Неточные совпадения
Экзархатов,
все ниже и ниже потуплявший
голову, вдруг зарыдал на
весь дом и убежал в угол.
В двенадцать часов Калинович, переодевшись из мундира в черный фрак, в черный атласный шарф и черный бархатный жилет и надев сверх
всего новое пальто, вышел, чтоб отправиться делать визиты, но, увидев присланный ему экипаж, попятился назад: лошадь, о которой Петр Михайлыч так лестно отзывался, конечно, была, благодаря неусыпному вниманию Палагеи Евграфовны, очень раскормленная; но огромная, жирная
голова, отвислые уши, толстые, мохнатые ноги ясно свидетельствовали о ее солидном возрасте, сырой комплекции и кротком нраве.
— А семейство тоже большое, — продолжал Петр Михайлыч, ничего этого не заметивший. — Вон двое мальчишек ко мне в училище бегают, так и смотреть жалко: ощипано, оборвано, и на дворянских-то детей не похожи. Супруга, по несчастию, родивши последнего ребенка, не побереглась, видно, и там молоко, что ли, в
голову кинулось — теперь не в полном рассудке: говорят, не умывается, не чешется и только, как привидение, ходит по дому и на
всех ворчит… ужасно жалкое положение! — заключил Петр Михайлыч печальным голосом.
Очень мило и в самом смешном виде рассказала она, не щадя самое себя, единственный свой выезд на бал, как она была там хуже
всех, как заинтересовался ею самый ничтожный человек, столоначальник Медиокритский; наконец, представила, как генеральша сидит, как повертывает с медленною важностью
головою и как трудно, сминая язык, говорит.
Между тем по улице, обратив на себя всеобщее внимание, проносится в беговых дрожках, на вороном рысаке, молодой сын
головы, страстный охотник до лошадей и, как говорится, батькины слезы, потому что сильно любит кутнуть, и
все с дворянами.
Жалко было видеть его в эти минуты: обычно спокойное и несколько холодное лицо его исказилось выражением полного отчаяния, пульсовые жилы на висках напряглись — точно
вся кровь прилила к
голове.
Капитан в отрывистых фразах рассказал брату, как у него будто бы болела
голова, как он хотел прогуляться и
все прочее.
Перед лещом Петр Михайлыч, налив
всем бокалы и произнеся торжественным тоном: «За здоровье нашего молодого, даровитого автора!» — выпил залпом. Настенька, сидевшая рядом с Калиновичем, взяла его руку, пожала и выпила тоже целый бокал. Капитан отпил половину, Палагея Евграфовна только прихлебнула. Петр Михайлыч заметил это и заставил их докончить. Капитан дохлебнул молча и разом; Палагея Евграфовна с расстановкой, говоря: «Ой будет,
голова заболит», но допила.
Петр Михайлыч, конечно, более
всех и
всех искреннее обнаруживал удовольствие и несколько раз принимался даже потихоньку хлопать, причем князь всякий раз кивал ему в знак согласия
головою, а у княжны делались ямки на щечках поглубже: ей был очень смешон Петр Михайлыч и своей наружностью и своим хлопаньем.
Петр Михайлыч по обыкновению качал
головой; но более
всех, кажется, разговор в этом тоне доставлял удовольствие капитану.
Все это Калинович наблюдал с любопытством и удовольствием, как обыкновенно наблюдают и восхищаются сельскою природою солидные городские молодые люди, и в то же время с каким-то замираньем в сердце воображал, что чрез несколько часов он увидит благоухающую княжну, и так как ничто столь не располагает человека к мечтательности, как езда, то в
голове его начинали мало-помалу образовываться довольно смелые предположения: «Что если б княжна полюбила меня, — думал он, — и сделалась бы женой моей… я стал бы владетелем и этого фаэтона, и этой четверки… богат… муж красавицы… известный литератор…
— Знаю, знаю. Но вы, как я слышал,
все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел на первый раз обласкать его, и тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево
головою, начал расхаживать по зале.
Предводитель сделал насмешливую гримасу, но и сам пошел навстречу толстяку. Княгиня, видевшая в окно, кто приехал, тоже как будто бы обеспокоилась. Княжна уставила глаза на дверь. Из залы послышались восклицания: «Mais comment… Voila c'est un…» [Как… Вот какой… (франц.).]. Наконец, гость, в сопровождении князя и предводителя, ввалился в гостиную. Княгиня, сидя встречавшая
всех дам, при его появлении привстала и протянула ему руку. Даже генеральша как бы вышла из раздумья и кивнула ему
головой несколько раз.
—
Все мое наследство в моей
голове, — отвечал Калинович.
Петр Михайлыч кивнул
головой; в лице его задвигались
все мускулы; на глазах навернулись слезы.
Он прилег на диване, заснул и проспал таким образом часов до четырех, и когда проснулся, то чувствовал уже положительную боль в
голове и по
всему телу легонькой озноб — это было первое приветствие, которое оказывала ему петербургская тундра.
