Неточные совпадения
Одна старушка
все грустно качала
головой, глядя на меня, и упрашивала ехать «лучше сухим путем кругом света».
Мысль ехать, как хмель, туманила
голову, и я беспечно и шутливо отвечал на
все предсказания и предостережения, пока еще событие было далеко.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть на
все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в
голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
В театрах видел я благородных леди: хороши, но чересчур чопорно одеты для маленького, дрянного театра, в котором показывали диораму восхождения на Монблан:
все — декольте, в белых мантильях, с цветами на
голове, отчего немного походят на наших цыганок, когда последние являются на балюстраду петь.
Подчас до того
все перепутается в
голове, что шум и треск, и эти водяные бугры, с пеной и брызгами, кажутся сном, а берег, домы, покойная постель — действительностью, от которой при каждом толчке жестоко отрезвляешься.
— «Где? как?» — «С койки сорвался: мы трое подвесились к одному крючку, крючок сорвался, мы
все и упали: я ничего, и Паисов ничего, упали просто и встали, а Шведов
голову ушиб — такой смех!
Улеглись ли партии? сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли там? — вот вопросы, которые шевелились в
голове при воспоминании о Франции. «В Париж бы! — говорил я со вздохом, — пожить бы там, в этом омуте новостей, искусств, мод, политики, ума и глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, — пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем
всех этих проказ!» «А вот Испания с своей цветущей Андалузией, — уныло думал я, глядя в ту сторону, где дед указал быть испанскому берегу.
Переход от качки и холода к покою и теплу был так ощутителен, что я с радости не читал и не писал, позволял себе только мечтать — о чем? о Петербурге, о Москве, о вас? Нет, сознаюсь, мечты опережали корабль. Индия, Манила, Сандвичевы острова —
все это вертелось у меня в
голове, как у пьяного неясные лица его собеседников.
В этой, по-видимому, сонной и будничной жизни выдалось, однако ж, одно необыкновенное, торжественное утро. 1-го марта, в воскресенье, после обедни и обычного смотра команде, после вопросов:
всем ли она довольна, нет ли у кого претензии,
все, офицеры и матросы, собрались на палубе.
Все обнажили
головы: адмирал вышел с книгой и вслух прочел морской устав Петра Великого.
Не успело воображение воспринять этот рисунок, а он уже тает и распадается, и на место его тихо воздвигся откуда-то корабль и повис на воздушной почве; из огромной колесницы уже сложился стан исполинской женщины; плеча еще целы, а бока уже отпали, и вышла
голова верблюда; на нее напирает и поглощает
все собою ряд солдат, несущихся целым строем.
Только свинья так же неопрятна, как и у нас, и так же неистово чешет бок об угол, как будто хочет своротить
весь дом, да кошка, сидя в палисаднике, среди мирт, преусердно лижет лапу и потом мажет ею себе
голову. Мы прошли мимо домов, садов, по песчаной дороге, миновали крепость и вышли налево за город.
Дорога, первые 12 миль, идет по берегу, то у подошвы утесов, то песками, или по ребрам скал,
все по шоссе; дорога невеселая, хотя море постоянно в виду, а над
головой теснятся утесы, усеянные кустарниками, но
все это мрачно, голо.
Зелень, то есть деревья, за исключением мелких кустов, только и видна вблизи ферм, а то всюду
голь,
все обнажено и иссушено солнцем, убито неистовыми, дующими с моря и с гор ветрами.
Вы только намереваетесь сказать ему слово, он открывает глаза, как будто ожидая услышать что-нибудь чрезвычайно важное; и когда начнете говорить, он поворачивает
голову немного в сторону, а одно ухо к вам; лицо
все, особенно лоб, собирается у него в складки, губы кривятся на сторону, глаза устремляются к потолку.
