Неточные совпадения
— Я плюну и отойду. Разумеется, почувствует, а виду не покажет, прет величественно, не повернув
головы. А побранился я совершенно серьезно
всего один раз с какими-то двумя, обе с хвостами, на бульваре, — разумеется, не скверными словами, а только вслух заметил, что хвост оскорбителен.
Потом, когда мы стали опять пить, он стал ее дразнить и ругать; она сидела без платья; он отнял платье, и когда она стала браниться и просить платье, чтоб одеться, он начал ее изо
всей силы хлестать по
голым плечам хлыстом.
— Слушайте, — пробормотал я совершенно неудержимо, но дружески и ужасно любя его, — слушайте: когда Джемс Ротшильд, покойник, парижский, вот что тысячу семьсот миллионов франков оставил (он кивнул
головой), еще в молодости, когда случайно узнал, за несколько часов раньше
всех, об убийстве герцога Беррийского, то тотчас поскорее дал знать кому следует и одной только этой штукой, в один миг, нажил несколько миллионов, — вот как люди делают!
— Есть. До свиданья, Крафт; благодарю вас и жалею, что вас утрудил! Я бы, на вашем месте, когда у самого такая Россия в
голове,
всех бы к черту отправлял: убирайтесь, интригуйте, грызитесь про себя — мне какое дело!
Удивлялся я тому и прежде, и не в ее пользу, а тут как-то особенно сообразил — и
все странные мысли, одна за другой, текли в
голову.
Все судят и рядят, важно и медленно покачивая
головами, примеривая и рассчитывая и готовясь кроить.
Я объяснил ему en toutes lettres, [Откровенно, без обиняков (франц.).] что он просто глуп и нахал и что если насмешливая улыбка его разрастается
все больше и больше, то это доказывает только его самодовольство и ординарность, что не может же он предположить, что соображения о тяжбе не было и в моей
голове, да еще с самого начала, а удостоило посетить только его многодумную
голову.
Все это я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в
голову, что пришел я к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, — единственно с тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и бескорыстнейший человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
Он не договорил и очень неприятно поморщился. Часу в седьмом он опять уехал; он
все хлопотал. Я остался наконец один-одинехонек. Уже рассвело.
Голова у меня слегка кружилась. Мне мерещился Версилов: рассказ этой дамы выдвигал его совсем в другом свете. Чтоб удобнее обдумать, я прилег на постель Васина так, как был, одетый и в сапогах, на минутку, совсем без намерения спать — и вдруг заснул, даже не помню, как и случилось. Я проспал почти четыре часа; никто-то не разбудил меня.
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на
голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше… будем любить
все прекрасное… во
всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
Все потеряли
голову; тут Дума, а главное, тут, не помню уж кто именно, но один из самых первых тогдашних вельмож, на которого было возложено.
Он, однако, вежливо протянул мне руку, Версилов кивнул
головою, не прерывая речи. Я разлегся на диване. И что за тон был тогда у меня, что за приемы! Я даже еще пуще финтил, его знакомых третировал, как своих… Ох, если б была возможность
все теперь переделать, как бы я сумел держать себя иначе!
С князем он был на дружеской ноге: они часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я заметил это с своего места: этот мальчик был всюду как у себя дома, говорил громко и весело, не стесняясь ничем и
все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и в
голову не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным гостем за свое общество.
— Алексей Владимирович Дарзан, Ипполит Александрович Нащокин, — поспешно познакомил их князь; этого мальчика все-таки можно было рекомендовать: фамилия была хорошая и известная, но нас он давеча не отрекомендовал, и мы продолжали сидеть по своим углам. Я решительно не хотел повертывать к ним
головы; но Стебельков при виде молодого человека стал радостно осклабляться и видимо угрожал заговорить.
Все это мне становилось даже забавно.
— Без десяти минут три, — спокойно произнесла она, взглянув на часы.
Все время, пока я говорил о князе, она слушала меня потупившись, с какою-то хитренькою, но милою усмешкой: она знала, для чего я так хвалю его. Лиза слушала, наклонив
голову над работой, и давно уже не ввязывалась в разговор.
Все эти рассуждения толпились в моей
голове.
Я поднял
голову: ни насмешки, ни гнева в ее лице, а была лишь ее светлая, веселая улыбка и какая-то усиленная шаловливость в выражении лица, — ее всегдашнее выражение, впрочем, — шаловливость почти детская. «Вот видишь, я тебя поймала
всего; ну, что ты теперь скажешь?» — как бы говорило
все ее лицо.
— Хохоча над тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих слов. — Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей в омерзение придет. У тебя пробор на
голове, белье тонкое, платье у француза сшито, а ведь
все это — грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты брать не стыдишься?
— Постой, Лиза, постой, о, как я был глуп! Но глуп ли?
Все намеки сошлись только вчера в одну кучу, а до тех пор откуда я мог узнать? Из того, что ты ходила к Столбеевой и к этой… Дарье Онисимовне? Но я тебя за солнце считал, Лиза, и как могло бы мне прийти что-нибудь в
голову? Помнишь, как я тебя встретил тогда, два месяца назад, у него на квартире, и как мы с тобой шли тогда по солнцу и радовались… тогда уже было? Было?
Было уже восемь часов; я бы давно пошел, но
все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно
весь день там не было. Я пошел пешком, и мне уже на пути пришло в
голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
— Ну где ему! Она, она сама. То-то и есть, что он в полном восторге. Он, говорят, теперь
все сидит и удивляется, как это ему самому не пришло в
голову. Я слышал, он даже прихворнул… тоже от восторга, должно быть.
Он очень ждал меня; но не
голова одна у него болела, а скорее он
весь был болен нравственно.
Впрочем, Давид, Соломон (франц.).]
все это кружится у меня в
голове — кавардак какой-то.
Эта мысль на мгновение овладела
всеми моими чувствами, но я мигом и с болью прогнал ее: «Положить
голову на рельсы и умереть, а завтра скажут: это оттого он сделал, что украл, сделал от стыда, — нет, ни за что!» И вот в это мгновение, помню, я ощутил вдруг один миг страшной злобы.
Я послушно спустился за мамой; мы вышли на крыльцо. Я знал, что они
все там смотрят теперь из окошка. Мама повернулась к церкви и три раза глубоко на нее перекрестилась, губы ее вздрагивали, густой колокол звучно и мерно гудел с колокольни. Она повернулась ко мне и — не выдержала, положила мне обе руки на
голову и заплакала над моей
головой.
Он меня осмотрел и ощупал; попробовал мой пульс, пощупал лоб, виски. «Странно, — ворчал он, — как ты не замерз… впрочем, ты
весь был закрыт шубой, с
головой, как в меховой норе сидел…»
Тут вдруг я бросил думать
всю эту бессмыслицу и в отчаянии упал
головой на подушку. «Да не будет же!» — воскликнул я с внезапною решимостью, вскочил с постели, надел туфли, халат и прямо отправился в комнату Макара Ивановича, точно там был отвод
всем наваждениям, спасение, якорь, на котором я удержусь.
Я сидел и слушал краем уха; они говорили и смеялись, а у меня в
голове была Настасья Егоровна с ее известиями, и я не мог от нее отмахнуться; мне
все представлялось, как она сидит и смотрит, осторожно встает и заглядывает в другую комнату. Наконец они
все вдруг рассмеялись: Татьяна Павловна, совсем не знаю по какому поводу, вдруг назвала доктора безбожником: «Ну уж
все вы, докторишки, — безбожники!..»
Одним словом, он ужасно торопился к чему-то перейти. Он был
весь чем-то проникнут, с ног до
головы, какою-то главнейшею идеей, которую желал формулировать и мне изложить. Он говорил ужасно много и скоро, с напряжением и страданием разъясняя и жестикулируя, но в первые минуты я решительно ничего не понимал.
Если б вы знали, если б вы знали, Аркадий Макарович, милый мой, брат мой, что значит мне Лиза, что значила она мне здесь, теперь,
все это время!» — вскричал он вдруг, схватываясь обеими руками за
голову.
— Сергей Петрович, неужели вы ее погубите и увезете с собой? В Холмогоры! — вырвалось у меня вдруг неудержимо. Жребий Лизы с этим маньяком на
весь век — вдруг ясно и как бы в первый раз предстал моему сознанию. Он поглядел на меня, снова встал, шагнул, повернулся и сел опять,
все придерживая
голову руками.
Вот эссенция моих вопросов или, лучше сказать, биений сердца моего, в те полтора часа, которые я просидел тогда в углу на кровати, локтями в колена, а ладонями подпирая
голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что
все эти вопросы — совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, — она и она одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером на бумаге, ибо даже теперь, когда пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство мое по имени!
Я
все создаю сцену в соборе, так, в
голове только, воображаю.
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За десять минут он еще чувствовал себя как всегда. С ним была тогда одна Лиза; она сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он, как вчера, гладил ее по
голове. Вдруг он
весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел было привстать, хотел было вскрикнуть и молча стал падать на левую сторону. «Разрыв сердца!» — говорил Версилов. Лиза закричала на
весь дом, и вот тут-то они
все и сбежались — и
все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.
— Кабы умер — так и слава бы Богу! — бросила она мне с лестницы и ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а тот в то время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история! Какая вечная история?» — с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно рассказать им хоть часть вчерашних моих впечатлений от его ночной исповеди, да и самую исповедь. «Они что-то о нем теперь думают дурное — так пусть же узнают
все!» — пролетело в моей
голове.
И как вспомню
весь этот несчастный день, то
все кажется, что
все эти сюрпризы и нечаянности точно тогда сговорились вместе и так и посыпались разом на мою
голову из какого-то проклятого рога изобилия.
От Анны Андреевны я домой не вернулся, потому что в воспаленной
голове моей вдруг промелькнуло воспоминание о трактире на канаве, в который Андрей Петрович имел обыкновение заходить в иные мрачные свои часы. Обрадовавшись догадке, я мигом побежал туда; был уже четвертый час и смеркалось. В трактире известили, что он приходил: «Побывали немного и ушли, а может, и еще придут». Я вдруг изо
всей силы решился ожидать его и велел подать себе обедать; по крайней мере являлась надежда.
— Однако… однако как вы засуетились? — проговорил он тихо, обводя нас
всех пристальным взглядом. Затем вдруг положил оба локтя на стол и подпер
голову руками...
«На сумасшедших не сердятся, — мелькнуло у меня вдруг в
голове, — а Татьяна озверела на него от злости; значит, он — вовсе не сумасшедший…» О, мне
все казалось, что это была аллегория и что ему непременно хотелось с чем-то покончить, как с этим образом, и показать это нам, маме,
всем. Но и «двойник» был тоже несомненно подле него; в этом не было никакого сомнения…
А хозяин, как нарочно, пустился опять толковать о спиритизме и о каких-то фокусах, которые будто бы сам видел в представлении, а именно как один приезжий шарлатан, будто бы при
всей публике, отрезывал человеческие
головы, так что кровь лилась, и
все видели, и потом приставлял их опять к шее, и что будто бы они прирастали, тоже при
всей публике, и что будто бы
все это произошло в пятьдесят девятом году.
Он тоже ударил меня из
всей силы по
голове, так что я упал на пол.
Я разом припомнил
все и
все осмыслил и, положив локти в колени, руками подперев
голову, погрузился в глубокое размышление.
— Ни с места! — завопил он, рассвирепев от плевка, схватив ее за плечо и показывая револьвер, — разумеется для одной лишь острастки. — Она вскрикнула и опустилась на диван. Я ринулся в комнату; но в ту же минуту из двери в коридор выбежал и Версилов. (Он там стоял и выжидал.) Не успел я мигнуть, как он выхватил револьвер у Ламберта и из
всей силы ударил его револьвером по
голове. Ламберт зашатался и упал без чувств; кровь хлынула из его
головы на ковер.