Неточные совпадения
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а
всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении
головы, руки.
— Нет, нет! Это напрасно, — с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. — Свинкин ветреная
голова. Иногда черт знает какие тебе итоги выведет, перепутает
все справки. Я измучился с ним; а только нет, он не замечен ни в чем таком… Он не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.
— Что же, природу прикажете изображать: розы, соловья или морозное утро, между тем как
все кипит, движется вокруг? Нам нужна одна
голая физиология общества; не до песен нам теперь…
Он повернул
голову к столу, где
все было гладко, и чернила засохли, и пера не видать, и радовался, что лежит он, беззаботен, как новорожденный младенец, что не разбрасывается, не продает ничего…
Вошел человек лет сорока, принадлежащий к крупной породе, высокий, объемистый в плечах и во
всем туловище, с крупными чертами лица, с большой
головой, с крепкой, коротенькой шеей, с большими навыкате глазами, толстогубый.
Но он
все сбирался и готовился начать жизнь,
все рисовал в уме узор своей будущности; но с каждым мелькавшим над
головой его годом должен был что-нибудь изменять и отбрасывать в этом узоре.
Старик Обломов как принял имение от отца, так передал его и сыну. Он хотя и жил
весь век в деревне, но не мудрил, не ломал себе
головы над разными затеями, как это делают нынешние: как бы там открыть какие-нибудь новые источники производительности земель или распространять и усиливать старые и т. п. Как и чем засевались поля при дедушке, какие были пути сбыта полевых продуктов тогда, такие остались и при нем.
Так он совершил единственную поездку из своей деревни до Москвы и эту поездку взял за норму
всех вообще путешествий. А теперь, слышал он, так не ездят: надо скакать сломя
голову!
Основная идея плана, расположение, главные части —
все давно готово у него в
голове; остались только подробности, сметы и цифры.
Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в
голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут
всю кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом…
Никто не знал и не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича:
все думали, что Обломов так себе, только лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать; что едва ли у него вяжутся и мысли в
голове. Так о нем и толковали везде, где его знали.
Захар на
всех других господ и гостей, приходивших к Обломову, смотрел несколько свысока и служил им, подавал чай и прочее с каким-то снисхождением, как будто давал им чувствовать честь, которою они пользуются, находясь у его барина. Отказывал им грубовато: «Барин-де почивает», — говорил он, надменно оглядывая пришедшего с ног до
головы.
Он вникал в глубину этого сравнения и разбирал, что такое другие и что он сам, в какой степени возможна и справедлива эта параллель и как тяжела обида, нанесенная ему Захаром; наконец, сознательно ли оскорбил его Захар, то есть убежден ли он был, что Илья Ильич
все равно, что «другой», или так это сорвалось у него с языка, без участия
головы.
— А я, — продолжал Обломов голосом оскорбленного и не оцененного по достоинству человека, — еще забочусь день и ночь, тружусь, иногда
голова горит, сердце замирает, по ночам не спишь, ворочаешься,
все думаешь, как бы лучше… а о ком?
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с
головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю
все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром.
«Что ж это такое? А другой бы
все это сделал? — мелькнуло у него в
голове. — Другой, другой… Что же это такое другой?»
«Ведь и я бы мог
все это… — думалось ему, — ведь я умею, кажется, и писать; писывал, бывало, не то что письма, и помудренее этого! Куда же
все это делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает,
все видит, до
всего ему дело… А я! я… не „другой“!» — уже с грустью сказал он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил
голову из-под одеяла.
Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была «губерния», то есть губернский город, но редкие езжали туда; потом знали, что подальше, там, Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, темный мир, неизвестные страны, населенные чудовищами, людьми о двух
головах, великанами; там следовал мрак — и, наконец,
все оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю.