В отеле в час зазвонили завтракать. Опять разыгрался один из существенных актов дня и жизни. После десерта
все двинулись к буфету, где, в черном платье, с черной сеточкой на
голове, сидела Каролина и с улыбкой наблюдала, как смотрели на нее. Я попробовал было подойти к окну, но места были ангажированы, и я пошел писать к вам письма, а часа в три отнес их сам на почту.
После чего, положив ногу на
голову Макомо, прибавил, что так будет поступать со
всеми врагами английской королевы.
Тогда они явились с повинной
головой, согласились на предложенные им условия, и
все вошло в прежний порядок.
Головы у
всех были обвязаны бумажными платками, больше красными, клетчатыми.
Громады
все росли перед нами, выставляя, одна за другой, дикие,
голые вершины.
Желто-смуглое, старческое лицо имело форму треугольника, основанием кверху, и покрыто было крупными морщинами. Крошечный нос на крошечном лице был совсем приплюснут; губы, нетолстые, неширокие, были как будто раздавлены. Он казался каким-то юродивым стариком, облысевшим, обеззубевшим, давно пережившим свой век и выжившим из ума.
Всего замечательнее была
голова: лысая, только покрытая редкими клочками шерсти, такими мелкими, что нельзя ухватиться за них двумя пальцами. «Как тебя зовут?» — спросил смотритель.
Да еще сын Вандика, мальчик лет шести, которого он взял так, прокататься, долгом считал высовывать
голову во
все отверстия, сделанные в покрышке экипажа для воздуха, и в одно из них высунулся так неосторожно, что выпал вон, и прямо носом.
Я хотел было напомнить детскую басню о лгуне; но как я солгал первый, то мораль была мне не к лицу. Однако ж пора было вернуться к деревне. Мы шли с час
все прямо, и хотя шли в тени леса,
все в белом с ног до
головы и легком платье, но было жарко. На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо на голоса, и вышли на широкую поляну.
Шагах в пятидесяти оттуда, на вязком берегу, в густой траве, стояли по колени в тине два буйвола. Они, склонив
головы, пристально и робко смотрели на эту толпу, не зная, что им делать. Их тут нечаянно застали: это было видно по их позе и напряженному вниманию, с которым они сторожили минуту, чтоб уйти; а уйти было некуда: направо ли, налево ли,
все надо проходить чрез толпу или идти в речку.
На нем была ситцевая юбка, на плечах род рубашки, а поверх
всего кусок красной бумажной ткани; на
голове неизбежный платок, как у наших баб; ноги
голые.
Китайцы светлее индийцев, которые
все темно-шоколадного цвета, тогда как те просто смуглы; у них тело почти как у нас, только глаза и волосы совершенно черные. Они тоже ходят полуголые. У многих старческие физиономии, бритые
головы, кроме затылка, от которого тянется длинная коса, болтаясь в ногах. Морщины и отсутствие усов и бороды делают их чрезвычайно похожими на старух. Ничего мужественного, бодрого. Лица точно вылиты одно в другое.
Возвращение на фрегат было самое приятное время в прогулке: было совершенно прохладно; ночь тиха; кругом, на чистом горизонте, резко отделялись черные силуэты пиков и лесов и ярко блистала зарница — вечное украшение небес в здешних местах. Прямо на
голову текли лучи звезд, как серебряные нити. Но вода была лучше
всего: весла с каждым ударом черпали чистейшее серебро, которое каскадом сыпалось и разбегалось искрами далеко вокруг шлюпки.
Но вид этих бритых донельзя
голов и лиц,
голых, смугло-желтых тел, этих то старческих, то хотя и молодых, но гладких, мягких, лукавых, без выражения энергии и мужественности физиономий и, наконец, подробности образа жизни, семейный и внутренний быт, вышедший на улицу, —
все это очень своеобразно, но не привлекательно.
При входе сидел претолстый китаец, одетый, как
все они, в коленкоровую кофту, в синие шаровары, в туфлях с чрезвычайно высокой замшевой подошвой, так что на ней едва можно ходить, а побежать нет возможности.
