Неточные совпадения
Хлестаков (придвигаясь).Да ведь это вам
кажется только, что близко; а вы вообразите себе, что далеко.
Как бы
я был счастлив, сударыня, если б мог прижать вас в свои объятия.
Хлестаков.
Я — признаюсь, это моя слабость, — люблю хорошую кухню. Скажите, пожалуйста,
мне кажется,
как будто бы вчера вы были немножко ниже ростом, не правда ли?
Хлестаков. А, да
я уж вас видел. Вы,
кажется, тогда упали? Что,
как ваш нос?
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб
какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у
меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж,
кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь
какой невзрачный, низенький,
кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у
меня проговоришься.
Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)
Кажется, эта комната несколько сыра?
Артемий Филиппович. Человек десять осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор,
как я принял начальство, — может быть, вам
покажется даже невероятным, — все
как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет,
как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Я,
кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел.
Кажется, они вчера
мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь,
как я вижу, можно с приятностию проводить время.
Я люблю радушие, и
мне, признаюсь, больше нравится, если
мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет,
я не знаю, а
мне, право, нравится такая жизнь.
Софья. Вижу,
какая разница
казаться счастливым и быть действительно. Да
мне это непонятно, дядюшка,
как можно человеку все помнить одного себя? Неужели не рассуждают, чем один обязан другому? Где ж ум, которым так величаются?
Стародум.
Я это приметил,
как скоро ты, сударыня, из дверей
показалась.
Стародум(приметя всех смятение). Что это значит? (К Софье.) Софьюшка, друг мой, и ты
мне кажешься в смущении? Неужель мое намерение тебя огорчило?
Я заступаю место отца твоего. Поверь
мне, что
я знаю его права. Они нейдут далее,
как отвращать несчастную склонность дочери, а выбор достойного человека зависит совершенно от ее сердца. Будь спокойна, друг мой! Твой муж, тебя достойный, кто б он ни был, будет иметь во
мне истинного друга. Поди за кого хочешь.
— Уж
как мне этого Бонапарта захотелось! — говаривала она Беневоленскому, —
кажется, ничего бы не пожалела, только бы глазком на него взглянуть!
— Да вот посмотрите на лето. Отличится. Вы гляньте-ка, где
я сеял прошлую весну.
Как рассадил! Ведь
я, Константин Дмитрич,
кажется, вот
как отцу родному стараюсь.
Я и сам не люблю дурно делать и другим не велю. Хозяину хорошо, и нам хорошо.
Как глянешь вон, — сказал Василий, указывая на поле, — сердце радуется.
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась,
как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами говорит
мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
— Что вы, Катерина Александровна, это нельзя такие движения! Погодите,
я подам. Вот мы папаше
покажемся,
какие мы молодцы!
— Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется,
я, может быть, ошибаюсь, но
мне кажется, что
я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую
я избрал, и что в моих руках власть,
какая бы она ни была, если будет, то будет лучше, чем в руках многих
мне известных, — с сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем
я больше доволен.
Как многое из того, что тогда
мне казалось так прекрасно и недоступно, стало ничтожно, а то, что было тогда, теперь навеки недоступно.
—
Я не понимаю, к чему тут философия, — сказал Сергей Иванович,
как показалось Левину, таким тоном,
как будто он не признавал права брата рассуждать о философии. И эта раздражило Левина.
— Ах,
как я рада вас видеть! — сказала она, подходя к ней. —
Я вчера на скачках только что хотела дойти до вас, а вы уехали.
Мне так хотелось видеть вас именно вчера. Не правда ли, это было ужасно? — сказала она, глядя на Анну своим взглядом, открывавшим,
казалось, всю душу.
— Он писал мелом. Это было удивительно…
Как это
мне давно
кажется! — сказала она.
— Она очень просила
меня поехать к ней, — продолжала Анна, — и
я рада повидать старушку и завтра поеду к ней. Однако, слава Богу, Стива долго остается у Долли в кабинете, — прибавила Анна, переменяя разговор и вставая,
как показалось Кити, чем-то недовольная.
