Неточные совпадения
В
голове чепуха,
всё женихи сидят.
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек
все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в
голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Осип. Ваше высокоблагородие! зачем вы не берете? Возьмите! в дороге
все пригодится. Давай сюда
головы и кулек! Подавай
все!
все пойдет впрок. Что там? веревочка? Давай и веревочку, — и веревочка в дороге пригодится: тележка обломается или что другое, подвязать можно.
Зерно, что в землю брошено,
И овощь огородная,
И волос на нечесаной
Мужицкой
голове —
Все ваше,
все господское!
В воротах с ними встретился
Лакей, какой-то буркою
Прикрытый: «Вам кого?
Помещик за границею,
А управитель при смерти!..» —
И спину показал.
Крестьяне наши прыснули:
По
всей спине дворового
Был нарисован лев.
«Ну, штука!» Долго спорили,
Что за наряд диковинный,
Пока Пахом догадливый
Загадки не решил:
«Холуй хитер: стащит ковер,
В ковре дыру проделает,
В дыру просунет
головуДа и гуляет так...
Вошла — и
все я вспомнила:
Свечами воску ярого
Обставлен, среди горенки
Дубовый стол стоял,
На нем гробочек крохотный
Прикрыт камчатной скатертью,
Икона в
головах…
Не ветры веют буйные,
Не мать-земля колышется —
Шумит, поет, ругается,
Качается, валяется,
Дерется и целуется
У праздника народ!
Крестьянам показалося,
Как вышли на пригорочек,
Что
все село шатается,
Что даже церковь старую
С высокой колокольнею
Шатнуло раз-другой! —
Тут трезвому, что
голому,
Неловко… Наши странники
Прошлись еще по площади
И к вечеру покинули
Бурливое село…
Бурмистр потупил
голову,
— Как приказать изволите!
Два-три денька хорошие,
И сено вашей милости
Все уберем, Бог даст!
Не правда ли, ребятушки?.. —
(Бурмистр воротит к барщине
Широкое лицо.)
За барщину ответила
Проворная Орефьевна,
Бурмистрова кума:
— Вестимо так, Клим Яковлич.
Покуда вёдро держится,
Убрать бы сено барское,
А наше — подождет!
Только что пан окровавленный
Пал
головой на седло,
Рухнуло древо громадное,
Эхо
весь лес потрясло.
«Пей, вахлачки, погуливай!
Все ладно,
все по-нашему,
Как было ждано-гадано.
Не вешай
головы...
Стародум. Оттого, мой друг, что при нынешних супружествах редко с сердцем советуют. Дело в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет. Никому и в
голову не входит, что в глазах мыслящих людей честный человек без большого чина — презнатная особа; что добродетель
все заменяет, а добродетели ничто заменить не может. Признаюсь тебе, что сердце мое тогда только будет спокойно, когда увижу тебя за мужем, достойным твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
Стародум. Детям? Оставлять богатство детям? В
голове нет. Умны будут — без него обойдутся; а глупому сыну не в помощь богатство. Видал я молодцов в золотых кафтанах, да с свинцовой
головою. Нет, мой друг! Наличные деньги — не наличные достоинства. Золотой болван —
все болван.
Скотинин. Я никуда не шел, а брожу, задумавшись. У меня такой обычай, как что заберу в
голову, то из нее гвоздем не выколотишь. У меня, слышь ты, что вошло в ум, тут и засело. О том
вся и дума, то только и вижу во сне, как наяву, а наяву, как во сне.
Г-жа Простакова. Извольте насмехаться, а я теперь же
всех с
головы на
голову… (Порывается идти.)
Голова его уподобляется дикой пустыне, во
всех закоулках которой восстают образы самой привередливой демонологии.
По примеру
всех благопопечительных благоустроителей, он видел только одно: что мысль, так долго зревшая в его заскорузлой
голове, наконец осуществилась, что он подлинно обладает прямою линией и может маршировать по ней сколько угодно.
Когда запели причастный стих, в церкви раздались рыдания,"больше же
всех вопили
голова и предводитель, опасаясь за многое имение свое".
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой
головы в несколько минут облетела
весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо
головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Тут тоже в тазы звонили и дары дарили, но время пошло поживее, потому что допрашивали пастуха, и в него, грешным делом, из малой пушечки стреляли. Вечером опять зажгли плошку и начадили так, что у
всех разболелись
головы.
Головотяпами же прозывались эти люди оттого, что имели привычки «тяпать»
головами обо
все, что бы ни встретилось на пути.
Чем далее лилась песня, тем ниже понуривались
головы головотяпов. «Были между ними, — говорит летописец, — старики седые и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли; были и молодые, кои той воли едва отведали, но и те тоже плакали. Тут только познали
все, какова такова прекрасная воля есть». Когда же раздались заключительные стихи песни...
Читая эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение. С одной стороны, природная склонность к апатии, с другой, страх чертей —
все это производило в его
голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем
всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо
головы простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил
всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
Но
все ухищрения оказались уже тщетными. Прошло после того и еще два дня; пришла наконец и давно ожидаемая петербургская почта, но никакой
головы не привезла.
Еще задолго до прибытия в Глупов он уже составил в своей
голове целый систематический бред, в котором, до последней мелочи, были регулированы
все подробности будущего устройства этой злосчастной муниципии. На основании этого бреда вот в какой приблизительно форме представлялся тот город, который он вознамерился возвести на степень образцового.
Но как ни казались блестящими приобретенные Бородавкиным результаты, в существе они были далеко не благотворны. Строптивость была истреблена — это правда, но в то же время было истреблено и довольство. Жители понурили
головы и как бы захирели; нехотя они работали на полях, нехотя возвращались домой, нехотя садились за скудную трапезу и слонялись из угла в угол, словно
все опостылело им.