Голова, разумеется, полуобрита спереди, а сзади коса. Тут был приказчик-англичанин и несколько китайцев. Толстяк и был хозяин. Лавка похожа на магазины целого мира, с прибавлением китайских изделий, лакированных ларчиков, вееров, разных мелочей из слоновой кости, из пальмового дерева, с резьбой и т. п.
Мы через рейд отправились в город, гоняясь по дороге с какой-то английской яхтой, которая ложилась то на правый, то на левый галс, грациозно описывая круги. Но и наши матросы молодцы: в белых рубашках, с синими каймами по воротникам, в белых же фуражках, с расстегнутой грудью, они при слове «Навались! дай ход!» разом вытягивали мускулистые руки,
все шесть
голов падали на весла, и, как львы, дерущие когтями землю, раздирали веслами упругую влагу.
Напротив, при воздержании от мяса, от всякой тяжелой пищи, также от пряностей (нужды нет, что они тоже родятся в жарких местах), а более
всего от вина, легко выносишь жар; грудь,
голова и легкие — в нормальном состоянии, и зной «допекает» только снаружи.
Мы дошли до китайского квартала, который начинается тотчас после европейского. Он состоит из огромного ряда лавок с жильем вверху, как и в Сингапуре. Лавки небольшие, с материями, посудой, чаем, фруктами. Тут же помещаются ремесленники, портные, сапожники, кузнецы и прочие. У дверей сверху до полу висят вывески: узенькие, в четверть аршина, лоскутки бумаги с китайскими буквами. Продавцы,
все решительно
голые, сидят на прилавках, сложа ноги под себя.
Не
все, однако ж,
голые китайцы ходят по городу: это только носильщики, чернорабочие и сидельцы в лавках.
А кругом, над
головами, скалы, горы, крутизны, с красивыми оврагами, и
все поросло лесом и лесом. Крюднер ударил топором по пню, на котором мы сидели перед хижиной; он сверху
весь серый; но едва топор сорвал кору, как под ней заалело дерево, точно кровь. У хижины тек ручеек, в котором бродили красноносые утки. Ручеек можно перешагнуть, а воды в нем так мало, что нельзя и рук вымыть.
Вдруг появилась лодка, только уж не игрушка, и в ней трое или четверо японцев, два одетые, а два нагие, светло-красноватого цвета, загорелые, с белой, тоненькой повязкой кругом
головы, чтоб волосы не трепались, да такой же повязкой около поясницы — вот и
все. Впрочем, наши еще утром видели японцев.
Голова вся бритая, как и лицо, только с затылка волосы подняты кверху и зачесаны в узенькую, коротенькую, как будто отрубленную косичку, крепко лежавшую на самой маковке. Сколько хлопот за такой хитрой и безобразной прической! За поясом у одного, старшего, заткнуты были две сабли, одна короче другой. Мы попросили показать и нашли превосходные клинки.
Но не
все имеют право носить по две сабли за поясом: эта честь предоставлена только высшему классу и офицерам; солдаты носят по одной, а простой класс вовсе не носит; да он же ходит
голый, так ему не за что было бы и прицепить ее, разве зимой.
Налево широкий и длинный залив с извилинами и углублениями. Посредине его Паппенберг и Каменосима — две горы-игрушки, покрытые ощетинившимся лесом, как будто две
головы с взъерошенными волосами. Их обтекают со
всех сторон миньятюрные проливы, а вдали видна отвесная скала и море.
Вон и другие тоже скучают: Савич не знает, будет ли уголь, позволят ли рубить дрова, пустят ли на берег освежиться людям? Барон насупился, думая, удастся ли ему… хоть увидеть женщин. Он уж глазел на
все японские лодки, ища между этими
голыми телами не такое красное и жесткое, как у гребцов. Косы и кофты мужчин вводили его иногда в печальное заблуждение…
На другой день, а может быть и дня через два после посещения переводчиков, приехали три или четыре лодки, украшенные флагами, флажками, значками, гербами и пиками —
все атрибуты военных лодок, хотя на лодках были те же
голые гребцы и ни одного солдата.
