Неточные совпадения
Его высокий рост, сгорбленная спина, мертвенное восьмидесятилетнее лицо, старое пальто, разорванное по швам, изломанная круглая двадцатилетняя шляпа, прикрывавшая его обнаженную
голову, на которой уцелел, на самом затылке, клочок уже не седых, а бело-желтых волос;
все движения его, делавшиеся как-то бессмысленно, как будто по заведенной пружине, —
все это невольно поражало всякого, встречавшего его в первый раз.
Во-первых, с виду она была так стара, как не бывают никакие собаки, а во-вторых, отчего же мне, с первого раза, как я ее увидал, тотчас же пришло в
голову, что эта собака не может быть такая, как
все собаки; что она — собака необыкновенная; что в ней непременно должно быть что-то фантастическое, заколдованное; что это, может быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде и что судьба ее какими-то таинственными, неведомыми путами соединена с судьбою ее хозяина.
Главное, была большая комната, хоть и очень низкая, так что мне в первое время
все казалось, что я задену потолок
головою.
Конечно, всякий, кто знал хоть сколько-нибудь Николая Сергеича, не мог бы, кажется, и одному слову поверить из
всех взводимых на него обвинений; а между тем, как водится,
все суетились,
все говорили,
все оговаривались,
все покачивали
головами и… осуждали безвозвратно.
Анна Андреевна, например, никак не хотела поверить, что новый, прославляемый
всеми писатель — тот самый Ваня, который и т. д., и т. д., и
все качала
головою.
Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их и приводя в порядок. За неимением портфеля я перевез их в подушечной наволочке;
все это скомкалось и перемешалось. Потом я засел писать. Я
все еще писал тогда мой большой роман; но дело опять повалилось из рук; не тем была полна
голова…
Помню, пришло мне тоже на мысль, как бы хорошо было, если б каким-нибудь волшебством или чудом совершенно забыть
все, что было, что прожилось в последние годы;
все забыть, освежить
голову и опять начать с новыми силами.
«Хоть бы в сумасшедший дом поступить, что ли, — решил я наконец, — чтоб перевернулся как-нибудь
весь мозг в
голове и расположился по-новому, а потом опять вылечиться».
Помню, я стоял спиной к дверям и брал со стола шляпу, и вдруг в это самое мгновение мне пришло на мысль, что когда я обернусь назад, то непременно увижу Смита: сначала он тихо растворит дверь, станет на пороге и оглядит комнату; потом тихо, склонив
голову, войдет, станет передо мной, уставится на меня своими мутными глазами и вдруг засмеется мне прямо в глаза долгим, беззубым и неслышным смехом, и
все тело его заколышется и долго будет колыхаться от этого смеха.
— Не жаль! — закричал он, задрожав и побледнев, — не жаль, потому что и меня не жалеют! Не жаль, потому что в моем же доме составляются заговоры против поруганной моей
головы, за развратную дочь, достойную проклятия и
всех наказаний!..
И потому, чтоб приготовлялся, чтоб выбил из
головы все мои вздоры и так далее, и так далее, — ну, уж известно, какие это вздоры.
— Ну, как не знать! — отозвалась Мавра, просунув к нам свою
голову, —
все в три же первые дня рассказал. Не тебе бы хитрить!
Елена же его поразила; она вырвала у него свою руку, когда он щупал ее пульс, и не хотела показать ему язык. На
все вопросы его не отвечала ни слова, но
все время только пристально смотрела на его огромный Станислав, качавшийся у него на шее. «У нее, верно,
голова очень болит, — заметил старичок, — но только как она глядит!» Я не почел за нужное ему рассказывать о Елене и отговорился тем, что это длинная история.
Голова моя болела и кружилась
все более и более. Свежий воздух не принес мне ни малейшей пользы. Между тем надо было идти к Наташе. Беспокойство мое об ней не уменьшалось со вчерашнего дня, напротив — возрастало
все более и более. Вдруг мне показалось, что Елена меня окликнула. Я оборотился к ней.
Он в восторге покрывал ее руки поцелуями, жадно смотрел на нее своими прекрасными глазами, как будто не мог наглядеться. Я взглянул на Наташу и по лицу ее угадал, что у нас были одни мысли: он был вполне невинен. Да и когда, как этот невинныймог бы сделаться виноватым? Яркий румянец прилил вдруг к бледным щекам Наташи, точно
вся кровь, собравшаяся в ее сердце, отхлынула вдруг в
голову. Глаза ее засверкали, и она гордо взглянула на князя.
Но в ту же минуту и засмеялась, — и плакала и смеялась —
все вместе. Мне тоже было и смешно и как-то… сладко. Но она ни за что не хотела поднять ко мне
голову, и когда я стал было отрывать ее личико от моего плеча, она
все крепче приникала к нему и
все сильнее и сильнее смеялась.
— Слава богу! Ведь мне это сто раз в
голову приходило. Да я
все как-то не смел вам сказать. Вот и теперь выговорю. А ведь это очень трудно тыговорить. Это, кажется, где-то у Толстого хорошо выведено: двое дали друг другу слово говорить ты, да и никак не могут и
все избегают такие фразы, в которых местоимения. Ах, Наташа! Перечтем когда-нибудь «Детство и отрочество»; ведь как хорошо!
Но Нелли, кажется, нас слышала: по крайней мере, она приподняла
голову с подушек и, обратив в нашу сторону ухо,
все время чутко прислушивалась.
Он серьезно, но стараясь как можно смягчить свой голос, ласковым и нежнейшим тоном изложил необходимость и спасительность порошков, а следственно, и обязанность каждого больного принимать их. Нелли приподняла было
голову, но вдруг, по-видимому совершенно нечаянным движением руки, задела ложку, и
все лекарство пролилось опять на пол. Я уверен, она это сделала нарочно.
— Не хочу, потому что вы злой. Да, злой, злой, — прибавила она, подымая
голову и садясь на постели против старика. — Я сама злая, и злее
всех, но вы еще злее меня!.. — Говоря это, Нелли побледнела, глаза ее засверкали; даже дрожавшие губы ее побледнели и искривились от прилива какого-то сильного ощущения. Старик в недоумении смотрел на нее.
Анна Андреевна пришла в ужас, но надо было помогать старику, и она, сама чуть не без памяти,
весь этот день и почти
всю ночь ухаживала за ним, примачивала ему
голову уксусом, обкладывала льдом.
— Это уже решено, милая Катя, ведь вы же сами видите, что
все решено, — отвечала тихо Наташа и склонила
голову. Ей было, видимо, тяжело продолжать разговор.
Я его больше себя, больше
всех на свете люблю, Ваня, — прибавила она, потупив
голову и сжав мою руку, — даже больше тебя…
Я был изумлен ее требованием, но, однакож, принялся рассказывать во
всей подробности. Я подозревал, что с нею бред или, по крайней мере, что после припадка
голова ее еще не совсем свежа.
Большой статный рост, странная, маленькими шажками, походка, привычка подергивать плечом, маленькие, всегда улыбающиеся глазки, большой орлиный нос, неправильные губы, которые как-то неловко, но приятно складывались, недостаток в произношении — пришепетывание, и большая во
всю голову лысина: вот наружность моего отца, с тех пор как я его запомню, — наружность, с которою он умел не только прослыть и быть человеком àbonnes fortunes, [удачливым (фр.).] но нравиться всем без исключения — людям всех сословий и состояний, в особенности же тем, которым хотел нравиться.