Мелкая торговля, бьющаяся изо
всех сил вылезти в магазины, так и стала ему кидаться в глаза со
всех сторон; через каждые почти десять шагов ему попадался жид, и из большей части домов несло жареным луком и щукой; но еще более безобразное зрелище ожидало его на Садовой: там из кабака вывалило по крайней мере человек двадцать мастеровых; никогда и нигде Калинович не видал народу более истощенного и безобразного: даже самое опьянение их было какое-то мрачное, свирепое; тут же, у кабака, один из них, свалившись на тротуар, колотился с ожесточением
головой о тумбу, а другой, желая, вероятно, остановить его от таких самопроизвольных побоев, оттаскивал его за волосы от тумбы, приговаривая...
— Я на это неспособен; а что, конечно, считаю себя вправе говорить об этом
всему Петербургу, — отвечал Дубовский, и, так как обед в это время кончился, он встал и, поматывая
головой, начал ходить по комнате.
Проговоря это, Белавин взглянул значительно на Калиновича. В продолжение
всего действия, когда, после сильных криков трагика, раздавались аплодисменты, оба они или делали гримасы, или потупляли глаза. С концом акта занавес упал. Белавин, видимо утомленный скукою, встал и взял себя за
голову.
Перебирая в
голове всех своих знакомых, Калинович невольно остановился на Белавине.
Разносчик, идя по улице с лоханью на
голове и поворачиваясь во
все стороны, кричал: «Лососина, рыба живая!», а другой, шедший по тротуару, залился, как бы вперебой ему, звончайшим тенором: «Огурчики зеленые!»
Все это было так знакомо и так противно, что Калинович от досады плюнул и чуть не попал на шляпу проходившему мимо чиновнику.
— Да; теперь собственно насчет меня, — продолжал князь, вставая и притворяя дверь в комнату, — насчет моего участия, — продолжал он, садясь на прежнее место, — я хочу вас спросить: совершенно ли вы изволили выкинуть из вашей
головы все эти студенческие замашки, которые в сущности одни только бредни, или нет? Вопрос этот для меня очень важен.
— Хорошо-то хорошо, — произнес князь в раздумье, — но дело в том, — продолжал он, чмокнув, — что тут я рискнул таким источником, из которого мог бы черпать
всю жизнь: а тут мирись на пятидесяти тысчонках! Как быть! Не могу; такой уж характер: что заберется в
голову, клином не вышибешь.
—
Все очень хорошо понимаю, — возразил князь, — и скажу вам, что
все зло лежит в вашем глупом университетском воспитании, где набивают
голову разного рода великолепными, чувствительными идейками, которые никогда и нигде в жизни неприложимы.
— Так как, выходит, являюсь господину и барину моему, на
все дни живота моего нескончаемому… — отвечал Григорий Васильев, свернув несколько
голову набок и становясь навытяжку.
А вы, ваше превосходительство, зачем вы так насилуете вашу чиновничью натуру и стараетесь удерживать вашу адамовскую
голову в накрахмаленных воротничках, не склоняя ее земно на каждом шагу, к чему вы даже чувствуете органическую потребность — и
все это вы делаете, я знаю, из суетного желания показаться вольнодумцем вон этому господину с бородой, задумчиво стоящему у колонны.
Часу в двенадцатом, наконец, приехали молодые. Они замедлили единственно по случаю туалета молодой, которая принялась убирать
голову еще часов с шести, но
все, казалось ей, выходило не к лицу. Заставляя несколько раз перечесывать себя, она бранилась, потом сама начала завиваться, обожглась щипцами, бросила их парикмахеру в лицо, переменила до пяти платьев, разорвала башмаки и, наконец, расплакалась. Калинович, еще в первый раз видевший такой припадок женина характера, вышел из себя.
Калинович подъехал на паре небольших, но кровных жеребцов в фаэтоне, как игрушечка. Сбросив в приемной свой бобровый плащ, вице-губернатор очутился в том тонко-изящном и статном мундире, какие умеют шить только петербургские портные. Потом, с приемами и тоном петербургского чиновника, раскланявшись
всем очень вежливо, он быстро прошел в кабинет, где, с почтительным склонением
головы подчиненного, представился губернатору.
— До свиданья, — сказал он, кивая
всем приветливо
головой. — До свиданья, Яков Васильич. Очень жаль, что так часто приходится нам спорить с вами, — прибавил он полушутливым, полуукоризненным тоном Калиновичу и гордо вышел из присутствия.
Дело началось с городских
голов, которые
все очень любят торговать и плутовать себе в карман и терпеть не могут служить для общества.
Низко оселись под ним, на лежачих рессорах, покрытые лаком пролетки; блестит на солнце серебряная сбруя; блестят оплывшие бока жирнейшего в мире жеребца; блестят кафтан, кушак и шапка на кучере; блестит, наконец, он сам, Михайло Трофимов, своим тончайшего сукна сюртуком, сам, растолстевший пудов до пятнадцати весу и только, как тюлень, лениво поворачивающий свою морду во
все стороны и слегка кивающий
головой, когда ему, почти в пояс, кланялись шедшие по улице мастеровые и приказные.