Полдень знойный; на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно над
головой и жжет траву. Воздух перестал струиться и висит без движения. Ни дерево, ни вода не шелохнутся; над деревней и полем лежит невозмутимая тишина —
все как будто вымерло. Звонко и далеко раздается человеческий голос в пустоте. В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук, да в густой траве кто-то
все храпит, как будто кто-нибудь завалился туда и спит сладким сном.
Вскоре из кухни торопливо пронес человек, нагибаясь от тяжести, огромный самовар. Начали собираться к чаю: у кого лицо измято и глаза заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий говорит со сна не своим голосом.
Все это сопит, охает, зевает, почесывает
голову и разминается, едва приходя в себя.
После чая
все займутся чем-нибудь: кто пойдет к речке и тихо бродит по берегу, толкая ногой камешки в воду; другой сядет к окну и ловит глазами каждое мимолетное явление: пробежит ли кошка по двору, пролетит ли галка, наблюдатель и ту и другую преследует взглядом и кончиком своего носа, поворачивая
голову то направо, то налево. Так иногда собаки любят сидеть по целым дням на окне, подставляя
голову под солнышко и тщательно оглядывая всякого прохожего.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника
головой, а не ногами из ворот; пожар — от того, что собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а ели
все то же, по стольку же и спали по-прежнему на
голой траве; воющую собаку били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину гнилого пола.
В Обломовке верили
всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в
голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал усомниться в этом, — так сильна вера в чудесное в Обломовке!
Все ахнули и начали упрекать друг друга в том, как это давно в
голову не пришло: одному — напомнить, другому — велеть поправить, третьему — поправить.
После ужина, почмокавшись и перекрестив друг друга,
все расходятся по своим постелям, и сон воцаряется над беспечными
головами.
Но угар случался частенько. Тогда
все валяются вповалку по постелям; слышится оханье, стоны; один обложит
голову огурцами и повяжется полотенцем, другой положит клюквы в уши и нюхает хрен, третий в одной рубашке уйдет на мороз, четвертый просто валяется без чувств на полу.
— Как слава Богу! Если б она
все по
голове гладила, а то пристает, как, бывало, в школе к смирному ученику пристают забияки: то ущипнет исподтишка, то вдруг нагрянет прямо со лба и обсыплет песком… мочи нет!
—
Все, вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядыванье с ног до
головы; послушаешь, о чем говорят, так
голова закружится, одуреешь.
— Что он там один-то будет делать? — говорил он в лавочке. — Там, слышь, служат господам
всё девки. Где девке сапоги стащить? И как она станет чулки натягивать на
голые ноги барину?..
С этой минуты настойчивый взгляд Ольги не выходил из
головы Обломова. Напрасно он во
весь рост лег на спину, напрасно брал самые ленивые и покойные позы — не спится, да и только. И халат показался ему противен, и Захар глуп и невыносим, и пыль с паутиной нестерпима.
Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии. Несколько высокому росту строго отвечала величина
головы, величине
головы — овал и размеры лица;
все это в свою очередь гармонировало с плечами, плечи — с станом…
Ходила Ольга с наклоненной немного вперед
головой, так стройно, благородно покоившейся на тонкой, гордой шее; двигалась
всем телом ровно, шагая легко, почти неуловимо…
В заключение она запела Casta diva:
все восторги, молнией несущиеся мысли в
голове, трепет, как иглы, пробегающий по телу, —
все это уничтожило Обломова: он изнемог.
Он в самом деле
все глядел и не слыхал ее слов и молча поверял, что в нем делается; дотронулся до
головы — там тоже что-то волнуется, несется с быстротой. Он не успевает ловить мыслей: точно стая птиц, порхнули они, а у сердца, в левом боку, как будто болит.
А что сказать? Сделать суровую мину, посмотреть на него гордо или даже вовсе не посмотреть, а надменно и сухо заметить, что она «никак не ожидала от него такого поступка: за кого он ее считает, что позволил себе такую дерзость?..». Так Сонечка в мазурке отвечала какому-то корнету, хотя сама из
всех сил хлопотала, чтоб вскружить ему
голову.