Бросились искать, но как ни шарили, а никого не нашли. Сам Бородавкин ходил по улице, заглядывая во
все щели, — нет никого! Это до того его озадачило, что самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в его
голову.
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и,
все стремясь к одной цели, закружились в его
голове, ослепляя его своим светом.
Во время разлуки с ним и при том приливе любви, который она испытывала
всё это последнее время, она воображала его четырехлетним мальчиком, каким она больше
всего любила его. Теперь он был даже не таким, как она оставила его; он еще дальше стал от четырехлетнего, еще вырос и похудел. Что это! Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! Как изменился он с тех пор, как она оставила его! Но это был он, с его формой
головы, его губами, его мягкою шейкой и широкими плечиками.
Он чувствовал себя на высоте, от которой кружилась
голова, и там где-то внизу, далеко, были
все эти добрые славные Каренины, Облонские и
весь мир.
Окруженная
всеми выкупанными, с мокрыми
головами, детьми, Дарья Александровна, с платком на
голове, уже подъезжала к дому, когда кучер сказал...
Зато уже теперь, на этом четырехчасовом переезде,
все прежде задержанные мысли вдруг столпились в ее
голове, и она передумала
всю свою жизнь, как никогда прежде, и с самых разных сторон.
Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие. Она узнавала и не узнавала его
голые, такие большие теперь ноги, выпроставшиеся из одеяла, узнавала эти похуделые щеки, эти обрезанные, короткие завитки волос на затылке, в который она так часто целовала его. Она ощупывала
всё это и не могла ничего говорить; слезы душили ее.
Мысли о том, куда она поедет теперь, — к тетке ли, у которой она воспитывалась, к Долли или просто одна за границу, и о том, что он делает теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще примирение, и о том, что теперь будут говорить про нее
все ее петербургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей в
голову, но она не
всею душой отдавалась этим мыслям.
Она
всё ниже и ниже склоняла
голову, не зная сама, чтò будет отвечать на приближавшееся.
Аннушка вышла, но Анна не стала одеваться, а сидела в том же положении, опустив
голову и руки, и изредка содрогалась
всем телом, желая как бы сделать какой-то жест, сказать что-то и опять замирая.
И по взгляду Алексея Кирилловича, как он оглядел стол, и как сделал знак
головой дворецкому, и как предложил Дарье Александровне выбор между ботвиньей и супом, она поняла, что
всё делается и поддерживается заботами самого хозяина.
Она улыбаясь смотрела на него; но вдруг брови ее дрогнули, она подняла
голову и, быстро подойдя к нему, взяла его за руку и
вся прижалась к нему, обдавая его своим горячим дыханием.
Ей приходило в
голову, что сейчас приедет управляющий выгонять ее из дома, что позор ее будет объявлен
всему миру.
Ласка
всё подсовывала
голову под его руку. Он погладил ее, и она тут же у ног его свернулась кольцом, положив
голову на высунувшуюся заднюю лапу. И в знак того, что теперь
всё хорошо и благополучно, она слегка раскрыла рот, почмокала губами и, лучше уложив около старых зуб липкие губы, затихла в блаженном спокойствии. Левин внимательно следил за этим последним ее движением.
Все эти правила могли быть неразумны, нехороши, но они были несомненны, и, исполняя их, Вронский чувствовал, что он спокоен и может высоко носить
голову.
Постанов ее
головы на красивых и широких плечах и сдержанно-возбужденное сияние ее глаз и
всего лица напомнили ему ее такою совершенно, какою он увидел ее на бале в Москве.
Непогода к вечеру разошлась еще хуже, крупа так больно стегала
всю вымокшую, трясущую ушами и
головой лошадь, что она шла боком; но Левину под башлыком было хорошо, и он весело поглядывал вокруг себя то на мутные ручьи, бежавшие по колеям, то на нависшие на каждом оголенном сучке капли, то на белизну пятна нерастаявшей крупы на досках моста, то на сочный, еще мясистый лист вяза, который обвалился густым слоем вокруг раздетого дерева.
Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала свою когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную
голову, и она
вся сгибалась и падала с дивана, на котором сидела, на пол, к его ногам; она упала бы на ковер, если б он не держал ее.
Когда после того, как Махотин и Вронский перескочили большой барьер, следующий офицер упал тут же на
голову и разбился замертво и шорох ужаса пронесся по
всей публике, Алексей Александрович видел, что Анна даже не заметила этого и с трудом поняла, о чем заговорили вокруг.
Она быстро оделась, сошла вниз и решительными шагами вошла в гостиную, где, по обыкновению, ожидал ее кофе и Сережа с гувернанткой. Сережа,
весь в белом, стоял у стола под зеркалом и, согнувшись спиной и
головой, с выражением напряженного внимания, которое она знала в нем и которым он был похож на отца, что-то делал с цветами, которые он принес.
И ему в первый раз пришла в
голову ясная мысль о том, что необходимо прекратить эту ложь, и чем скорее, тем лучше. «Бросить
всё ей и мне и скрыться куда-нибудь одним с своею любовью», сказал он себе.
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в
голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может быть и не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из
всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
И, откинувшись в угол кареты, она зарыдала, закрываясь руками. Алексей Александрович не пошевелился и не изменил прямого направления взгляда. Но
всё лицо его вдруг приняло торжественную неподвижность мертвого, и выражение это не изменилось во
всё время езды до дачи. Подъезжая к дому, он повернул к ней
голову всё с тем же выражением.
Он был совсем не такой, каким воображал его Константин. Самое тяжелое и дурное в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним, было позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда увидел его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье
головы, он вспомнил
всё это.