Вице-губернатор, показав ему
головой, что он может уйти, опустился в кресло и глубоко задумался: видно, и ему нелегок пришелся настоящий его пост, особенно в последнее время: седины на висках распространились по
всей уж
голове; взгляд был какой-то растерянный, руки опущены; словом, перед вами был человек как бы совсем нравственно разбитый…
А хоть бы и вам, — продолжал Медиокритский вразумляющим тоном, — скупиться тут нечего, потому что, прямо надобно сказать,
голова ваша
все равно что в пасти львиной или на плахе смертной лежит, пока этот человек на своем месте властвовать будет.
У театрального подъезда горели два фонаря. Как рыцарь, вооруженный с
головы до ног, сидел жандарм на лошади, употребляя
все свои умственные способности на то, чтоб лошадь под ним не шевелилась и стояла смирно. Другой жандарм, побрякивая саблей, ходил пеший. Хожалый, в кивере и с палочкой, тоже ходил, перебраниваясь с предводительским форейтором.
Впрочем, надобно сказать, что и
вся публика, если и не так явно, то в душе ахала и охала. Превосходную актрису, которую предстояло видеть,
все почти забыли, и
все ожидали, когда и как появится новый кумир, к которому устремлены были теперь
все помыслы. Полицейский хожалый первый завидел двух рыжих вице-губернаторских рысаков и, с остервенением бросившись на подъехавшего в это время к подъезду с купцом извозчика, начал его лупить палкой по
голове и по роже, говоря...
Куда стремился Калинович — мы знаем, и, глядя на него, нельзя было не подумать, что богу еще ведомо, чья любовь стремительней: мальчика ли неопытного, бегущего с лихорадкой во
всем теле, с пылающим лицом и с поэтически разбросанными кудрями на тайное свидание, или человека с солидно выстриженной и поседелой уже
головой, который десятки лет прожил без всякой уж любви в мелких служебных хлопотах и дрязгах, в ненавистных для души поклонах, в угнетении и наказании подчиненных, — человека, который по опыту жизни узнал и оценил
всю чарующую прелесть этих тайных свиданий, этого сродства душ, столь осмеянного практическими людьми, которые, однако, платят иногда сотни тысяч, чтоб воскресить хоть фальшивую тень этого сердечного сродства с какой-нибудь не совсем свежей, немецкого или испанского происхождения, m-lle Миной.
— Понимаю, матушка Настасья Петровна, и только теперь, глядевши на вас,
всем сердцем моим восхищаюсь! — возразил тот и с умилением склонил
голову набок.
— Да, ты должна быть моей женой… другом, сестрой… И пускай об этом знают
все — да! Не оставь меня, друг мой, — заключил вице-губернатор и, как малый ребенок, зарыдав, склонил
голову на грудь Годневой.
Молоденькая жена чиновника особых поручений вместе с молоденькою прокуроршей, будто катаясь, несколько уж раз проезжали по набережной, чтоб хоть в окна заглянуть и посмотреть, что будет делаться в губернаторской квартире, где действительно в огромной зале собрались
все чиновники, начиная с девятого класса до пятого, чиновники, по большей части полные, как черепахи, и выставлявшие свои несколько сутуловатые
головы из нескладных, хоть и золотом шитых воротников.
— При рекрутских наборах я тоже бывал печальным свидетелем, как эта, и без того тяжелая обязанность наших низших классов, составляет сенокос, праздник для волостных
голов, окружных начальников, рекрутских присутствий и докторов в особенности! — сказал губернатор и, как
все заметили, прямо при этом посмотрел на кривошейку инспектора врачебной управы, который в свою очередь как-то
весь съежился, сознавая сам в душе, что при наборах касательно интереса он действительно был не человек, а дьявол.
Один из
голов тоже представлял при этом случае довольно любопытную фигуру: как услышал он, что дело коснулось рекрутства, сейчас же вытянулся
всем телом и умоляющим выражением своих глаз, плаксивым складом носа, губ как бы говорил: «Знать ничего не знаю… На
все воля начальства была».
—
Все эти злоупотребления, — продолжал губернатор, выпрямляя наконец свой стан и поднимая
голову, —
все они еще не так крупны, как сделки господ чиновников с разного рода поставщиками, подрядчиками, которые — доставляют ли в казну вино, хлеб, берут ли на себя какую-нибудь работу — по необходимости должны бывают иметь в виду при сносе цены на торгах, во-первых, лиц, которые утверждают торги, потом производителей работ и, наконец, тех, которые будут принимать самое дело.
— А я не оскорблен? Они меня не оскорбили, когда я помыслом не считаю себя виновным в службе? — воскликнул губернатор, хватая себя за
голову и потом, с заметным усилием приняв спокойный вид, снова заговорил: — На вопрос о вступительной речи моей пропишите ее
всю целиком,
все, что припомните, от слова до слова, как и о какого рода взяточниках я говорил; а если что забыли, я сам дополню и добавлю: у меня
все на памяти. Я говорил тогда не зря. Ну, теперь, значит, до свиданья… Ступайте, займитесь этим.
Несколько
голов легким кивком подтвердили его мысль. Разговор этот на другой же день разнесся, конечно, по
всему городу.