Вообще
мне кажется, что в понятии народном очень твердо определены требования на известную,
как они называют, «господскую» деятельность.
Портрет с пятого сеанса поразил всех, в особенности Вронского, не только сходством, но и особенною красотою. Странно было,
как мог Михайлов найти ту ее особенную красоту. «Надо было знать и любить ее,
как я любил, чтобы найти это самое милое ее душевное выражение», думал Вронский, хотя он по этому портрету только узнал это самое милое ее душевное выражение. Но выражение это было так правдиво, что ему и другим
казалось, что они давно знали его.
― Этого
я не думаю, ― сказал Левин с улыбкой и,
как всегда, умиляясь на его низкое мнение о себе, отнюдь не напущенное на себя из желания
казаться или даже быть скромным, но совершенно искреннее.
—
Я не могу вполне с этим согласиться, — отвечал Алексей Александрович. —
Мне кажется, что нельзя не признать того, что самый процесс изучения форм языков особенно благотворно действует на духовное развитие. Кроме того, нельзя отрицать и того, что влияние классических писателей в высшей степени нравственное, тогда
как, к несчастью, с преподаванием естественных наук соединяются те вредные и ложные учения, которые составляют язву нашего времени.
Девушка, уже давно прислушивавшаяся у ее двери, вошла сама к ней в комнату. Анна вопросительно взглянула ей в глаза и испуганно покраснела. Девушка извинилась, что вошла, сказав, что ей
показалось, что позвонили. Она принесла платье и записку. Записка была от Бетси. Бетси напоминала ей, что нынче утром к ней съедутся Лиза Меркалова и баронесса Штольц с своими поклонниками, Калужским и стариком Стремовым, на партию крокета. «Приезжайте хоть посмотреть,
как изучение нравов.
Я вас жду», кончала она.
— Картина ваша очень подвинулась с тех пор,
как я последний раз видел ее. И
как тогда, так и теперь
меня необыкновенно поражает фигура Пилата. Так понимаешь этого человека, доброго, славного малого, но чиновника до глубины души, который не ведает, что творит. Но
мне кажется…
—
Я во всем сомневаюсь.
Я сомневаюсь иногда даже в существовании Бога, — невольно сказал Левин и ужаснулся неприличию того, что он говорил. Но на священника слова Левина не произвели,
как казалось, впечатления.
— Ах,
я очень рад! — сказал Левин, и что-то трогательное, беспомощное
показалось Долли в его лице в то время,
как он сказал это и молча смотрел на нее.
— Но если женщины,
как редкое исключение, и могут занимать эти места, то,
мне кажется, вы неправильно употребили выражение «правà». Вернее бы было сказать: обязанности. Всякий согласится, что, исполняя какую-нибудь должность присяжного, гласного, телеграфного чиновника, мы чувствуем, что исполняем обязанность. И потому вернее выразиться, что женщины ищут обязанностей, и совершенно законно. И можно только сочувствовать этому их желанию помочь общему мужскому труду.
—
Как я рад, что вы у него были, — сказал Слюдин. — Он нехорош, и
мне кажется… Ну что?
— Лошади — одно слово. И пища хороша. А так
мне скучно что-то
показалось, Дарья Александровна, не знаю
как вам, — сказал он, обернув к ней свое красивое и доброе лицо.
— Да, вот вам
кажется! А
как она в самом деле влюбится, а он столько же думает жениться,
как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот,
как сделаем несчастье Катеньки,
как она в самом деле заберет в голову…
— Вы ехали в Ергушово, — говорил Левин, чувствуя, что он захлебывается от счастия, которое заливает его душу. «И
как я смел соединять мысль о чем-нибудь не-невинном с этим трогательным существом! И да,
кажется, правда то, что говорила Дарья Александровна», думал он.
— А! — сказала она,
как бы удивленная. —
Я очень рада, что вы дома. Вы никуда не
показываетесь, и
я не видала вас со времени болезни Анны.