В разговоре она не мечтает и не умничает: у ней, кажется, проведена в
голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По
всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь, что любовь, если не на деле, то на словах, участвует во
всех вопросах жизни и что
все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от любви.
Все это отражалось в его существе: в
голове у него была сеть ежедневных, ежеминутных соображений, догадок, предвидений, мучений неизвестности, и
все от вопросов, увидит или не увидит он ее? Что она скажет и сделает? Как посмотрит, какое даст ему поручение, о чем спросит, будет довольна или нет?
Все эти соображения сделались насущными вопросами его жизни.
Он вздохнул. Это может быть ворочало у него душу, и он задумчиво плелся за ней. Но ему с каждым шагом становилось легче; выдуманная им ночью ошибка было такое отдаленное будущее… «Ведь это не одна любовь, ведь
вся жизнь такова… — вдруг пришло ему в
голову, — и если отталкивать всякий случай, как ошибку, когда же будет — не ошибка? Что же я? Как будто ослеп…»
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не
все находили полный и всегда готовый ответ в его
голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда
все предметы кажутся в сером цвете.
«Я посягал на поцелуй, — с ужасом думал он, — а ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности, и не первое, не маловажное! Еще до него есть много степеней: пожатие руки, признание, письмо… Это мы
всё прошли. Однако ж, — думал он дальше, выпрямляя
голову, — мои намерения честны, я…»
Около нее
все склоняют
голову с обожанием — словом,
все то, что он говорил Штольцу.
«Да, да; но ведь этим надо было начать! — думал он опять в страхе. — Троекратное „люблю“, ветка сирени, признание —
все это должно быть залогом счастья
всей жизни и не повторяться у чистой женщины. Что ж я? Кто я?» — стучало, как молотком, ему в
голову.
Но женитьба, свадьба — все-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она — с померанцевой веткой на
голове, с длинным покрывалом. В толпе шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной
головой, подает ему руку и не знает, как ей глядеть на
всех. То улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка над бровью заиграет какой-то мыслью.
«Что за господин?..какой-то Обломов… что он тут делает… Dieu sait», —
все это застучало ему в
голову. — «Какой-то!» Что я тут делаю? Как что? Люблю Ольгу; я ее… Однако ж вот уж в свете родился вопрос: что я тут делаю? Заметили… Ах, Боже мой! как же, надо что-нибудь…»
Обломов не мог опомниться; он
все стоял в одном положении, с ужасом глядя на то место, где стоял Захар, потом в отчаянье положил руки на
голову и сел в кресло.
Однако ж… походка как будто ее: так легко и быстро скользят ноги, как будто не переступают, а движутся, такая же наклоненная немного вперед шея и
голова, точно она
все ищет чего-то глазами под ногами у себя.
— Ах, нет, Ольга! Ты несправедлива. Ново, говорю я, и потому некогда, невозможно было образумиться. Меня убивает совесть: ты молода, мало знаешь свет и людей, и притом ты так чиста, так свято любишь, что тебе и в
голову не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба за то, что делаем, — больше
всего я.
И они почти побежали по аллее до конца сада, не говоря ни слова, Обломов, оглядываясь беспокойно во
все стороны, а она, совсем склонив
голову вниз и закрывшись вуалью.
Между этими заботами рисовалось ему прекрасное лицо Ольги, ее пушистые, говорящие брови и эти умные серо-голубые глаза, и
вся головка, и коса ее, которую она спускала как-то низко на затылок, так что она продолжала и дополняла благородство
всей ее фигуры, начиная с
головы до плеч и стана.
Он поскачет сломя
голову в Обломовку, наскоро сделает
все нужные распоряжения, многое забудет, не сумеет,
все кое-как, и поскачет обратно, и вдруг узнает, что не надо было скакать — что есть дом, сад и павильон с видом, что есть где жить и без его Обломовки…