Кичибе, Льода и Садагора —
все поникли
головой, но потом согласились.
В 10-м часу приехали, сначала оппер-баниосы, потом и секретари. Мне и К. Н. Посьету поручено было их встретить на шканцах и проводить к адмиралу. Около фрегата собралось более ста японских лодок с
голым народонаселением. Славно: пестроты нет,
все в одном и том же костюме, с большим вкусом! Мы с Посьетом ждали у грот-мачты, скоро ли появятся гости и что за секретари в Японии, похожи ли на наших?
19 числа перетянулись на новое место. Для буксировки двух судов, в случае нужды, пришло 180 лодок. Они вплоть стали к фрегату: гребцы, по обыкновению,
голые; немногие были в простых, грубых, синих полухалатах. Много маленьких девчонок (эти
все одеты чинно), но женщины ни одной. Мы из окон бросали им хлеб, деньги, роздали по чарке рому: они
все хватали с жадностью. Их много налезло на пушки, в порта. Крик, гам!
Корвет перетянулся, потом транспорт, а там и мы, но без помощи японцев, а сами, на парусах. Теперь ближе к берегу. Я целый день смотрел в трубу на домы, деревья.
Все хижины да дрянные батареи с пушками на развалившихся станках. Видел я внутренность хижин: они без окон, только со входами; видел
голых мужчин и женщин, тоже
голых сверху до пояса: у них надета синяя простая юбка — и только. На порогах, как везде, бегают и играют ребятишки; слышу лай собак, но редко.
Я видел наконец японских дам: те же юбки, как и у мужчин, закрывающие горло кофты, только не бритая
голова, и у тех, которые попорядочнее, сзади булавка поддерживает косу.
Все они смуглянки, и куда нехороши собой! Говорят, они нескромно ведут себя — не знаю, не видал и не хочу чернить репутации японских женщин. Их нынче много ездит около фрегата:
все некрасивые, чернозубые; большею частью смотрят смело и смеются; а те из них, которые получше собой и понаряднее одеты, прикрываются веером.
Саброски повесил
голову совсем на грудь; другой баниос, подслеповатый, громоздкий старик, с толстым лицом, смотрел осовелыми глазами на
все и по временам зевал; третий, маленький, совсем исчезал между ними, стараясь подделаться под мину и позу своих соседей.
Они выпили по рюмке, подняли
головы, оставили печальный тон, заговорили весело, зевали кругом на стены, на картины, на мебель; совсем развеселились; печали ни следа, так что мы стали догадываться, не хитрят ли они, не выдумали ли, если не
все, так эпоху события.
Только с восточной стороны, на самой бахроме, так сказать, берега, японцы протоптали тропинки да поставили батарею, которую, по обыкновению, и завесили, а вершину усадили редким сосняком, отчего
вся гора, как я писал, имеет вид
головы, на которой волосы встали дыбом.
— «Что-о? почему это уши? — думал я, глядя на группу совершенно
голых, темных каменьев, — да еще и ослиные?» Но, должно быть, я подумал это вслух, потому что кто-то подле меня сказал: «Оттого что они торчмя высовываются из воды — вон видите?» Вижу, да только это похоже и на шапку, и на ворота, и ни на что не похоже,
всего менее на уши.
Вообще зима как-то не к лицу здешним местам, как не к лицу нашей родине лето. Небо голубое, с тропическим колоритом, так и млеет над
головой; зелень свежа; многие цветы ни за что не соглашаются завянуть. И
всего продолжается холод один какой-нибудь месяц, много — шесть недель. Зима не успевает воцариться и, ничего не сделав, уходит.
Дико мне казалось влезать под катафалк английских постелей, с пестрыми занавесами, и особенно неудобно класть
голову на длинную, во
всю ширину кровати, и низенькую круглую подушку, располагающую к апоплексическому удару.