Я всё слышала — ваши заботы. Да, вы удивительный муж! — сказала она с значительным и ласковым видом,
как бы жалуя его орденом великодушия за его поступок с женой.
— Ну, так
я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч, а наш хозяин мужик,
как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно,
как то, что
я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного мастера. Напротив,
я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное отношение общества к этим людям, и
мне кажется, что тут зависть…
— Во-первых, не качайся, пожалуйста, — сказал Алексей Александрович. — А во вторых, дорога не награда, а труд. И
я желал бы, чтобы ты понимал это. Вот если ты будешь трудиться, учиться для того, чтобы получить награду, то труд тебе
покажется тяжел; но когда ты трудишься (говорил Алексей Александрович, вспоминая,
как он поддерживал себя сознанием долга при скучном труде нынешнего утра, состоявшем в подписании ста восемнадцати бумаг), любя труд, ты в нем найдешь для себя награду.
— О, капитальное дело! — сказал Свияжский. Но, чтобы не
показаться поддакивающим Вронскому, он тотчас же прибавил слегка осудительное замечание. —
Я удивляюсь однако, граф, — сказал он, —
как вы, так много делая в санитарном отношении для народа, так равнодушны к школам.
— Вы всё,
кажется, делаете со страстью, — сказала она улыбаясь. —
Мне так хочется посмотреть,
как вы катаетесь. Надевайте же коньки, и давайте кататься вместе.
Итак,
я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго
я глядел на него с невольным сожалением,
как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела на
меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп,
как оно
кажется; напрасно
я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с
какой целью? Но что делать?
я часто склонен к предубеждениям…
— В первый раз,
как я увидел твоего коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под копыт его, в моей душе сделалось что-то непонятное, и с тех пор все
мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел
я с презрением, стыдно было
мне на них
показаться, и тоска овладела
мной; и, тоскуя, просиживал
я на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым,
как стрела, хребтом; он смотрел
мне в глаза своими бойкими глазами,
как будто хотел слово вымолвить.
Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного;
я глядел на него пристально; с минуту
мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но
как признаться в таком подлом умысле?.. Ему оставалось одно средство — выстрелить на воздух;
я был уверен, что он выстрелит на воздух! Одно могло этому помешать: мысль, что
я потребую вторичного поединка.
Он сделался бледен
как полотно, схватил стакан, налил и подал ей.
Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню
какую… Да, батюшка, видал
я много,
как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться,
меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо
мне; а
кажется,
я ее любил
как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж
я такое, чтоб обо
мне вспоминать перед смертью?
Вот уже полтора месяца,
как я в крепости N; Максим Максимыч ушел на охоту…
я один; сижу у окна; серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман
кажется желтым пятном. Холодно; ветер свищет и колеблет ставни… Скучно! Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими странными событиями.
Месяца четыре все шло
как нельзя лучше. Григорий Александрович,
я уж,
кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его в лес и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал; раз и другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, — подумал
я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил;
казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы,
как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и
мне было как-то весело, что
я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою,
какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
— Да,
кажется, вот так: «Стройны, дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он
как тополь между ними; только не расти, не цвести ему в нашем саду». Печорин встал, поклонился ей, приложив руку ко лбу и сердцу, и просил
меня отвечать ей,
я хорошо знаю по-ихнему и перевел его ответ.
Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный,
как зарево пожара, начинал
показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и
мне стало смешно, когда
я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!..
На лице ее не было никаких признаков безумия; напротив, глаза ее с бойкою проницательностью останавливались на
мне, и эти глаза,
казалось, были одарены какою-то магнетическою властью, и всякий раз они
как будто бы ждали вопроса.
Не прошло десяти минут,
как на конце площади
показался тот, которого мы ожидали. Он шел с полковником Н…. который, доведя его до гостиницы, простился с ним и поворотил в крепость.
Я тотчас же послал инвалида за Максимом Максимычем.
Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз, голова чуть-чуть у
меня не закружилась, там внизу
казалось темно и холодно,
как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи.