Неточные совпадения
Вот как
голову кладешь под самый нож и слышишь, как он склизнет над
головой, вот эти-то четверть секунды
всего и страшнее.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил
голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор
всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и
все скажется.
— Гм!.. Конечно… Пожалуй, а уж тогда
все дело в том, как у ней в
голове мелькнет, — сказал генерал.
Правда, характер весьма часто не слушался и не подчинялся решениям благоразумия; Лизавета Прокофьевна становилась с каждым годом
всё капризнее и нетерпеливее, стала даже какая-то чудачка, но так как под рукой все-таки оставался весьма покорный и приученный муж, то излишнее и накопившееся изливалось обыкновенно на его
голову, а затем гармония в семействе восстановлялась опять, и
всё шло как не надо лучше.
— Он хорошо говорит, — заметила генеральша, обращаясь к дочерям и продолжая кивать
головой вслед за каждым словом князя, — я даже не ожидала. Стало быть,
все пустяки и неправда; по обыкновению. Кушайте, князь, и рассказывайте: где вы родились, где воспитывались? Я хочу
все знать; вы чрезвычайно меня интересуете.
Осел ужасно поразил меня и необыкновенно почему-то мне понравился, а с тем вместе вдруг в моей
голове как бы
все прояснело.
Напротив,
голова ужасно живет и работает, должно быть, сильно, сильно, сильно, как машина в ходу; я воображаю, так и стучат разные мысли,
всё неконченные и, может быть, и смешные, посторонние такие мысли: «Вот этот глядит — у него бородавка на лбу, вот у палача одна нижняя пуговица заржавела…», а между тем
все знаешь и
все помнишь; одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок упасть нельзя, и
все около нее, около этой точки ходит и вертится.
Нарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко одна только последняя ступень; преступник ступил на нее:
голова, лицо бледное как бумага, священник протягивает крест, тот с жадностию протягивает свои синие губы и глядит, и —
всё знает.
Крест и
голова, вот картина, лицо священника, палача, его двух служителей и несколько
голов и глаз снизу, —
все это можно нарисовать как бы на третьем плане, в тумане, для аксессуара…
Впрочем, на меня
все в деревне рассердились больше по одному случаю… а Тибо просто мне завидовал; он сначала
все качал
головой и дивился, как это дети у меня
все понимают, а у него почти ничего, а потом стал надо мной смеяться, когда я ему сказал, что мы оба их ничему не научим, а они еще нас научат.
Мать
все это позволила, сама тут сидела, кивала
головой и одобряла.
Она уже была так слаба от чахотки, что
все больше сидела с закрытыми глазами, прислонив
голову к скале, и дремала, тяжело дыша; лицо ее похудело, как у скелета, и пот проступал на лбу и на висках.
А та, только завидит или заслышит их,
вся оживлялась и тотчас же, не слушая старух, силилась приподняться на локоть, кивала им
головой, благодарила.
Тут детей и удержать нельзя было: они убрали ей
весь гроб цветами и надели ей венок на
голову.
Это был господин лет тридцати, не малого роста, плечистый, с огромною, курчавою, рыжеватою
головой. Лицо у него было мясистое и румяное, губы толстые; нос широкий и сплюснутый, глаза маленькие, заплывшие и насмешливые, как будто беспрерывно подмигивающие. В целом
все это представлялось довольно нахально. Одет он был грязновато.
Он сначала отворил дверь ровно настолько, чтобы просунуть
голову. Просунувшаяся
голова секунд пять оглядывала комнату; потом дверь стала медленно отворяться,
вся фигура обозначилась на пороге, но гость еще не входил, а с порога продолжал, прищурясь, рассматривать князя. Наконец затворил за собою дверь, приблизился, сел на стул, князя крепко взял за руку и посадил наискось от себя на диван.
Генерал покраснел ужасно, Коля тоже покраснел и стиснул себе руками
голову; Птицын быстро отвернулся. Хохотал по-прежнему один только Фердыщенко. Про Ганю и говорить было нечего: он
все время стоял, выдерживая немую и нестерпимую муку.
Я выказал необыкновенное любопытство и участие, и помню даже, когда Дарья совсем потерялась, стал убеждать ее, чтоб она повинилась,
головой ручаясь за доброту Марьи Ивановны, и это вслух, и при
всех.
Афанасий Иванович побледнел, генерал остолбенел;
все уставили глаза и протянули
головы. Ганя застыл на месте.
Это была большая пачка бумаги, вершка три в высоту и вершка четыре в длину, крепко и плотно завернутая в «Биржевые ведомости» и обвязанная туго-натуго со
всех сторон и два раза накрест бечевкой, вроде тех, которыми обвязывают сахарные
головы.
Птицын так даже от целомудрия наклонил
голову и смотрел в землю. Тоцкий про себя подумал: «Идиот, а знает, что лестью
всего лучше возьмешь; натура!» Князь заметил тоже из угла сверкающий взгляд Гани, которым тот как бы хотел испепелить его.
— В Екатерингоф, — отрапортовал из угла Лебедев, а Рогожин только вздрогнул и смотрел во
все глаза, как бы не веря себе. Он совсем отупел, точно от ужасного удара по
голове.
Как только огонь обхватит ее
всю, — полезай в камин, но только без перчаток, с
голыми руками, и рукава отверни, и тащи пачку из огня!
— Господи, господи! — раздавалось кругом.
Все затеснились вокруг камина,
все лезли смотреть,
все восклицали… Иные даже вскочили на стулья, чтобы смотреть через
головы. Дарья Алексеевна выскочила в другую комнату и в страхе шепталась о чем-то с Катей и с Пашей. Красавица немка убежала.
У него действительно болела
голова, к тому же он убеждался
всё больше и больше, что Лебедев его надувает и рад, что отодвигается дело.
— Из самоумаления, — прошептал Лебедев,
всё более и покорнее поникая своею
головой.
Князь намекал на то, что Лебедев хоть и разгонял
всех домашних под видом спокойствия, необходимого больному, но сам входил к князю во
все эти три дня чуть не поминутно, и каждый раз сначала растворял дверь, просовывал
голову, оглядывал комнату, точно увериться хотел, тут ли? не убежал ли? и потом уже на цыпочках, медленно, крадущимися шагами, подходил к креслу, так что иногда невзначай пугал своего жильца.
Она была в ужаснейшем возбуждении; она грозно закинула
голову и с надменным, горячим и нетерпеливым вызовом обвела своим сверкающим взглядом
всю компанию, вряд ли различая в эту минуту друзей от врагов.
— Низок, низок! — забормотал Лебедев, начиная ударять себя в грудь и
всё ниже и ниже наклоняя
голову.
Недавно
все говорили и писали об этом ужасном убийстве шести человек этим… молодым человеком, и о странной речи защитника, где говорится, что при бедном состоянии преступника ему естественно должно было прийти в
голову убить этих шесть человек.
По ее взгляду и понятиям, слишком много произошло и обнаружилось в этом происшествии, так что в
голове ее, несмотря на
весь беспорядок и испуг, зарождались уже мысли решительные.
Он сидел в углу, как бы ожидая чего-то, а впрочем, и сам не зная зачем; ему и в
голову не приходило уйти, видя суматоху в доме; казалось, он забыл
всю вселенную и готов был высидеть хоть два года сряду, где бы его ни посадили.
— Пуля попала так низко, что, верно, Дантес целил куда-нибудь выше, в грудь или в
голову; а так, как она попала, никто не целит, стало быть, скорее
всего пуля попала в Пушкина случайно, уже с промаха. Мне это компетентные люди говорили.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко
всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в
голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
Затем, точно
всё забыв, он протянулся на диване, закинул руки за
голову и стал смотреть в потолок; чрез полминуты он уже опять сидел за столом, выпрямившись и вслушиваясь в болтовню разгорячившегося до последней степени Лебедева.
Князь выпил
всего два или три бокала и был только весел. Привстав из-за стола, он встретил взгляд Евгения Павловича, вспомнил о предстоящем между ними объяснении и улыбнулся приветливо. Евгений Павлович кивнул ему
головой и вдруг показал на Ипполита, которого пристально наблюдал в эту самую минуту. Ипполит спал, протянувшись на диване.
Он
всё не знал, куда их девать, ломал себе над ними
голову, дрожал от страха, что их украдут, и наконец будто бы решил закопать их в землю.
Я засмеялся и говорю: «Слушай, говорю, генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же собственными руками мою
голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде
всем сомневающимся: „Вот, дескать, видите эту
голову, так вот этою собственною своею
головой я за него поручусь, и не только
голову, но даже в огонь“.
Действующее лицо нашего рассказа, Гаврила Ардалионович Иволгин, принадлежал к другому разряду; он принадлежал к разряду людей «гораздо поумнее», хотя
весь, с ног до
головы, был заражен желанием оригинальности.
— Вам, вам! Вам и приношу-с, — с жаром подхватил Лебедев, — теперь опять ваш,
весь ваш с
головы до сердца, слуга-с, после мимолетной измены-с! Казните сердце, пощадите бороду, как сказал Томас Морус… в Англии и в Великобритании-с. Меа culpa, mea culpa, [Согрешил, согрешил (лат.).] как говорит Римская папа… то есть: он Римский папа, а я его называю «Римская папа».
Он давно уже стоял, говоря. Старичок уже испуганно смотрел на него. Лизавета Прокофьевна вскрикнула: «Ах, боже мой!», прежде
всех догадавшись, и всплеснула руками. Аглая быстро подбежала к нему, успела принять его в свои руки и с ужасом, с искаженным болью лицом, услышала дикий крик «духа сотрясшего и повергшего» несчастного. Больной лежал на ковре. Кто-то успел поскорее подложить ему под
голову подушку.
Тут она вдруг остановилась, испугавшись сама того, что сказала. Но если бы знала она, как была несправедлива в эту минуту к дочери? Уже
всё было решено в
голове Аглаи; она тоже ждала своего часа, который должен был
всё решить, и всякий намек, всякое неосторожное прикосновение глубокою раной раздирали ей сердце.
Ипполит вышел. Князю не для чего было просить кого-нибудь шпионить, если бы даже он был и способен на это. Приказание ему Аглаи сидеть дома теперь почти объяснялось: может быть, она хотела за ним зайти. Правда, может быть, она именно не хотела, чтоб он туда попал, а потому и велела ему дома сидеть… Могло быть и это.
Голова его кружилась;
вся комната ходила кругом. Он лег на диван и закрыл глаза.
Почти
всё общество, — туземцы, дачники, приезжающие на музыку, —
все принялись рассказывать одну и ту же историю, на тысячу разных вариаций, о том, как один князь, произведя скандал в честном и известном доме и отказавшись от девицы из этого дома, уже невесты своей, увлекся известною лореткой, порвал
все прежние связи и, несмотря ни на что, несмотря на угрозы, несмотря на всеобщее негодование публики, намеревается обвенчаться на днях с опозоренною женщиной, здесь же в Павловске, открыто, публично, подняв
голову и смотря
всем прямо в глаза.
— Да, да; да, да, — качал
головою князь, начиная краснеть, — да, это почти что ведь так; и знаете, я действительно почти
всю ночь накануне не спал, в вагоне, и
всю запрошлую ночь, и очень был расстроен…
И вот ей именно захотелось теперь еще больше поднять пред ними
голову, затмить
всех вкусом и богатством своего наряда, — «пусть же кричат, пусть свистят, если осмелятся!» От одной мысли об этом у ней сверкали глаза.
— Угодно пятьдесят рублев за вашу мантилью! — протянул он вдруг деньги девушке. Покамест та успела изумиться, пока еще собиралась понять, он уже всунул ей в руку пятидесятирублевую, снял мантилью с платком и накинул
всё на плечи и на
голову Настасье Филипповне. Слишком великолепный наряд ее бросался в глаза, остановил бы внимание в вагоне, и потом только поняла девушка, для чего у нее купили, с таким для нее барышом, ее старую, ничего не стоившую рухлядь.
Шел громкий говор, покачиванья
головами, даже смех; никто не выходил из церкви,
все ждали, как примет известие жених.
Наконец, около половины одиннадцатого, князя оставили одного, у него болела
голова;
всех позже ушел Коля, помогший ему переменить подвенечное одеяние на домашнее платье.
Ему окончательно пришло в
голову, что, наверно, и давеча ему только так померещилось; что даже и окна, по
всему видно, были так тусклы и так давно не мыты, что трудно было бы различить, если бы даже и в самом деле посмотрел кто-нибудь сквозь стекла.