити угадала,
о чем будет речь.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет, то будет!
Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он,
сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его
о пощаде, и подала руку.
—
О нет, —
сказала Кити и села к столу.
Но в это самое время вышла княгиня. На лице ее изобразился ужас, когда она увидела их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился ей и ничего не
сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава Богу, отказала», — подумала мать, и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села и начала расспрашивать Левина
о его жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
— Нет, —
сказал Степан Аркадьич, которому очень хотелось рассказать Вронскому
о намерениях Левина относительно Кити.
—
О, нет, —
сказала она, — я бы узнала вас, потому что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу говорили только
о вас, —
сказала она, позволяя наконец просившемуся наружу оживлению выразиться в улыбке. — А брата моего всё-таки нет.
— Ну, нет, —
сказала графиня, взяв ее за руку, — я бы с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из тех милых женщин, с которыми и поговорить и помолчать приятно. А
о сыне вашем, пожалуйста, не думайте; нельзя же никогда не разлучаться.
— Да, мы всё время с графиней говорили, я
о своем, она
о своем сыне, —
сказала Каренина, и опять улыбка осветила ее лицо, улыбка ласковая, относившаяся к нему.
— Вдове, —
сказал Вронский, пожимая плечами. — Я не понимаю,
о чем спрашивать.
— Да? — тихо
сказала Анна. — Ну, теперь давай говорить
о тебе, — прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела физически отогнать что-то лишнее и мешавшее ей. — Давай говорить
о твоих делах. Я получила твое письмо и вот приехала.
—
О чем вы говорили? —
сказал он, хмурясь и переводя испуганные глаза с одного на другого. —
О чем?
—
О, как ты это похоже
сказала на Стиву! — смеясь
сказала Долли.
—
О нет,
о нет! Я не Стива, —
сказала она хмурясь. — Я оттого говорю тебе, что я ни на минуту даже не позволяю себе сомневаться в себе, —
сказала Анна.
—
О, они это сейчас чувствуют! —
сказала Долли.
— Право, я здорова, maman. Но если вы хотите ехать, поедемте! —
сказала она и, стараясь показать, что интересуется предстоящей поездкой, стала говорить
о приготовлениях к отъезду.
— Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты не чувствуешь, что ей больно от всякого намека на то, что причиной. Ах! так ошибаться в людях! —
сказала княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь поняли, что она говорила
о Вронском. — Я не понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных людей.
Кити ни слова не
сказала об этом; она говорила только
о своем душевном состоянии.
—
О, да! —
сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая ни одного слова из того, что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла участие в общем разговоре.
Алексей Александрович ничего особенного и неприличного не нашел в том, что жена его сидела с Вронским у особого стола и
о чем-то оживленно разговаривала; но он заметил, что другим в гостиной это показалось чем-то особенным и неприличным, и потому это показалось неприличным и ему. Он решил, что нужно
сказать об этом жене.
«Вопросы
о ее чувствах,
о том, что делалось и может делаться в ее душе, это не мое дело, это дело ее совести и подлежит религии»,
сказал он себе, чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.
«Итак, —
сказал себе Алексей Александрович, — вопросы
о ее чувствах и так далее — суть вопросы ее совести, до которой мне не может быть дела. Моя же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо, обязанное руководить ею и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен ей высказать».
Обдумывая, что он
скажет, он пожалел
о том, что для домашнего употребления, так незаметно, он должен употребить свое время и силы ума; но, несмотря на то, в голове его ясно и отчетливо, как доклад, составилась форма и последовательность предстоящей речи.
— Со мной? —
сказала она удивленно, вышла из двери и посмотрела на него. — Что же это такое?
О чем это? — спросила она садясь. — Ну, давай переговорим, если так нужно. А лучше бы спать.
— Я хочу предостеречь тебя в том, —
сказал он тихим голосом, — что по неосмотрительности и легкомыслию ты можешь подать в свете повод говорить
о тебе. Твой слишком оживленный разговор сегодня с графом Вронским (он твердо и с спокойною расстановкой выговорил это имя) обратил на себя внимание.
Он помнил, как он пред отъездом в Москву
сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как
о деле, в котором не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
Левин провел своего гостя в комнату для приезжих, куда и были внесены вещи Степана Аркадьича: мешок, ружье в чехле, сумка для сигар, и, оставив его умываться и переодеваться, сам пока прошел в контору
сказать о пахоте и клевере. Агафья Михайловна, всегда очень озабоченная честью дома, встретила его в передней вопросами насчет обеда.
— Может быть, оттого, что я радуюсь тому, что у меня есть, и не тужу
о том, чего нету, —
сказал Левин, вспомнив
о Кити.
— Ну что, твои дела как? —
сказал Левин, подумав
о том, как нехорошо с его стороны думать только
о себе.
— Я не стану тебя учить тому, что ты там пишешь в присутствии, —
сказал он, — а если нужно, то спрошу у тебя. А ты так уверен, что понимаешь всю эту грамоту
о лесе. Она трудна. Счел ли ты деревья?
И ему в первый раз пришла в голову ясная мысль
о том, что необходимо прекратить эту ложь, и чем скорее, тем лучше. «Бросить всё ей и мне и скрыться куда-нибудь одним с своею любовью»,
сказал он себе.
— Но вы не
сказали,
о чем вы думали, когда я вошел, —
сказал он, перервав свой рассказ, — пожалуйста,
скажите!
— Ах, только не мужем, с простою усмешкой
сказала она. — Я не знаю, я не думаю
о нем. Его нет.
— Я получил и, право, не понимаю,
о чем ты заботишься, —
сказал Алексей.
—
О, я не стану разлучать неразлучных, —
сказал он своим обычным тоном шутки. — Мы поедем с Михайлом Васильевичем. Мне и доктора велят ходить. Я пройдусь дорогой и буду воображать, что я на водах.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе думать
о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и считал своим долгом
сказать ей это. Но ему очень трудно было не
сказать более, а
сказать только это. Он открыл рот, чтобы
сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно
сказал совершенно другое.
— Я уже просил вас держать себя в свете так, чтоб и злые языки не могли ничего
сказать против вас. Было время, когда я говорил
о внутренних отношениях; я теперь не говорю про них. Теперь я говорю
о внешних отношениях. Вы неприлично держали себя, и я желал бы, чтоб это не повторялось.
— Нет, вы не ошиблись, —
сказала она медленно, отчаянно взглянув на его холодное лицо. — Вы не ошиблись. Я была и не могу не быть в отчаянии. Я слушаю вас и думаю
о нем. Я люблю его, я его любовница, я не могу переносить, я боюсь, я ненавижу вас… Делайте со мной что хотите.
Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: «Что же, что же это самое важное, что дает такое спокойствие? Вы знаете,
скажите мне!» Но Варенька не понимала даже того,
о чем спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила только
о том, что ей нынче нужно еще зайти к М-me Berthe и поспеть домой к чаю maman, к 12 часам. Она вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.
— Нет, я всегда хожу одна, и никогда со мной ничего не бывает, —
сказала она, взяв шляпу. И, поцеловав ещё раз Кити и так и не
сказав, что было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней ночи, унося с собой свою тайну
о том, что важно и что даёт ей это завидное спокойствие и достоинство.